Александр Гребёнкин
Ворон
ВОРОН
Повесть – легенда
Время действия: начало ХХ века.
«Падение пера из крыла птицы производит гром на Дальних мирах».
«Агни – Йога»
ПРОЛОГ. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЦИРК
В начале лета весь город был взбудоражен предчувствием необычного зрелища.
Залетевший с юга ветер трепал афиши, вырывал из рук уличных торговцев газеты с волнующими строчками о необыкновенном цирке.
Жадные руки скучающих людей нетерпеливо распахивали плавно летящие по ветру, машущие крыльями газеты, где большими буквами значилось о приезде цирка «Цефей». Особенно влекло людей к кассам обещание приезда знаменитого мага и чародея Монтадо.
ТАИНСТВЕННЫЙ МИР МАГИИ И ВОЛШЕБСТВА!
ЗАВОРАЖИВАЮЩАЯ ПРОГРАММА НЕПРЕВЗОЙДЕННОГО МАГА МОНТАДО. ЛЬВЫ, ИГРАЮЩИЕ НА ФЛЕЙТАХ. ЗАЙЦЫ – БАРАБАНЩИКИ. ОСЕЛ – ТРУБАЧ. ВОЛК – СКРИПАЧ… НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ. МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ ЖЕЛАНИЙ. ПРИГЛАШАЕМ ВАС В МИР ИЛЛЮЗИЙ И ТАЙН, ЗАГАДОК И РОМАНТИКИ!
Взбудораженные люди часами выстаивали у касс, споря о магических способностях Монтадо.
– Так ведь это же все обыкновенная дрессировка, – заявляли одни.
– Обыкновенная дрессировка? Не скажите! По своим природным способностям эти звери не могут играть на инструментах. Да и собрать вместе их невозможно! Перед нами волшебство чистой воды! – говорили другие.
За три дня до представления все билеты были раскуплены.
В тот счастливый летний вечер нарядно одетая толпа двигалась в направлении празднично сияющего здания, где разместился и давал представление новый цирк.
Гирлянды огней сверкали в фонтане. Артисты в цилиндрах, во фраках и атласных жилетах радостно встречали зрителей у входа, раздавая им программки. Надувались разноцветные воздушные шары, предлагались пищалки, дудочки и вкусные петушки на палочках.
Гремел оркестр. Пахло опилками, дикими зверями и дамскими духами.
Когда представление началось, сотни лиц затаили дыхание, наблюдая среди мерцания огней, то за воздушным полетом серебряных гимнастов над манежем, то за канатоходцами, которые с обезьяньей ловкостью пробегали, точно пауки, по тонким струнам канатов. Силач, весь в бугристых, пляшущих под коралловой кожей мышцах, важно жонглировал тяжелыми гирями. Смешные и нелепые Рыжий и Белый клоуны до слез потешали публику, но и сами проливали из нарисованных глазниц немалые ручейки, превращающиеся по ходу в разноцветные мыльные пузыри. Затем они хватали эти молочные облачка и, размахивая ногами, подлетали над ареной.
Гибкие, как пантеры, акробаты под горячие зрительские аплодисменты красиво выполняли в воздухе сложные сальто.
Затем зазвучала музыка Штрауса, зал замер: шесть стройных, белых лошадей, танцующих вальс, покорили зрителей изяществом и красотой. Волшебная картина! Многие сомневались: не сон ли это?
Лошади исчезли, а на смену им появился белый пудель Вирто – отличный знаток арифметики. На вопрос «Сколько у Вирто глаз?» – пес лаял два раза. «Ну, а сколько у Вирто хвостов?» – уверенно лаял один раз.
Великолепные, изящные наездницы, выполнявшие джигитовку, покорили публику, навечно оставшись в памяти даже самых взыскательных зрителей. В них нельзя было не влюбиться!
Но все ждали главного гостя сегодняшней программы – знаменитого мага – иллюзиониста Монтадо.
Он появился перед зрителями, как и положено волшебнику. Монтадо внезапно возник из ничего, прямо в воздухе, слегка напугав униформистов. В полной темноте он излучал бледное сияние. Цирк замер, осторожно и волнительно дыша.
Под «Nocturne» Шопена маг стал спускаться по невидимым ступенькам, медленно и важно, в белоснежной сияющей сорочке, узком камзоле, богато вышитом и украшенном, рукава которого были отвернуты, как манжеты, узких панталонах, шелковых чулках, в шляпе и плаще через плечо.
Черные вьющиеся волосы, словно широкие ленты, спадали на плечи. В руке у него был блестящий посох с почками, сияющими зелеными огоньками.
Одним взмахом своего волшебного посоха он заставил женщин, сидящих в зале, зарумяниться – их руки украсились алыми розами. Гром аплодисментов был ответом магу, и он тут же добавил гвоздики к фракам, пиджакам мужской части зрителей.
Далее маг, к тому времени уже спустившийся на арену, и усевшийся со своим посохом в высокое кресло, образовал вокруг себя волнистый ковер, который вскоре чудесным образом превратился в озеро, в бирюзовой воде которого плавали лебеди, тут же обратившиеся нимфами в белоснежных одеяниях. Сам маг восседал на кресле, как на острове, руководя всем волшебным действием. Вот аплодисменты, новый взмах – и все синие воды озера вдруг устремляются вверх и, затем, падают на арену (на которой кресло превратилось в домик), кристалликами снега…
Далее Монтадо порадовал людей необыкновенными фокусами, а представление завершил волшебный оркестр зверей, которые сыграли «Марш Радецкого» Иоганна Штрауса, чем немало удивили и повеселили зрителей.
***
А когда подуставший маэстро вошел в свою комнату и стал снимать жарковатый для него костюм, то внезапно остановился, и глядя на шкаф, негромко сказал:
– Долго собираетесь там сидеть?
Из-за шкафа вышел бледный худощавый мужчина с небольшой щеточкой усов. Он смахивал со своего одеяния пыль.
Маг указал ему посохом на полуоткрытое окно, за которым возвышалось ветвистое дерево.
– Потрудитесь покинуть комнату таким же способом, как вошли сюда…
Но его остановил несчастный взгляд посетителя.
– Умоляю вас выслушать меня, – сказал пришелец.
Маг внимательно посмотрел в глаза гостя. На какое-то время наступило полное молчание. Пришельцу казалось, что его гипнотизирует взгляд гюрзы.
– Вы понимаете, о чем просите? – спросил Монтадо.
Мужчина сложил умоляюще, по-индийски руки:
– Но вы же все можете…
– Могу… Но за обвалы в дальних мирах ответите вы!
Они говорили, явно понимая друг друга, хотя вслух не договаривали…
– Вы хотите сына…
– Именно. Я заплачу…
Посетитель имел жалкий вид.
Маг вздохнул, повернулся и закрыл дверь на ключ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Выдумка – это возлюбленная разума»
Юрий Олеша «Зависть»
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПТЕНЕЦ
Серебряный звон весны тревожил струны души, кружил голову запахами акации, сирени и яблонь.
Несмотря на красивый день, инженер Савелий Павлович Одинцов был грустен. Он шел неспешным шагом со службы домой и думал о том, что весна лишь подчеркивает его неприкаянность и одиночество. Замечательная, пробуждающаяся ото сна природа, должна была бы радовать, волновать, манить, но, сквозь всю красоту дня, Савелий Павлович постоянно возвращался к мысли, что он один и никому не нужен.
Птенца он заметил сразу. Черный длинноклювый комочек, со слипшимися перышками, ковылял беспомощно по тротуару, волоча перебитое крыло, отчаянно попискивая.
Одинцов оглянулся, посмотрел вверх на деревья. Птенец явно выпал из гнезда. Но ни каких – либо гнезд, ни взрослых птиц, предъявляющих родительские права, замечено не было. Тогда Одинцов взял вороненка, завернул в тряпицу и отнес домой. Он шел и чувствовал, как в его кармане бьется и пульсирует жизнь. Птенец вовсе не собирался кусаться или щипаться и позволил доставить себя без лишних хлопот.
Придя домой, Одинцов долго думал, что делать с птенцом, оставлять его или нет. Ему, человеку достаточно занятому, лишние заботы были ни к чему. Но глядя на забившегося в угол подоконника, спрятавшегося за горшком с геранью птенчика, Одинцов все же пожалел малыша и решил оставить его. Где-то от кого-то он слышал, что возвращать вороненка к своим нельзя – не примут, заклюют, погибнет…
И Одинцов решился взяться за воспитание птицы, тем более, что жил он одиноко и детей у него не было. Жена его оставила через год после свадьбы, сбежав с купцом Воротниковым, и с тех пор Одинцов жил совершенным бобылем.
Боясь, что вороненок загадит комнату, Одинцов сходил к своему давнему приятелю доктору Петру Якушеву и попросил у него большую клетку, в которой когда-то жил почивший затем попугай.
Он рассказал Якушеву о вороненке.
– Молодец, что подобрал. А то ведь он мог погибнуть. Только вот что, чем ты кормишь его? – спросил добросердечный и изобретательный Якушев.
– Дал ему пару хлебных мякишей да попить воды. Он ведь не ест ничего сам, забился в угол комнаты и сидит, двигается маловато. Пришлось клюв насильно разнимать, чтобы мякиши втолкнуть, – сказал Одинцов.
– Ты погоди, – задумчиво сказал Якушев. – Кажется, хлебом – то кормить его нельзя… Да, вообще, нужно посмотреть, не болен ли он? Ты сейчас иди домой, неси клетку, а я у Свирипы спрошу, заодно в Энциклопедию загляну. Я зайду к тебе…
Свирипа был ветеринаром, а что касается Якушева, то Одинцов ему полностью доверял. Якушев был обязательным человеком с авантюристической жилкой, очень увлекающимся. Жену он похоронил еще в прошлом году, дочь была замужем в другом городе и об отце забыла. Так что Якушев был свободен и готов был помочь кому угодно.
Возвращающегося Одинцова окликнул мальчишка – продавец газет. Он вручил ему записку.
Дома Одинцов посадил спящего птенца в его новое жилище, поставил ему в малюсеньком блюдечке воды, а затем вскрыл конверт. Письмецо было, конечно же, от Глафиры, с которой Одинцова связывали тесные отношения. Одинцов уже начал остывать к навязчивой и скользкой Глафире, способной лишь дарить наслаждение, да обманывать мужа. Но все же фигуристая Глафира по-своему была мила и забавна, и сказав себе «в последний раз», Одинцов оправился к этой жгучей брюнетке с приятной родинкой на щеке.
Глафира сегодня была яркой и медоточивой. Муж уехал на скачки в другой город, и она радостно принимала Одинцова, приказав немой горничной Устинье поставить самовар.
Стаскивая с себя тонкие парижские одежды, Глафира мило лепетала, и, наконец, голова Одинцова утонула в океане ее обширной и упругой плоти…
…Глядя на пребывающую в полудреме Глафиру, Одинцов не мог отвязаться от мысли об оставленном в клетке одиноком птенце, поэтому осторожно выкарабкался из теплой постели и стал одеваться. В полураскрытое окно веял свежий вечерний ветерок, пахло медом акаций и углем (неподалеку был железнодорожный вокзал). Распрощавшись с удивленной Глафирой, отказавшись от чая, Одинцов поспешил домой.
Он не стал дожидаться редкого гостя – трамвая, взял извозчика. Но опоздал – записка в ящике извещала, что Якушев приходил, и что он придет вновь следующим вечером.
Вороненок сидел безучастно в углу клетки, временами оживая, и тогда из-под желтоватого, покрытого пленкой века, блистал черный мутный глазок.
Поздно вечером птенец дрожал и был горяч.
Одинцов с досадой отложил газету, которую держал в руке, покрыл птенца полотном и заботливо грел, затем дал ему сухой перловой кашки, оставшейся от завтрака.
Птенец затих. Успокоившийся Одинцов прилег на диване прямо в домашнем халате, укрылся одеялом и потихоньку задремал.
Ночью он проснулся с тревогой. За темно-синим окном тихо журчала флейта дождя.
Одинцов зажег лампу. Рядом лежала пустая тряпица. Одинцов стал исследовать территорию своей комнаты. Он нашел нахохлившуюся птицу в углу; она защищалась черным крылом и била когтистыми лапками по паркету.
Одинцов, осторожно открыв слабый клюв птицы, влил в него молока и дал ей еще немного каши. Тщательно вымыв руки, Одинцов посмотрел на едва капающий дождик за окном, затем лег, но забылся лишь под утро.
***
Утром проспавший Одинцов торопился на службу, но заметил, что птенец немного оживился. Он взъерошился, потягивал крылья и чистил перья.
– Ну, сиди здесь, не балуй, а мне на службу, – сказал Одинцов птице, и та повернула голову с длинным клювом, посмотрела на него черными горошинками глаз, как будто понимала.
Одинцов поспешил в контору.
Вечером раздался звонок, и в дом вошли Якушев с ветеринаром Свирипой. Свирипа был бледен, худ и ходил словно циркуль, а маленький плотный Якушев много говорил:
– Ну, как твой питомец? Вот доктора привел к нему, как обещал. А, вот где он, шельмец! Еще не подох? Михайло, глянешь?
– Ну-с, ну-с, – сказал Свирипа, надев пенсне, протягивая бледные худые и длинные пальцы к птенцу. Руки Свирипы явно не понравились вороненку, он стал клеваться.
– А, сопротивляешься, значит жить будешь, – хрипловато протянул Свирипа. Преодолевая бурное сопротивление и возмущение, ветеринар внимательно осмотрел пернатого пациента.
– Подойдете в аптеку, купите вот эти порошки, – сказал Свирипа, когда птенец уже вернулся в клетку. И чиркнул что-то на бумаге.
– И вот так давать. С водой, – заключил он.
– Так это ж для человека, – промолвил Одинцов.
– А оно и для человека, и для птицы служить может, – добавил Якушев, читая через плечо Одинцова записку.
– А насчет кормления – никакого хлеба, – заявил Свирипа. – Ничего мучного. Избегать сахара и соли.
Тут же сразу встрял Якушев:
– Да, вот что написано в книге. Давать нежирный творог, яйца вареные измельченные, можно отварить капусту…
Свирипа посмотрел на часы на цепочке.
– Да не мешает перетереть на терке яблоки, морковь.
Одинцов спросил:
– Так кто же передо мной: самец, или самка?
– Это определить трудно-с,– задумчиво ответил Свирипа, собирая вещи.
– В Энциклопедии написано, что самец крупнее самки, его клюв имеет более изогнутую форму с хорошо просматривающейся горбинкой, лоб немного сглажен. При осмотре тела можно заметить более массивные суставы и резкие изгибы тела. Самки ворона немного меньше размером, клюв обычно небольшой и практически не видна горбинка, переход ото лба к клюву сильно выражен. Крылья и хвост в соотношении с пропорциями тела небольшие, – быстро говорил Якушев.
Они стояли перед Одинцовым – длинный Свирипа и маленький, круглый, но ловкий Якушев, и Одинцов вдруг почувствовал нежность и благодарность к этим людям, озаботившихся, казалось бы, сущей безделицей, и пришедших к нему на помощь.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ИСКУШЕНИЕ
Постепенно вороненок окреп, стал вести себя увереннее и свободнее. Он стал самостоятельно питаться, с удовольствием поедая зерно, кусочки мяса, рыбы, но особенно любил творог, сырые и вареные яйца. Он так привык к Одинцову, что свободно сидел у него на руке, летал по комнате, самостоятельно возвращаясь в клетку по зову хозяина.
Но с поведением ворона не все было ладно! Оторванные кусочки обоев и разорванные книги, пробуждение на рассвете от криков птицы были еще только «цветочками».
Гораздо большие сложности возникали тогда, когда вороненок вылетал наружу. Тогда он таскал из открытых окон соседей все, что плохо лежит. Пришлось изолировать маленького разбойника в клетке.
***
Разлитый в воздухе свежий медвяный запах, красота роскошного ковра цветов, манили жителей города с красными черепичными крышами в волнующееся под ветерком море природы.
В это воскресенье, далеко за городом, у небольшой рощи, на изумрудной молодой траве отдыхало несколько человек. Худой и длинный Свирипа, поблескивая стеклышками своего неизменного пенсне, помешивал в подвешенном котелке ароматный кулеш.
На развернутом кесабе, прикрыв от солнца шалью пышную грудь, возлежала жена Свирипы Ксения, вяло наблюдавшая за своей дочкой Ларисой, чьи рыжеватые кудряшки отливали на солнце золотом. Она весело бегала по лужку с сачком.
Рядом раскладывала карты жгучая брюнетка Глафира. Ее муж Корней Васильков механически обмахивал ее веером, отгоняя мелкую мошку и почти что дремал, потому не заметил, как ветреная Глафира посылала воздушный поцелуй Одинцову, носившему вместе с Якушевым ветки и сучья для костра.
Наносив целую гору, Савелий Одинцов решил уйти подальше от назойливой Глафиры. Он взял удочку с необходимыми принадлежностями и отправился к реке.
Зеленая стена ровного камыша встретила его болотистым запахом. Подобравшись поближе к воде, распугав лягух, Одинцов забросил удочку и уселся, облегченно вздохнув. Наконец-то он остался один, далеко от двусмысленной ситуации, связанной с Глафирой. Кто же знал, что в последний момент за нею еще и муж увяжется? Кроме того, на душе, что называется, «кошки скребли».
В стоячей черной, как сажа, воде, клевало слабо.
Зашумел камыш, зашелестела трава. Размахивая тоненькой веточкой, к Одинцову шел Якушев.
– Ну как, словил чего? – спросил он.
– Да так, мелкая рыбешка есть… – вяло отозвался Одинцов.
– Ты чего от других тут спрятался? – спросил Якушев с укоризной. – Небось из-за Глафиры?
– И из-за нее тоже. Терпеть не могу этого ее франта – мужа. Гонора у него хоть отбавляй, а сам – так, пустое место. И зачем она его с собою потащила?
– Скорее всего Корней сам за нею увязался. Может быть чувствует что-то, – сказал Якушев.
Савелий вздохнул.
– Вот я и ушел куда подальше. И вообще, в последнее время у меня только и мыслей, чтобы поскорее закончить эти отношения с Глафирой…
– Что, никак поднадоесть успела? – иронично спросил Якушев.
– Да как-то несерьезно все это, – хмуро сказал Одинцов. – Мы, по сути, чужие друг другу люди и, кроме альковных дел, нас ничего не связывает.
Якушев легонько бросил веточку в воду.
– Тише, рыбу распугаешь, – сказал Одинцов.
– Ну, ты – то носа не вешай, – сказал Якушев. – На Глафире жизнь не кончается! Ты молодой еще, здоровый…
– Да как-то бесперспективно все… Вот только птица моя. Она –то в последнее время и радует…
– Да, кстати, как там твой питомец? – спросил Якушев.
– Учится не по дням, а по часам. Смышленый. На руку садится. Вот только выпускать боюсь. Как – бы не улетел и не заклевали. Что я потом буду делать? Совсем один!
Якушев внимательно посмотрел на Одинцова.
– Да, я вижу ты не на шутку привязался к нему.
Одинцов замялся.
– Да, ты знаешь, что один я на этом свете. Родитель давно помер, матушку я не знаю. Для меня любое существо рядом важно. Пусть даже птица… Моя же краса сбежала, так никого и не оставила.
– Шельма, – вдруг злобно сказал Якушев. – А могла бы и оставить… Зачем ты ей аборт организовал?
Одинцов обернулся к нему встревоженно.
– Что? Какой аборт?
– Ну, у нее же беременность была… Ты что не в курсе был?
– Нет. Она ведь ушла тогда к Воротникову, вернее он ее увез.
– Ну да, а потом приходила ко мне, якобы от тебя. Просила прервать беременность, найти врача. Ну я и нашел ей…
Одинцов встал.
– Она не могла тогда забеременеть от Воротникова! Значит она убила моего ребенка. Моего сына! А ты? Зачем, зачем, ты помог ей в этом!?
– Ну откудова я знал? – развел руками Якушев. – Я думал, пришла она от тебя. А потом мы конечно же не оговаривали эту ситуацию… Оно и понятно – дело, так сказать, деликатное, интимное, чего его ворошить…
– Вот мерзавка! – прошептал Одинцов. – Ну, вот видишь. Подвела она меня по жизни. И теперь один совсем, без детей… И не будет у меня наследника!
