Александр Грин
Сокровище африканских гор
Рассказчик картинно жестикулировал и смеялся, говоря это; он уже забыл свои страдания.
Гент сказал:
– Выпей, Цаупере, стакан водки.
Негр жадно проглотил угощение. Глаза его заблистали, широкое лицо маслено улыбалось. Затем он взял руку Гента, положил себе на голову и, пробормотав: «Цаупере твой раб, музунгу!» – скрылся в палатку носильщиков.
Скоро Гент имел случай убедиться в заботливой преданности этого человека. Кстати сказать, он был очень силен, так что таскал поклажу шутя. Однажды после долгого перехода в болотистой местности сапоги путешественников так потрескались и набухли, что все – Шау, Фаркугар, Стэнли и Гент – шли босиком, бросив обувь на повозку. Вечером, как всегда, носильщики разбирали палатки. Гент вместе со Стэнли хотел войти в свой шатер. Гент шел впереди. Вдруг Цаупере, неотлучно сопровождавший его особу, припал к земле и, отстранив Гента, вытащил из земли несколько заостренных щепочек, верхние концы которых были покрыты чем-то густым и темным, вроде дегтя.
– Смотри, музунгу, и ты, толстый музунгу (так называли негры Стэнли), смотрите! Здесь был ваш враг! Вот – смерть! – Он протягивал к ним таинственные щепочки, закатывая глаза и корчась, как в смертных судорогах.
– Вот так бывает, – продолжал Цаупере. – Человек ступит, ранит ногу и умрет прежде, чем вспомнит, как звали его отца!
Гент понюхал отравленный конец предательской щепки. Неизвестное вещество издавало удушливый терпкий запах, но сами щепочки не были вырезаны ножом, и это ввело путешественников в сомнение.
– Может быть, щепки случайно попали в землю, Цаупере, – сказал Стэнли.
– Случайно?.. Смотри, музунгу! – Взволнованный Цаупере сбегал к повозке, где лежали связанные куры, и, взяв одну, уколол затрепыхавшуюся птицу в голень. – Смотри: больше не живет.
Он опустил жертву опыта к ногам Гента. Курица слабо закричала, дернула головой и вытянулась. Она была мертва.
Путешественники, несмотря на жару, почувствовали неприятный холод.
Гент ласково потрепал Цаупере по плечу.
– Спасибо, друг, – сказал он, – я не забуду этого.
– Цаупере твой раб, – просто ответил негр, – он будет служить музунгу.
– Надо скрыть это от людей, – сказал Стэнли. – Ты, Цаупере, никому не говори о щепках. Я думаю, – обратился он к Генту, – что излишняя болтовня нам вредна. Пагасисы суеверны и могут принять покушение как указание на «неугодность» нашего путешествия кому-то… там. Ихнему дьяволу.
– Да, – согласился Гент.
После этого случая несколько дней прошло тихо в путешествии по гористой местности, пока караван не остановился на берегу озера Угомбо. Озерные берега сплошь заросли камышами и тростником, с широкими тропами, по которым проходили на водопой гиппопотамы, буйволы, жирафы, зебры и антилопы. В спокойной воде плавали черные лебеди, утки; на кочках стояли великаны – огромные, толстоклювые и зобатые создания, так странно напоминающие белых факельщиков, с их длинными фалдами; по отмелям сновали розовые ибисы, резко кричали цапли; пронзительные крики туканов – птиц с гребенчатыми каменными наростами на крепких клювах – временами врывались в хор птичьего гомона; по кустарнику ворковали дикие голуби, певуче свистали кулики, описывая над водой ровные и быстрые линии. Здесь караван простоял два дня, и на этой стоянке выяснились взаимные отношения между Фаркугаром, Шау – с одной, и Стэнли – с другой стороны.
IX. Урок вежливости
Фаркугар был сварлив, зол, капризен и избалован. Над ним все смеялись – так он был беспомощен и требователен. Ему услуживали несколько человек, и он ругал их отборными выражениями, достойными отбросов острога. Кроме того, Фаркугар жестоко бил своего повара; ездил, не слезая с седла, благодаря чему прикончил трех ослов, не вынесших его беспокойной тяжести. Будучи начальником третьего каравана, он истратил до соединения с караваном Стэнли столько бус, проволоки и материи, что всего этого при нормальном расходе хватило бы на три месяца. Он вечно баловал себя, покупая дичь, пальмовое пиво, масло, гусей и кур, яйца и фрукты, причем платил с бестолковой щедростью. Конвойные были так напуганы припадками его бешенства, что боялись к нему подходить.
Вдобавок ко всему этому его поразила странная болезнь; нечто вроде водянки, соединенной с перемежающейся лихорадкой. Он стал совершенно невыносимым, хотя с Шау в последнее время ладил, чувствуя в экс-моряке родную душу, обиженную деспотизмом американца. По поводу этого деспотизма надо сказать, что только благодаря железной настойчивости и необходимой суровости Стэнли смог достигнуть цели. Слабость погубила бы его вернее пули, выпущенной в упор.
– Фаркугар разорит нас, – сказал утром Стэнли Генту. – Он уморит всех ослов и растратит еще несколько тюков. Я хочу оставить его в попутной деревне до выздоровления, снабдив на несколько месяцев товаром, чтобы не умер с голода. На обратном пути я возьму его с собой. Кстати, приходите позавтракать. Я позвал их обоих: Шау тоже нуждается в хорошей проповеди.
Солнце стояло еще низко над горизонтом, заглядывая в палатку, когда Селим принес и расставил завтрак: куски жареной козлятины, горячие оладьи, тушеную печенку и крепкий вареный с сахаром кофе. Стэнли развивал Генту свой взгляд на происхождение озера Угомбо. Дело в том, что вокруг озера местность на много миль обнаруживала слой раковичной трухи и фосфоритов. Стэнли предполагал поэтому, что Угомбо – остаток огромного внутреннего озера.
Когда пришли Шау и Фаркугар, Гента поразили их угрюмые лица.
– Добрый день, – сухо сказал Стэнли. – Прошу вас сесть.
Ничего не ответив, они молча сели, переглянулись и опустили глаза. Фаркугар грузно сопел, подбоченившись, нюхал кушанья; Шау, поджав губы, вертел большими пальцами, сцепив руки. Смертельная обида, растравленная вздутым самолюбием, чувствовалась в их натянутости.
Стэнли побледнел, Гент усмехнулся.
– Берите, Шау, – сдержанно сказал американец. – Передайте Фаркугару оладьи.
– Собачье кушанье, – неожиданно сказал Шау. – Да, собачье!
– Что такое?
– То, что ваше обращение с нами бессовестно. Вы заставляете меня ходить пешком. Я думал, что в моем распоряжении будут ослы. У нас должна быть также собственная прислуга. Каждый день по такой жаре идти пешком… слуга покорный. Черт побрал эту экспедицию! Провались она к дьяволу! Так-то, мистер Стэнли; я не из тех, что молчат, и я сказал, что хотел.
– Все это было у вас в начале пути. Теперь ослы Фаркугара подохли, из моих пало семь. Я бросил поэтому много вещей, чтобы нести более необходимое. Если вы передушите остальных ослов, где взять новых? Где нанять вместо них человек тридцать носильщиков? Черт побери, вы ругаетесь за моим столом! Вспомните, где вы и кто вы! Вы мой слуга, не товарищ!
Шау злобно скосил рот, встал с угрожающим видом. Стэнли оттолкнул тарелку и подошел к нему.
– Слуга?! – сказал Шау. – Такому-то американскому идио…
Меткий удар в переносье оборвал звучное слово. Шау упал.
– Хочешь еще урок? – спросил, тяжело дыша, Стэнли.
Шау встал. Он трясся и говорил с трудом:
– Я вернусь назад. Довольно с меня! Я не хочу больше вас знать. Расчет!
– С удовольствием! Бомбэй!
Появился Бомбэй. Стэнли резко махнул рукой в сторону побитого.
– Бомбэй, этого человека более нет в нашем караване. Он уходит. Снимите его палатку; ружье и пистолет принесите мне. Затем отведите его, захватив его багаж, на двести ярдов от лагеря и забудьте о нем.
В продолжение всей этой сцены Фаркугар не тронулся с места и не сказал ни слова. Когда Шау удалился, он рискнул заметить:
– Немного круто вы обошлись с ним, да еще при неграх.
– Ничего, – сказал Стэнли. – Неграм будет приятно знать, что цвет кожи не защитит лентяя и нахала. Не забывайте, что мы предоставлены в этой ужасной стране только самим себе. Кстати о вас, Фаркугар! Вы больны. Скоро вы совсем не будете в состоянии передвигаться. Я оставлю вас в спокойном месте, в руках деревенского старшины; я заплачу ему за уход и пишу. Только так вы поправитесь, иного выхода нет.
Фаркугар согласился с этим. Завтрак был закончен, и Гент собрался уйти, как вошел Бомбэй.
– Бана-Мдого (маленький господин)[11] просит вас выйти к нему. Он там.
– Где?
– За палатками.
– Приведите его сюда!
– Я ухожу, – сказал Гент, угадывая, что предстоит сцена, неприятная Шау. – Идемте, Фаркугар!
– Вот ужасная страна! Зачем я забрался сюда? Умрешь здесь, как собака! Дорого бы я дал очутиться в Европе!
– Так же, как многие дорого дали бы, чтобы быть на вашем месте.
– Вы шутите!
– Нет, конечно. Так устроен человек, со своей жаждой разнообразия.
– Плохо, плохо устроен. Я пойду спать. – Они расстались, а вечером Гент увидел Шау, чистившего ружье, и спросил Стэнли, как было дело.
– Он просил прощения, – сказал Стэнли, – чем поставил меня в безвыходное положение: я должен был простить его в этих условиях. Но честное слово, что не рад этому.
Стемнело, Шау сидел в палатке, мрачно переваривая события дня. За палаткой раздалось пение негра. С удивлением и негодованием бывший моряк слушал песню, выполняемую заунывным голосом, хотя певец вкладывал временами ужасные юмористические ноты, язвившие сердце Шау такой болью, что он заскрипел зубами.
Послушаем вместе с ним:
А-а! Вот Бана-Мдого
Важен, очень важен.
Идет кушать к музунгу.
А-а! Важен, ох, важен.
Не хочет кушать!
А-а! Вот Бана-Мдого
Сердит, ух, сердит;
Ругает музунгу.
А-а! Музунгу тоже сердит,
Страшен, а-э! Страшен.
Побил Бана-Мдого.
А-а! Бана-Мдого укусил палец.
О, укусил больно
И смирил сердце.
А-а! Бана-Мдого ходит,
Ходит, просит музунгу,
Чтобы не бил Бана-Мдого.
А-а! Музунгу не бьет Бана-Мдого:
Он сидит и смеется
– Ха-ха-ха – и пьет ром!
Раздался взрыв хохота. Шау бешено выбежал из палатки, потрясая револьвером. Но стало вдруг тихо, и тьма не давала рассмотреть что-либо, лишь в отдалении слышались голоса да поспешный топот босых ног.
Шау вернулся. Стыд и гнев обуревали его. Планы мести начинали роиться в голове путешественника, один нелепее другого; желая успокоиться, он достал бутылку и чуть не захлебнулся, залпом глотая виски. Услышав легкое дыханье сзади, он обернулся – перед ним стоял Асмани.
– Что тебе надо? – грубо спросил Шау.
– Асмани не приходит смотреть палатку, – сказал мулат. – Он хочет говорить.
– Говори!
– Нам всем очень плохо, как и тебе. Музунгу побил тебя, завтра побьет меня. Застрели его!
– Ты с ума сошел, черная образина! – закричал Шау, когда опомнился от неожиданного предложения. – Я расскажу Стэнли о твоих словах!
– Скажи. Пусть тот, чья рука била тебя, как раба, бьет Асмани. Но Асмани не спустит обиды.
– Ступай вон! – смущенно проговорил Шау. – Уходи!
– Асмани уйдет. О, Бана-Мдого, Бана-Мдого! И я нес твои вещи! Прощай, сердце антилопы!
Мулат исчез прежде, чем Шау успел броситься на него. Посещение мулата всколыхнуло всю душевную горечь Шау. Он выпил еще; два раза укладывался спать, но вскакивал как ужаленный, вспоминая подробности унизительной сцены. Шау чувствовал себя под пятой Стэнли. Злобное возмущение все более охватывало моряка, пока не достигло той степени страстности, в какой обычные законы рассудка уступают место другим законам, действующим стремительно. Навязчивая идея мести преследует неотступно.
Шау был именно в таком состоянии бешенства, когда Стэнли, потушив в своей палатке огонь, повернулся на бок, готовясь уснуть. Вдруг он вспомнил название птицы, виденной днем, и, чтобы опять не позабыть, снова зажег свечку, взял со стола дневник и написал: «оголулу». Последнее «у» мгновенно исчезло: пуля, пробив тетрадь, уничтожила букву, вышибла карандаш из руки, и дневник упал к ногам путешественника. Выстрел раскатился зловещим эхом. Вздрогнувшее полотно палатки, пропустив пулю, колебало тень Стэнли, сидевшего полминуты в оцепенении; затем он вышел к неграм, гревшимся у костра. Они стояли, испуганно раскрыв рты.
– Кто стрелял? – сурово спросил Стэнли, сравнивая выражения лиц.
– Бана-Мдого, – сказал пагасис, указывая пальцем на близко стоящую палатку Шау. – Там… палатка… Стрелял…
Стэнли поспешно вошел к Шау. Моряк громко храпел. Стэнли зажег свечу и начал толкать спящего. Шау пожевал губами, переложил руку, но не проснулся. Рядом с ним лежало ружье; взяв его, путешественник засунул палец в дуло; сталь была теплая, и палец покрылся свежей копотью. Тогда Стэнли решительно разбудил Шау.
– А? Что? Кто?! Ах, мистер Стэнли! Это вы зажгли свечку?
Он неестественно громко зевнул и раскрыл глаза, в которых не было сна.
– Шау, вы стреляли?
– Я? Стрелял? Помилуй бог! Ах да! – вдруг вскричал он. – Сон, сон! Как страшно: приснилось мне, что в палатку лезет вор. Вот, я во сне… д-да, выстрелил и… и опять уснул! Верно.
Выбалтывая это, он был мрачен и жалок. Стэнли пожал плечами.
– В другой раз, Шау, – медленно сказал он, едва удерживая гневное возмущение, – в другой раз, если вам приснится вор, не стреляйте по направлению моей палатки. Мое тело может помешать пуле достигнуть своего назначения.
Ответом ему были судорожные слова, лишенные связи и смысла. Стэнли быстро ушел и долго не мог заснуть. Этот нелепый план убийства отличался ребячеством и глубокой злобой. На охоте, во время переходов могло представиться много удобных случаев. Но Шау, по-видимому, не мог ждать, не мог настолько вооружиться терпением, чтобы хорошенько обдумать замысел. Он действовал в нестерпимой жажде убийства, вызванной мстительностью. Однако прямых доказательств преступления не было, и Стэнли решил оставить случай без дальнейших последствий. Он не сказал ничего даже Генту, опасаясь, что этот решительный человек примет какие-нибудь крутые меры, богатые неожиданностями.
