Они наговорились и вернулись к картине, так необычно уничтожившей их враждебное настроение. Перед картиной стояло несколько человек. Видеть этих людей казалось Клиссону так же странным, как если бы они пришли в дом смотреть жизнь. Дама сказала:
– Самая прекрасная вещь сезона. Как хорош свет! Посмотрите на плющ!
Услышав это, Клиссон и Бетси ободрились, подошли ближе.
Их терзало опасение, что зрители увидят пустые бутылки и узлы с грязным бельем. Между тем картина начала действовать, они проникались прелестью запущенной зелени, обвивавшей кирпичный дом в то утро, когда по пересеченной светом тропе прошел человек со складным стулом.
Они оглядывались с гордым видом, страшно жалея, что никогда не решатся заявить о принадлежности этого жилья им.
«Снимаем второй год», – мелькнуло у них. Клиссон выпрямился. Бетси запахнула на истощенной груди платок.
– А все-таки мне больше дают стирки, чем этой потаскухе Ребен, сказала Бетси, – потому что я свое дело знаю. Я соды не кладу, рук не жалею. Ну… раз уж украл, так поди выпей…
только не на все.
Клиссон помолчал, затем шепнул:
– Пойдем. Я выпью. Уж раз я сказал, я слово свое держу.
Завтра надо поговорить с Гобсоном – Гобсон обещал мне место, если Снэк откажется.
– Будь уверен, что тебя водят за нос.
– Ну, ничего, выпьем, с Гобсоном поговорим.
Они прошли еще раз мимо картины, искоса взглянув на нее, и вышли на улицу, удивляясь, что направляются в тот самый дом, о котором неизвестные им люди говорят так нежно и хорошо.