Александр Куприн
Река жизни
– Хм! Тоже работа! – презрительно фыркает хозяйка. – Садись.
– Нюничка, и если бы… одну… маленькую…
– Обойдется и без.
Но так как мир почти уже водворен, то Анна Фридриховна достает из шкафа маленький пузатый граненый графинчик, из которого пил еще отец покойного. Адька размазывает капусту по тарелке и дразнит брата тем, что у него больше. Эдька обижается и ревет:
– Адьке больсе полози-ила. Да-а!
Хлоп! – Звонкий удар ложкой поражает Эдьку в лоб. И тотчас же, как ни в чем не бывало, Анна Фридриховна продолжает разговор:
– Рассказывай! Тоже мастер врать. Наверно, валялся у какой-нибудь.
– Нюничка! – восклицает поручик укоризненно и, оставив есть, прижимает руки – в одной из них вилка с куском колбасы – к груди. – Чтобы я? О, как ты меня мало знаешь. Я скорее дам голову на отсечение, чем позволю себе подобное. Когда я тот раз от тебя ушел, то так мне горько было, так обидно! Иду я по улице и, можешь себе представить, заливаюсь слезами. Господи, думаю, и я позволил себе нанести ей оскорбление. Ко-му-у! Ей! Единственной женщине, которую я люблю так свято, так безумно…
– Хорошо поёшь, – вставляет польщенная, хотя все еще немного недоверчивая хозяйка.
– Да! Ты не веришь мне! – возражает поручик с тихим, но глубоким трагизмом. – Ну что ж, я заслужил это. А я каждую ночь приходил под твои окна и в душе творил молитву за тебя. – Поручик быстро опрокидывает рюмку, закусывает и продолжает с набитым ртом и со слезящимися глазами: – И я все думал: что, если бы случился вдруг пожар или напали разбойники? Я бы тогда доказал тебе. Я бы с радостью отдал за тебя жизнь… Увы, она и так недолга, – вздыхает он. – Дни мои сочтены…
В это время хозяйка роется в кошельке.
– Скажите пожалуйста! – возражает она с кокетливой насмешкой. – Адька, вот тебе деньги, сбегай к Василь Василичу за бутылкой пива. Только скажи, чтобы свежего. Живо!
Завтрак уже окончен, бигос съеден и пиво выпито, когда появляется развращенный гимназист приготовительного класса Ромка, весь в мелу и в чернилах. Еще в дверях он оттопыривает губы и делает сердитые глаза. Потом швыряет ранец на пол и начинает завывать:
– Да-а… без меня все поели. Я голодный, как со-ба-а-ака…
– А у меня еще есть, а я тебе не дам, – дразнит его Адька, показывая издали тарелку.
– Да-а-а… Это сви-инство, – тянет Ромка. – Мама, вели А-адьке…
– Молчать! – вскрикивает пронзительно Анна Фридриховна. – Ты бы еще до ночи шлялся. Вот тебе пятачок. Купи колбасы, и довольно с тебя.
– Да-а, пятачок! Сами с Валерьяном Иванычем бигос едят, а меня учиться заставляют. Я, как соба-а-а…
– Вон! – кричит Анна Фридриховна страшным голосом, и Ромка поспешно исчезает. Однако он успевает схватить с полу ранец: в голове у него мгновенно родилась мысль – пойти продать свои учебники на толкучке. В дверях он сталкивается со старшей сестрой Алечкой и, пользуясь случаем, щиплет ее больно за руку. Алечка входит, громко жалуясь:
– Мама, вели Ромке, чтобы он не щипался.
Она хорошенькая тринадцатилетняя девочка, начинающая рано формироваться. Она желто-смуглая брюнетка, с прелестными, но не детскими темными глазами. Губы у нее красные, полные и блестящие, и над верхней губкой, слегка зачерненной легким пушком, две милые родинки. Она общая любимица в номерах. Мужчины дарят ей конфеты, часто зазывают к себе, целуют и говорят бесстыдные вещи. Она все знает, что может знать взрослая девушка, но никогда в этих случаях не краснеет, а только опускает вниз свои черные длинные ресницы, бросающие синие тени на янтарные щеки, и улыбается странной, скромной, нежной и в то же время сладострастной какой-то ожидающей улыбкой. Ее лучшая приятельница – девица Женя, квартирующая в номере двенадцатом, тихая, аккуратная в плате за квартиру, полная блондинка, которую содержит какой-то купец-дровяник, но которая в свободные дни водит к себе кавалеров с улицы. Эту особу Анна Фридриховна весьма уважает и говорит про нее: «Ну что ж, что Женечка девка, зато она женщина самостоятельная».
Увидев, что завтрак съеден, Алечка вдруг делает одну из своих принужденных улыбок и говорит тонким голоском, громко и несколько театрально:
– А, вы уже позавтракали. Я опоздала. Мама, можно мне пойти к Евгении Николаевне?
– Ах, иди, куда хочешь!
– Мерси.
Она уходит. После завтрака водворяется полный мир. Поручик шепчет на ухо вдове самые пылкие слова и жмет ей под столом круглое колено, а она, раскрасневшись от еды и от пива, то прижимается к нему плечом, то отталкивает его и стонет с нервным смешком:
– Да Валерьян! Да бесстыдник! Дети!
Адька и Эдька смотрят на них, засунув пальцы в рот и широко разинув глаза. Мать вдруг набрасывается на них:
– Идите гулять, лаборданцы. Й-я вас. Расселись, точно в музее. Марш, живо!
– Когда я не хочу гулять, – гудит Адька.
– Я не хоц-у-у.
– Я вот вам дам – не хочу. Две копейки на леденцы – и марш!
Она запирает за ними дверь, садится к поручику на колени, и они начинают целоваться.
– Ты сердишься, мое золотце? – шепчет ей на ухо поручик.
Но в дверь стучат. Приходится отпирать. Входит новая горничная, высокая, мрачная, одноглазая женщина, и говорит хрипло, с свирепым выражением лица:
– Там двенадцатый номер самовар требует, и чай, и сахар.
Анна Фридриховна нетерпеливо выдает все, что нужно. Поручик, раскинувшийся на диване, говорит томно:
– Я бы отдохнул немного, Нюничка. Нет ли свободного номера? Здесь все люди толкутся.
Свободный номер оказывается только один – пятый, и они отправляются туда. Номер в одно окно, темный, узкий и длинный, как кегельбан. Кровать, комод, облупленный коричневый умывальник и ночной столик составляют всю его меблировку. Хозяйка и поручик опять начинают целоваться, причем стонут, как голуби весною на крыше.
– Нюничка, если ты меня любишь, мое сокровище, пошли за папиросами «Плезир», шесть копеек десяток, – вкрадчиво говорит поручик, раздеваясь.
– Потом…
Весенний вечер быстро темнеет, и вот на дворе уже ночь. В окно слышны свистки пароходов на Днепре, и скользит далекий запах травы, пыли, сирени, нагретого камня. Вода звонкими каплями мерно падает внутри умывальника. Но в дверь опять стучатся.
– Кто там? Какого черта все шляетесь? – кричит разбуженная Анна Фридриховна. Она босиком вскакивает с кровати и гневно распахивает дверь. – Ну, что еще нужно?
Поручик Чижевич стыдливо натягивает на голову одеяло.
– Студент спрашивает номер, – суфлерским шепотом говорит за дверью Арсений.
– Какой студент? Скажи ему, что остался только один номер и то в два рубля. Он один или с женщиной?
– Один.
– Так и скажи. И паспорт и деньги вперед. Знаю я этих студентов.
Поручик поспешно одевается. Благодаря привычке он делает свой туалет в десять секунд. Анна Фридриховна в это время ловко и быстро оправляет постель. Возвращается Арсений.
– Заплатил вперед, – говорит он мрачно. – И паспорт вот.
Хозяйка выходит в коридор. Волосы у нее разбились и прилипли ко лбу, на пунцовых щеках оттиснулись складки подушки, глаза необычайно блестят. За ее спиной поручик бесшумной тенью пробирается в хозяйский номер.
У окна на лестнице дожидается студент. Он светловолосый, худощавый, уже немолодой человек с длинным, бледным, болезненно-нежным лицом. Голубоватые глаза смотрят точно сквозь туман, добродушны, близоруки и чуть-чуть косят. Он вежливо кланяется хозяйке, отчего та смущенно улыбается и защелкивает верхнюю кнопку на блузке.
– Мне бы номер, – говорит он мягко, точно робея. – Мне надо ехать. И еще бы я попросил свечку, перо и чернила.
Ему показывают кегельбан. Он говорит:
– Прекрасно, лучше нельзя требовать. Здесь чудесно. Только вот, пожалуйста, перо и чернила.
