Александр Куприн
Река жизни
II
Время от времени в хозяйском номере происходят бури. То, бывает, поручик при помощи своего воспитанника Ромки продаст букинисту кипу чужих книг, то перехватит, пользуясь отсутствием хозяйки, суточную плату за номер, то заведет втайне игривые отношения с горничной. Как раз накануне поручик злоупотребил кредитом Анны Фридриховны в трактире напротив; это всплыло наружу, и вот вспыхнула ссора с руганью и с дракой в коридоре. Двери всех номеров раскрылись, и из них выглянули с любопытством мужские и женские головы. Анна Фридриховна кричала так, что ее было слышно на улице:
– Вон отсюда, разбойник, вон, босявка! Я все кровные труды на тебя потратила! Ты моих детей кровную копейку заедаешь!..
– Нашу копейку заедаешь! – орал гимназист Ромка, кривляясь за материнской юбкой.
– Заеда-аешь! – вторили ему в отдалении Адька с Эдькой.
Швейцар Арсений молча, с каменным видом, сопя, напирал грудью на поручика. А из номера девятого какой-то мужественный обладатель великолепной раздвоенной черной бороды, высунувшись из дверей до половины в нижнем белье и почему-то с круглой шляпой на голове, советовал решительным тоном:
– Арсень! Дай ему между глаз.
Таким образом поручик был вытеснен на лестницу. Но так как на эту же лестницу отворялось широкое окно из коридора, то Анна Фридриховна еще продолжала кричать вслед поручику, свесившись вниз:
– Каналья, шарлатанщик, разбишака, босявка киевская!
– Босявка! Босявка! – надсаживались в коридоре мальчишки.
– И чтобы ноги твоей больше здесь не было. И вещи свои паршивые забирай с собой! Вот они, вот тебе, вот!
В поручика полетели сверху позабытые им впопыхах вещи: палка, бумажный воротничок и записная книжка. На последней ступеньке поручик остановился, поднял голову и погрозил кулаком. Лицо у него было бледно, под левым глазом краснела ссадина.
– Под-дождите, сволочи, я все докажу кому следует. Ага! Сводничают! Грабят жильцов!..
– А ты иди, иди, пока цел, – говорил сурово Арсений, наваливаясь сзади и тесня поручика плечом.
– Прочь, хам! Не имеешь права касаться офицера! – воскликнул гордо поручик. – Я все знаю! Вы здесь без паспорта пускаете! Укрываете! Краденое укрываете… Пристано…
Но тут Арсений ловко обхватил поручика сзади, дверь со звоном и с дребезгом хлопнула, два человека, свившись клубком, выкатились на улицу, и уже оттуда донеслось гневное:
– …держательствуете!
Сегодня утром, как это всегда бывало и раньше, поручик Чижевич явился с повинной, принеся с собою букет наломанной в чужом саду сирени. Лицо у него утомлено, вокруг ввалившихся глаз тусклая синева, виски желты, одежда не чищена, в голове пух. Примирение идет туго. Анна Фридриховна еще недостаточно насладилась униженным видом своего любовника и его покаянными словами. Кроме того, она немного ревнует Валерьяна к тем трем ночам, которые он провел неизвестно где.
– Нюничка, а куда же… – начинает поручик необыкновенно кротким и нежным, даже слегка дрожащим фальцетом.
– Что та-ко-е? Кто это вам здесь за Нюничка! – презрительно обрывает его хозяйка. – Всякий гицель, и тоже – Нюничка!
– Нет, видишь ли, я только хотел спросить тебя, куда выписать Прасковью Увертышеву, тридцати четырех лет? Тут нет пометки.
– Ну и выписывай на толчок. И себя туда же можешь выписать. Одна компания. Или в ночлежку.
«Стерва!» – думает поручик, но только глубоко в покорно вздыхает:
– Какая ты сегодня нервная, Нюничка!
– Нервная… Какая бы я там ни была, а я знаю про себя, что я женщина честная и трудящая… Прочь, вы, байструки! – кричит она на детей, и вдруг – шлеп! шлеп! – два метких удара ложкой влетают по лбу Адьке и Эдьке. Мальчики хнычут.
– Проклятое мое дело, и судьба моя проклятая… – ворчит сердито хозяйка. – Как я за покойным мужем жила, я никакого горя себе не видела. А теперь, что ни швейцар – так пьяница, а горничные все воровки. Цыц, вы, проклятики!.. Вот и эта Проська, двух дней не прожила, а уж из номера двенадцатого у девушки чулки стащила. А то еще бывают некоторые другие, которые только по трактирам ходят за чужие деньги, а дела никакого не делают…
Поручик очень хорошо знает, на кого намекает Анна Фридриховна, но сосредоточенно молчит. Запах бигоса вселяет в него кое-какие далекие надежды. В это время дверь отворяется, и входит, не снимая с головы фуражки с тремя золотыми позументами, швейцар Арсений. У него наружность скопца и альбиноса и все нечистое лицо в буграх. Он служит у Анны Фридриховны, по крайней мере, в сороковой раз, и служит до первого запоя, пока хозяйка собственноручно не прибьет его и не прогонит, отняв сначала у него символ власти – фуражку с позументами. Тогда Арсений наденет белую кавказскую папаху на голову и темно-синее пенсне на нос, будет куражиться в трактире напротив, пока весь не пропьется, а под конец загула будет горько плакать перед равнодушным половым о своей безнадежной любви к Фридриху и будет угрожать смертью поручику Чижевичу. Протрезвившись, он явится в «Сербию» и упадет хозяйке в ноги. И она опять примет его, потому что новый швейцар, заменивший Арсения, уже успел за этот короткий срок обворовать ее, напиться, и наскандалить, и даже попасть в участок.
– Ты что? С парохода? – спрашивает Анна Фридриховна.
– Да. Привел шесть богомольцев. Насилу отнял у Якова и; «Коммерческой». Он уже их вел, а я подошел к одному и говорю на ухо: «Мне, говорю, все равно, идите хочь куда хотите, а как вы люди в здешних местах неизвестные и мне вас ужасно жалко, то я вам скажу, чтобы вы лучше за этим человеком не ходили, потому что у них в гостинице на прошлой неделе богомольцу одному подсыпали порошку и обокрали». Так и увел их. Яков потом мне кулаком издальки грозился. Кричит: «Ты постой у меня, Арсений, я тебе еще споймаю, ты моих рук не убежишь!» Но только я ему и сам, если придется…
– Ладно! – прерывает его хозяйка. – Большое мне дело до твоего Якова. По скольку сговорились?
– По тридцать копеек. Ей-богу, барыня, как ни уговаривал, больше не дают.
– У, дурень ты, ничего не умеешь. Отведи им номер второй.
– Всех в один?
– Дурак: нет, каждому по два номера. Конечно, в один. Принести им матрацев, из старых, три матраца принести. А на диван – скажи, чтобы не смели ложиться. Всегда от этих богомольцев клопы. Ступай!
По уходе его поручик замечает вполголоса нежным и заботливым тоном:
– Я удивляюсь, Нюточка, как это ты позволяешь ему входить в комнату в шапке. Это же все-таки неуважение к тебе, как к даме и как к хозяйке. И потом – посуди мое положение: я офицер в запасе, а он все-таки… нижний чин. Неудобно как-то.
Но Анна Фридриховна набрасывается на него с новым ожесточением:
– Нет, уж ты, пожалуйста, не суйся, куда тебя не спрашивают. О-фи-цер! Таких офицерей много у Терещенки в приюте ночует. Арсений человек трудящий, он свой кусок зарабатывает… не то что… Прочь, вы, лайдаки! Куда с руками лезете!
– Да-а… не дае-ешь! – гудит Адька.
– Не да-е-ос!..
Между тем бигос готов. Анна Фридриховна гремит посудой на столе. Поручик в это время старательно припал головой к домовой книге. Он весь ушел в дело.
– Что ж, садись, что ли, – отрывисто приглашает хозяйка.
– Нет, спасибо, Нюточка. Кушай сама. Мне что-то не очень хочется, говорит Чижевич, не оборачиваясь, сдавленным голосом и громко глотает слюну.
– А ты иди, когда говорят. Тоже, скажите, задается. Ну, иди!..
– Сейчас, сию минуту, Нюничка. Вот только последний листок дописать. По удостоверению, выданному из Бильдинского волостного правления… губернии… за номером 2039… Готово. – Поручик встает и потирает руки. Люблю я поработать.
