Александр Грин
Сокровище африканских гор
XV. Ливингстон
Уиджиджи лежит в амфитеатре высоких гор на берегу озера Танганайка, открытого Ливингстоном. Большинство жителей Уиджиджи – арабы, торгующие камедью, гумми-каучуком, слоновой костью и пальмовым маслом. Их дома, окруженные террасами с навесами и резными столбами, погружены в зелень фиговых, финиковых и кокосовых пальм; растут здесь также кофейные и фисташковые деревья и щедро осыпают свой белый цвет лимоны и апельсины.
Рано утром в одном из таких домов, стоящем отдельно с края селения, на террасе показался высокий сгорбленный человек. Его волосы были седы; усы и борода начали седеть. Голубая фуражка, красная куртка и серые брюки составляли костюм доктора Ливингстона. Это был он, недавно вернувшийся из страны Маннуэма.
Задумавшись, Ливингстон смотрел на озеро, пока не услышал в отдалении говор и шум; казалось, там, за садами, спеша, шло много людей.
«Что бы это могло быть в такой ранний час?» – подумал Ливингстон и позвал своего слугу Сузи.
Сузи, молодой араб с веселым, приятным лицом, быстро появился на террасе.
– Что это за шум? – сказал доктор. – Пойди узнай.
– Хорошо, сэр! – Сузи прекрасно говорил на английском языке. Он ушел и вернулся через несколько минут, весьма возбужденный и заинтересованный. – Сэр, – сказал он, – в Уиджиджи прибыли два путешественника: белый и черный. Белый человек – англичанин. Их окружает толпа арабов. Англичанин, узнав, что я ваш слуга, просил меня передать вам, что он ищет вас и просит разрешения говорить с вами. Его зовут Гент.
– Гент, – повторил Ливингстон, обладающий настолько крепкой памятью, что почти не вел никаких записей, ограничиваясь знаками на карте, понятными лишь ему. – А! Если это тот Гент… Сузи, скажи ему, что я его жду.
Араб снова ушел, после чего шум приблизился: сквозь деревья замелькали белые тюрбаны арабов. Не доходя до дома, арабы остановились, и от их группы отделились два человека, быстро шагавшие к жилищу Ливингстона. Сузи шел впереди, указывая дорогу.
Спустившись с террасы, Ливингстон пошел навстречу гостям. Он увидел человека со знакомым лицом, почти черного от солнца и грязи, его костюм был сбит и местами разорван; запавшие от бессонницы и усталости глаза напряженно блестели. За ним шел Цаупере с разинутым ртом и ружьем под мышкой.
Ливингстон протянул руку. Оба были в большом волнении, но оно выразилось лишь крепким рукопожатием: британец, даже падая в вулкан, не закричит истерически, но спокойно заметит: «Я думаю, что здесь несколько горячо».
Гент сказал:
– Слава богу, вы живы и здоровы, доктор! Узнали ли вы меня?
– Вполне, Сузи мне сказал ваше имя. Отчего вы не попали в мой караван?
– Это долгая, долгая история, сэр! Я не один, со мной Цаупере, бежавший невольник.
– Отлично, Сузи устроит его. Войдемте ко мне.
Они прошли в дом. Помещение Ливингстона было вполне спартанским. Стол, скамьи, два табурета, карты на стенах и бумаги на столе – вот все, что увидел Гент в первой комнате.
– Послушайте, Гент, – сказал доктор, – я совершенно отказываюсь говорить с вами, пока вы не достигнете известного равновесия с помощью отдыха и еды. Пожалуйста сюда!
Он провел Гента в следующее помещение. Здесь стояли железная кровать, стол, небольшой диван, в углу висел медный умывальник.
– Располагайтесь, – сказал доктор. – Сузи, сведи к себе черного и покорми его, а потом займись обедом для нас, да постарайся.
– Слушаю, сэр! – И араб бесшумно удалился. Ливингстон спросил:
– Как вы попали сюда? Кругом война, в Унианиэмбе беснуется Мирамбо.
– Я приехал в пироге по Магалазари, – ответил Гент, устало опускаясь на край кровати. – На нижних порогах столько раз приходилось перетаскивать лодку, что Цаупере едва не развалился от утомления. Два раза нас чуть не утопили буруны. От устья мы хорошо плыли озером несколько десятков миль.
– Но, черт возьми… – Доктор удивленно смотрел на охотника. – Вдвоем?
– Да.
– Так, ничего. Я ухожу; вы придете, когда отдохнете, туда же, на террасу. Я там обедаю.
Он вышел. Гент, бессознательно улыбаясь, смотрел в окно, где блестела Танганайка. Движение кончилось. Нервы упали. Триста миль опасного, утомительного, тревожного пути отошли назад. Он был с Ливингстоном. Теперь действительно он приступал к выполнению плана. Сознание, что он находится в сказочной глуши, вдали от цивилизованного мира, вместе с утомлением последних дней наполнили его душу покоем и сном. Тело еще двигалось; душа уже спала. Это была реакция. Гент принял полулежачее положение; хотел закурить, но было лень искать трубку. Он на мгновенье прикрыл глаза, но не смог открыть их. Нечто дремотное, созерцательное и сумбурное шевельнулось в засыпающем мозгу, голова Гента опустилась на подушку, и он уснул сразу, как окаменелый. Ноги спустились на пол, корпус лежал на постели.
Через полчаса вошел Ливингстон. Зная, что такой сон непобедим, громко позвал Сузи:
– Сузи, положите ноги джентльмена на кровать, снимите с него сумку и сапоги. Когда он проснется, вы скажете ему, что я жду его. Я пообедаю один.
Охотник проснулся поздно вечером, к тому времени, когда Сузи собирал ужин. После ужина, на который были местный сыр, апельсины, орехи, бутылка малаги и кофе, Гент начал говорить о европейских событиях. Ливингстон ничего не знал. Гент успел рассказать ему главные новости. Вспыхнувшая франко-прусская война окончилась поражением Франции; Наполеон III взят в плен, императрица спаслась бегством; Дания и Шлезвиг-Голштиния присоединены к Пруссии; Грант избран президентом Северно-Американских Соединенных Штатов; подавлено Критское восстание; революция лишила королеву Изабеллу престола.
Ливингстон слушал так внимательно, что почти не прикасался к еде. Между тем арабские шейхи, узнав о прибытии к Ливингстону гостя, прислали целую кулинарную депутацию. На одном блюде втащили гору горячих пирожков с мясом, на другом – жареных цыплят, на третьем – козье рагу; еще последовало блюдо с фруктами и засахаренными орехами.
Насытясь, Гент занялся кофе и трубкой. Рассказав все о встрече со Стэнли, о совместном путешествии, он чрезвычайно обрадовал Ливингстона сообщением, что Стэнли везет ему письма.
– Я рисковал, отправляясь по Магалазари, больше Стэнли, – сказал Гент, – поэтому я не взял ни одного письма. Ваш караван, посланный Занзибарским консулом, привез их год спустя в Табору; Стэнли захватил груз каравана и письма.
– Там, значит, есть и письма от моих детей, – заметил доктор. – Мне очень хотелось бы после этих шести лет вернуться домой, но мне трудно отказаться от дела. Не больше шести месяцев нужно для того, чтобы подняться к истинному источнику Нила, к озеру, называемому туземцами Чауамби.
Начав говорить об этом, он оживился, взгляд его стал быстрым и молодым. Понемногу отдельные его замечания слились в рассказ об этих шести годах путешествия.
– Я отправился, – говорил Ливингстон, – внутрь материка 7 марта 1866 года.
У меня было двенадцать бомбейских сипаев, девять человек с Коморских островов, семь освобожденных рабов и два негра с Замбези; животных – тринадцать: шесть верблюдов, три буйвола, два мула и два осла. Сипаи, вооруженные скорострельными карабинами, охраняли экспедицию. Десять тюков материи и два мешка стекляруса я взял для торговли с неграми.
Я шел левым берегом Ровумы, реки, впадающей в океан недалеко от мыса Дельгао. Здесь росли камыши, которые приходилось прорубать топорами на протяжении миль.
Сипаи и коморские туземцы оказались отчаянными лентяями. Им скоро расхотелось идти вперед. Думая заставить меня вернуться, они так били и мучили животных, что не осталось ни одного.
Гент вспомнил Зимбауэни, но ничего не сказал.
– Видя, что от этого толку мало, – продолжал доктор, – они принялись восстанавливать против меня окрестных дикарей, распуская слухи, что белые покупают негров для того, чтобы их есть. Это были мерзавцы. Свои тюки и оружие они заставляли нести первую попавшуюся женщину или ребенка, угрожая смертью. Они не могли пройти часа, чтобы не лечь на дорогу, жалуясь на свою судьбу и замышляя новые каверзы.
Опасно было держать при себе таких людей, и я, снабдив их на дорогу тканями, послал их обратно. У меня остался небольшой отряд, с которым, продравшись сквозь ужасную трущобу земель Вагиуя, в начале августа я пришел в страну короля Мпонды около озера Ниасса.
По дороге сбежали два носильщика. У меня был молодой негр Викотани. Когда пришли в Мпондо, он явился ко мне, заявляя, что на восточном берегу Ниасса живет его семья, что его сестру очень любит король Мпондо, она-де его жена. Он кончил тем, что просил отпустить его к родственникам.
Видя, как он упрямо стоит на своем, я свел его к Мпонде, который, кстати сказать, никогда не видел Викотани, и, снабдив товаром, оставил до того времени, пока семья не явится за ним. Видя, что хитрость его открыта, он стал сманивать негра Чумаю, обещая найти ему жену. Чумаю махнул на это рукой и все рассказал мне.
Далее шло еще хуже. От Мпонды я попал в деревню короля Бабизы и имел глупость остановиться у него, чтобы полечить этого человека от волчанки. Пока я здесь жил, с западного берега Ниассы явился араб. По-видимому, он участвовал в какой-то Темной афере, так как начал лгать.
По его словам, он был ограблен племенем мазиту. А мазиту живет по крайней мере за сто пятьдесят миль к северо-западу от того места, где проходил этот араб. Я с сомнением слушал, но Муза (так звали начальника коморских негров) сделал вид, что поверил арабу. Вечером он пришел ко мне и стал говорить о несчастьях арабского каравана. «Ты веришь?» – спросил я. «О да, он говорил истину, истину, истину». – «Муза, – сказал я, – араб лжет. Мазиту не только грабят, но всегда убивают. Ты, видимо, боишься идти дальше со мной. Пойдем же к Бабизе, он уговорит тебя».
Король, выслушав историю, сказал:
– Араб врет. Будь мазиту здесь близко, я давно слышал бы уже об этом.
Когда мы пошли обратно, Муза стал хныкать:
– Ох, доктор! Нет, не хочу я идти к мазиту. Мазиту убьет меня. Я хочу домой, хочу снова быть в семье, не хочу мазиту.
– Мазиту ведь нет.
– Ох, кто знает! Я боюсь, боюсь!
– Муза, если ты с товарищами так боишься, то мы пойдем прямо на запад, мимо страны мазиту.
– Нас всех перебьют, нас мало, – упрямо хныкал он.
Мне, мистер Гент, очень хотелось застрелить его как зачинщика; жалею, что не сделал этого. Наконец я как будто уломал коморцев, и мы тронулись на запад, но однажды ночью они все покинули лагерь. После этого я запретил под страхом смерти говорить о мазиту.
Покинув Ниассу, я шел дальше по земле, не знавшей работорговли; поэтому жители были здесь гостеприимны, приветливы и за пустяки перетаскивали мой багаж, иначе, оставшись с пятью носильщиками, я не мог бы идти дальше.
По дороге мне удалось нанять несколько носильщиков. В начале декабря шестьдесят шестого года я проходил по стране, где орудовали шайки разбойничьих племен. Не было здесь ни скота, ни посевов – жители разбегались. Здесь мы отчаянно голодали, ели дикие плоды, иногда убивали антилопу. Новые носильщики часто убегали, воруя мое белье и платье. Но я шел вперед.
Преследуемый всякими неудачами, я прошел земли королей Бобамбы, Барунгу и прошел в Пунду.
Пунду управляется королем Казембо. Это человек толковый, незлой. Он принял меня пышно и сытно, предварительно выспросив меня через своего придворного, куда и зачем я иду. Применительно к его пониманию, я сказал:
– В стране белых людей много ученых, желающих знать, какие есть в неизвестных странах озера и реки, как они называются и куда текут. Я иду к югу, так как слышал, что там много воды.
Придворный сказал Казембо:
– Не понимаю, зачем все это нужно белому человеку, но, должно быть, очень нужно, и худого здесь ничего нет. Он ищет воду.
Тогда-то меня представили королю. Он сказал:
– Белый человек хочет идти на юг?
– Да, я слышал, что там есть озера и реки.
– Удивительно! – сказал Казембо. – Зачем тебе идти так далеко? Здесь воды сколько угодно. Вода здесь близко.
Он поставил меня снова в затруднительное положение, но тут появилась королева. Она сделала пышный выход, рассчитывая произвести впечатление на дикого белого человека. Ее свита состояла из амазонок, вооруженных копьями, сама она тоже держала огромное копье. На ней была широчайшая красная юбка; рогатая прическа пестрела перьями, а в носу, ушах и губах висели кольца. Изуродованная таким смешным образом, эта красивая молодая и стройная женщина сконфузилась, я засмеялся. Надо было бы вам это видеть, мистер Гент! Я хохотал неудержимо, так что наконец захохотала королева, свита тоже захохотала; королева сгорела от стыда и поспешно скрылась в сопровождении своих амазонок.
Я разыскивал, как вы знаете, источники Нила. Разрешите мне вкратце познакомить вас с кое-чем из моих открытий. В стране Лунда мне доставляла много возни река Чамбези, которую португальцы смешивают с Замбези. Я долго бродил в Лунде и смежных с ней странах, пока не установил, что Чамбези – особая от Замбези река и что, начинаясь у 11° южной широты, Чамбези есть самый южный исток великого Нила.
К северо-востоку от Казембо я нашел очень большое озеро. Туземцы называют его Лиамба. Пройдя озером к северу, я убедился, что это – юго-восточная часть Танганайки. Затем, перейдя реку Марунгу, я подошел к озеру Моэро.
Это прекрасное, изумительное по красоте озеро. Со всех сторон оно окружено живописными горами, роскошная тропическая растительность покрывает его берега. Оно проникает сквозь глубокую горную трещину шумным потоком и кладет начало реке Луалабе, которую я назвал рекой Уэбба, по имени моего преданного старого друга.
Луалаба впадает в длинное озеро – Камолондо под 6°30′ широты.
На юго-запад от Камолондо лежит большое озеро Шебунго – я назвал его озером Авраама Линкольна. Таким образом…
– Таким образом, – вставил Гент, – вы воздвигли памятник великому человеку. Памятник нерукотворный, но прочнее мраморного или стального.
– Может быть, – сказал Ливингстон, – я слышал отрывок его речи, где он говорит о рабстве и призывает к свободе четыре миллиона черных граждан Америки. Здесь, среди источников рабства, памятник этот, мне кажется, на своем месте.
Из озера Линкольна течет река Леки, впадая в Луалабу. Вообще так много рек впадает в Луалабу, что я пометил на своей карте лишь более важные, например Луфиру.
Теперь для меня возник вопрос: не есть ли Луалаба – Нил, южным источником которого я определяю Чамбези. Я убедился после многих колебаний, что она – Нил. Подробности моих заключений я сообщу вам когда-нибудь впоследствии.
В марте 1869 года я прибыл в Уиджиджи, где оставался до июня того же года; здесь мне пришла мысль проплыть всю Танганайку вдоль берегов, но я увидел, что если решусь на это, то буду кругом обобран; арабы и туземцы выказывали неутолимую жадность.
В конце июня я оставил Уиджиджи и направился в сторону Угухха, из Угухха с торговыми попутными караванами – в страну Уруа; исследовал в северном направлении Луалабу до 4° южной широты; по дороге я узнал, что севернее лежит еще озеро, в которое впадает Луалаба, но пришлось отказаться идти туда. Мои носильщики взбунтовались. Они заявили, что пойдут лишь под сильным вооруженным конвоем, а такой конвой в тех местах нанять было негде и нечем.
Пришлось вернуться обратно в Уиджиджи. Утомителен, труден и скучен был этот путь… Тяжело, будучи так уверенным в достижении цели, видеть, что ты бессилен достичь ее. Ведь то озеро могло быть недостающим звеном в цепи моих изысканий – озеро, куда должна впадать Луалаба.
Ливингстон нахмурился, его лицо передернулось глубокой болью. Он был во власти великой мечты, верен ей и служил ей. С трепетом слушал Гент эту отрывочную скорбную и чудную повесть. Перед ним сидел человек, одержимый духом изыскания. Обманываемый, непрактичный, доверчивый, настойчивый, с железной волей к тому, что поставил целью своей жизни, поражаемый неудачами, предательством и низостью, он неукротимо стремился исследовать – кровью своих ног – всю великую систему центральных озер Африки и рек, соединяющих их, чтобы закончить все еще сомнительное, несмотря ни на что, географическое определение гигантского Нила. Смотря на него, слушая его речи, Гент ярко чувствовал, как великая цель растит, расширяет душу и тем самым находит в ней свое завершение. Никогда еще собственный план Гента не казался ему таким глубоким и ясным. После рассказа Ливингстона то, что было заветным желанием, стало могучим зовом; картинно расположились детали плана, и его охватил юношеский зуд немедленно говорить об этом.
Он задумался. В его воображении встала карта Черного материка. Ее центр блестел серебром рек и озер, ясных, как живые струи, но они скоро потускнели и стали красными: кровь мучеников текла в них.
– Так вот, – снова заговорил Ливингстон, – когда я вернулся в Уиджиджи, меня ждал тяжелый удар.
Перед отправлением я оставил свои небольшие запасы товара и другие вещи шейху Шерифу на сохранение. Представьте мой ужас, когда Шериф заявил мне, что все это… продано. Он сказал, что гадал по Корану и узнал этим способом о моей смерти. Мерзавец был жалок, говоря так; глаза его бегали, но я не мог слушать его гнусные оправдания. На прощанье он протянул руку… Я не принял руки, ушел и всю ночь не сомкнул глаз.
Я был разорен, ограблен; без товаров, без людей – что я мог делать дальше? Во время моего прошлого пребывания здесь мне присылали рабов, людей неработоспособных и трусливых. Я не раз обращался в Занзибар, в английскую миссию, с просьбой присылать свободных людей, но получал опять-таки рабов. Теперь, если просить снова, получится, верно, то же. Как будто им лень хорошенько заняться этим, а ведь достать свободных носильщиков не так уж трудно.
Ливингстон помолчал.
Уиджиджи спало. Глубокая ночь покоила очарованную землю. Гент не нарушал молчания; он думал о плавающих, путешествующих, недугующих, плененных… и о спасении их.
– Я пришел в Уиджиджи совсем больной, – сказал доктор, – почти при смерти. Лихорадка и изнурение подкосили меня. Теперь я поправился, но по-прежнему беспомощен, если только Стэнли не проберется сюда.
Он был, видимо, утомлен; его полузакрытые глаза и нервность голоса свидетельствовали об утомлении. Сообразив это, Гент отложил свой разговор до завтра, пока же решил идти спать.
– До свиданья, – сказал он, вставая, – я утомил вас. Однако мне приятно сообщить вам, что более вы не будете испытывать затруднений.
– Вот как! – улыбнулся Ливингстон. – Не добрая ли фея-волшебница в союзе с вами?
– Может быть. Ее зовут Случай. Завтра я все расскажу. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мистер Гент! Я встаю рано: в восемь часов я завтракаю.
Они простились, и Гент ушел спать. Он долго не мог заснуть, мысленно разговаривая с Ливингстоном о своем плане, и так живо, что не раз принимался курить, пока водоворот сна не закружил и не успокоил его в тьме, лишенной тревоги и сновидений.
