Александр Куприн
Светоч царства

Мэтр Морэн собрал все свое лицо в веселые морщиночки:

– О, великолепно. Я имел изумительное рагу из молодого барашка и соус из бобов.

– Тогда знаете что, старшина? Так как я тоже только что сейчас позавтракал, то не хотите ли, пойдем к госпоже Бюссак и примем чего-нибудь пищеварительного. Мне помнится, что сегодня моя очередь. Всего на каких-нибудь пять минут. А?

Господина Морэна не пришлось долго уговаривать.

– На минутку, пожалуй, можно, – сказал он, подымаясь с кряхтением.

Ресторанчик госпожи Бюссак был здесь же, под боком. Тарбеев частенько завтракал в нем. Консьерж и художник присели в углу, на клеенчатом диване. Тарбееву дали вермут, а старшине Пасси и окрестностей – перно, ярко– и густо-зеленый анисовый алкоголь, который, будучи разбавлен с водою, заиграл мутным опалом.

Решили сыграть партию в белот, коротенькую, до семисот пятидесяти. Мосье Морэн выиграл. Правда, он немножко приписывал себе лишние очки, но зато как приятно было смотреть на него, когда он с высоты шлепал толстыми картами по игральному коврику и кричал старческим фальцетом: «Белот! Ребелот!.. Кятр дам! Капо!»

Победив, он стал горд, как настоящий петух, и, по своему обычаю, сделал Тарбееву несколько замечаний: «Слишком редко пасуете, оттого что нет у вас терпения; не умеете так вести и конец, чтобы взять последнюю взятку; зеваете случаи, когда десятку, а не семерку противника можно взять тузом. И вообще лет десять еще надо вам поучиться, чтобы играть сносно…»

По этому поводу они выпили еще по одному стаканчику, и тут художник спросил, как бы мимоходом:

– Скажите мне, мой дорогой старшина, не знаете ли вы, что это за странный человек ходит у нас в Пасси в сопровождении не то сторожа, не то надсмотрщика? Вы, как лицо, обладающее всевозможными практическими знаниями, а главное, наизусть читающее живую историю Пасси, касающуюся людей и событий, вероятно, не откажетесь дать мне, какие возможно, сведения. Мосье Морэн подумал и пожевал губами.

– Видите ли, – сказал он после раздумья, – я часто забываю вчерашние и прошлогодние дела; во всяком случае, мне приходится делать над собою большие усилия, чтобы их вспомнить. Но чем дальше углубляюсь я в прошлое, тем более проясняется и становится острее моя память.

Этот ваш несчастный идиот – человек с Востока. В жилах его течет чистая кровь магометанских повелителей. Но это – не персидский принц и не бухарский. Персидского шаха я помню. Он у нас был на Всемирной выставке в 1883 году. Эмир бухарский был в Париже инкогнито, проездом из России. Название страны этого слабоумного я никогда не умел сохранить в голове. Иногда вспомню, и опять уплывет. Мне помнится, что название это как будто кончается на стан… Но не Афганистан: этот мне хорошо знаком из газет по последним каким-то дурацким волнениям и беспорядкам. Впрочем, Восток – всегда кипучий котел… И где его будущее?

Так вот, в начале девятисотых годов или в конце девяностых был привезен сюда во Францию младший сын великого султана этого государства.

– А, Хаджистан? не так ли оно называется? – воскликнул взволнованный Тарбеев.

– Да. Кажется, так. Вы, по-видимому, правы. Я теперь даже вспоминаю, что для того, чтобы удержать это варварское название в памяти, я придумал такое звуковое соединение: adjustesment. Да, да. Теперь все ясно… Аджистан… Привезли его уже совсем лишенным ума и дара человеческой речи, по крайней мере, мы никогда не слыхали, как он говорит. Он был еще очень молод, лет тридцати, тридцати двух. В лице его было почти такое же глупое равнодушие ко всему, как и теперь. Но надо сказать, что в первые дни своей парижской жизни он был поразительно, прямо неописуемо красив. Это слегка смуглое, матовое лицо, эти правильные утонченные черты, говорящие о многих столетиях наследственной власти, этот длинный и томный разрез неподвижных глаз под густыми бархатными ресницами и гордые губы… Но увы! он не говорил. И видевшие его женщины вздыхали с сожалением: «Ах, если бы он говорил».

Как много о нем в ту пору ходило слухов и легенд и просто сплетен. Рассказывали, что он еще с самого раннего детства, боясь соперничества и ревности старшего брата, законного наследника хаджистанского престола, нарочно притворился глухонемым, а затем с течением времени и совсем потерял членораздельную речь и даже голос. Другие уверяли, что крайние половые излишества довели его до слабоумия. Третьи говорили о том, что ему перед ссылкой был вырезан язык – жестокая дворцовая мера подчинить живого, но и опасного человека невольному и вечному молчанию. Одно я знаю наверное: при его приезде в Париж молодой принц остановился в старейшей гостинице «Отель Крильон» вместе со свитою в двенадцать человек; теперь же он живет где-то невдалеке от авеню Моцарта с какой-то старой дамой, со старой кухаркой и очередным молодым провожатым. Теперь он уже более никому не страшен и всеми забыт. И даже старший брат его давно отрекся от хаджистанского престола за себя и за всех своих родственников.