Александр Куприн
Светоч царства

Не отрываясь от работы, он услышал, как слева от него заскрипели по гравию чьи-то шаги. Затем две человеческие фигуры остановились между ним и восходом солнца, застя художнику свет.

Тарбеев поднял глаза от походного мольберта.

Этих двух людей он видел несколько раз на улицах Пасси, в тех местах, где нет тесного автомобильного движения.

Одного из них, старшего, пожалуй, нельзя даже было назвать целым человеком, а всего лишь половиною, потому что сознание его было омрачено, по-видимому, навсегда. Когда Тарбеев спросил о нем знакомую толстую привратницу, та ответила с брезгливым выражением на лице: «Ах, это один бедный идиот».

Удивительно: французы без всякого отвращения или отчуждения относятся к уродам, к людям с изуродованными лицами и с проваленными носами, к калекам, к слепым; но умственные и психические дефекты вызывают в них нетерпеливое волнение, похожее, скажем, на боязнь душевной заразы: они сторонятся от идиотов, эпилептиков, пьяных, заик и просто утомительно глупых людей. Поэтому же они не выносят мямлящей, тягучей речи с повторениями, ежеминутными остановками. Если иностранец спрашивает о чем-нибудь незнакомого парижанина, но говорит при этом не по-французски, а лишь переводя мысленно слово за словом родного языка на слова французские, то этот «париго» выслушает его внимательно. Не поймет, но повторения не будет дожидаться, разведет руками, хлопнет ими себя по бедрам, скажет хрипло «alors»^[1] и уйдет по своему делу. Лавочник же в таком случае рекомендует чужеземцу обратиться к полицейскому. Это все уже давно заметил Тарбеев, знавший тоже французский язык весьма плоховато. Но у него, как у коренного русского человека, была своего рода тихая жалость ко всем блаженненьким, несчастненьким и дурачкам.

Поэтому он ничего не сказал больному человеку, загородившему от него натуру, и спокойно рассматривал его. Идиот был невысок, но когда-то, должно быть, строен; теперь он немного сутулился. Несоразмерно большую и тяжелую, как у всех идиотов, голову он держал свешенной на грудь и потому глядел хмуро исподлобья, бычачьим взглядом, тупым, стоячим и недоверчивым. Над обритым гладко лицом серебрилась жесткая седина человека, перевалившего за пятьдесят лет. Одет он был странно для своих лет не то футболистом, не то маленьким лицеистом: картузик с козырьком, суконная куртка с большими пуговицами, трусики немного ниже коленной чашки, длинные теплые чулки, входящие в зашнурованные ботинки. Этот кидающийся в глаза костюм еще больше подчеркивал умственную немощность дурачка.

Второй человек был его нянькой, его слугой или проводником – высокий тонкий молодой парень, одетый в светло-горохового цвета непромокаемый плащ, с широким клапаном вокруг талии. В руке он держал палку из какого-то белого дерева, высокую и кривую, точно пастушескую. Зоркому Тарбееву припомнилось, что идиот ходил всегда один и тот же, а провожатый его порою менялся, наследуя от предыдущего гороховый непромокай и тот же самый овечий жезл. Нынешний поводырь казался самым несимпатичным. Видя, что Тарбеев внимательно смотрит на его поднадзорного, он сейчас же изобразил на своем безусом грязно-желтом лице холуйскую улыбку, одновременно ироническую, и подобострастную, и наглую: «Видите, какой красавец? И смешно и неприятно, но что поделаешь? Есть, пить ведь нужно. Мы с вами, как умные люди, это, конечно, понимаем».

Но и идиот, казалось, понимал кое-что. Он поглядывал на этюд, потом на художника, потом опять на этюд и, наконец, на озеро. С каждым поворотом головы он издавал низкое короткое мычание.

– Что? Идет? – спросил весело Тарбеев. Но слабоумный человек не любил, очевидно, легкомысленных вопросов. Он замычал длинно и как будто обиженно и стал совать художнику свою руку в грязной замшевой перчатке.

– Чего он хочет? – спросил Тарбеев.

– Дурит, – ответил равнодушно гороховый парень. – Извините.

Он взял своего питомца за складку куртки и потянул к себе. Тот уперся, еще ниже склонил голову и тихо, но гневно заревел, как настоящий бык. Тогда проводник освободил куртку идиота, сделал палкой совсем небольшое, но несомненно угрожающее движение и быстро пошел один по аллее, не оборачиваясь назад. Очевидно, это была условная, давно знакомая угроза. Идиот торопливо побежал вслед ему. Ноги у него были худенькие и, сравнительно с туловищем, поразительно маленькие. Он бежал, не отдирая подошв от земли, очень частыми и мелкими шажками, как дети, когда воображают себя паровозом. Догнав своего начальника, он прижался рукой и щекой к его рукаву. Гороховый человек наставительно тряс палкой. Так они шли, пока не исчезли за лесным поворотом.

В этот день Тарбеев больше не работал. Не пошел он в Булонский лес и на следующий день. Время проходило в мелких делах и заботишках. Странно: встреча с идиотом почему-то упорно не выходила из его памяти. Нет-нет, а все мелькала в его внутреннем зрении эта жалкая фигура с короткими ножками в трусиках, с большущей головой, уткнутой в подбородок, с деревянным, неизменяющимся взглядом.