А. И. Гофштейн
Опыты литературной инженерии. Книга 1
В бане
(почти по Зощенко)
Трах-бах: приехал муж из командировки! На день раньше срока. Только ничего плохого не подумайте. Приехал он усталый и даже чуточку грязный. Как-никак, инженер на буровой. Приедь он хоть на три дня позже – ничего бы не изменилось. Ремонт в районной котельной не закончен, горячей воды в квартире нет. Ни помыться тебе, ни постирать. Анна Марковна – жена то есть – предлагает пойти в городскую баню. И говорит она своему ненаглядному буровику:
– Уважаемый Станислав Сергеевич, давайте-ка махнем в баньку. Вы с дороги, да и мне ополоснуться охота, жарко сегодня. А потом зайдем в кафушечку «Три поросенка» и выпьем по бокальчику холодного пивка. Если захотите, то и парочку бокальчиков можете принять на грудь. Парочку, я говорю! Только чур не до поросячьего визгу! Знаю я вас, бурильщиков глубокого бурения: меры не знаете, воли в вас никакой, а дури немеряно.
Станислав Сергеевич мало что буровой инженер – вообще парень не промах. Обмозговал предложение супруги, оценил существующее положение вещей и принял решение: быть тому!
Чтобы вы все знали, события происходят в городе Владивостоке, где порядки особые, пришельцу с дикого запада не понять. В портовом городе Владивостоке ни для кого воды не жалко. В центральной городской бане захочешь помыться – мойся на здоровье. Хоть в общем помывочном отделении, хоть в «номере» с ванной и душем для ополаскивания души. Только одно условие нужно строго блюсти – супружеские пары моются в общем «номере» только по предъявлению паспортов с отметкой о браке. Вопросы нравственности в безнравственном портовом Владивостоке у местных властей, сами понимаете, на первом месте.
У кого дома есть ванна или в крайнем случае душ, те если и посещают баню, то не чаще чем раз в год, когда котельные ставят на профилактику. И вопросы нравственности у супружеских пар, понятно же, сугубо интимные и вовсе не общественные.
Анна Марковна и Станислав Сергеевич двинулись в баньку и, конечно, ни о каких паспортах не вспомнили. Приходят они к парадному входу, а там висят два объявления: одно страшнее и непонятнее другого. Первое, короткое – про паспорта. А второе про то, что на время ремонта мужского отделения на первом этаже женское отделение бани, расположенное на первом этаже, закрывается и туда переносится мужское с этого же этажа. Женское и мужское отделения на втором этаже работают в обычном режиме.
Супруги не растерялись и не заспешили домой за паспортами. Сняли два «номера» на втором этаже и занялись помывочным делом.
У Анны Марковны не все в порядке с давлением, поэтому она ванной не злоупотребляет и, если честно, в казенной ванне, хоть и за свои деньги, купаться ей кажется несподручно. А вдруг подхватишь какую неприличную болячку? Она быстренько помылась под душем и выплыла в общий коридор, куда выходили двери «номеров», и расположилась в холле, на диванчике, досушивая волосы и поджидая домывающегося супруга.
Вдруг Анна Марковна слышит женский визг и топот босых ног и видит: с первого этажа вверх по мраморной банной лестнице бежит тётка в абсолютно натуральном виде, на бегу прикрывающая бюст мокрой мочалкой и еще зачем-то попку оцинкованным тазиком-шайкой. Навстречу тётке из тайного закоулка второго этажа выбегает блюстительница банной нравственности – банщица в сером мятом халате. Ловит тётку в охапку и на глазах растерянной Анны Марковны пытается учинить ей допрос.
Не все так просто в центральной бане Владивостока, если вы вдруг решили, что тут все так просто. В бане портового города Владивостока существует раз и навсегда заведенный порядок: пришел, купил билетик, нашел свободный шкафчик для одежды, разделся, закрыл шкафчик на ключ. Ключ отнес банщице, которая вешает его на специальный стенд. К каждому ключу положена бирка с номером. При получении ключа вы должны лично явиться пред очи банщицы, которая сравнит ваши антропометрические показатели с теми, которые она запомнила при сдаче ключа. Если показатели в большей степени совпадают, чем не совпадают, вам выдадут ключ от вашего шкафчика. В мужском варианте вы должны явиться пред очи банщика. Исключительно из соображений нравственности.
Тётка, впоследствии голая, свое дело тоже прекрасно знала. Пришла в баню по банной нужде, купила билетик, нашла свободный шкафчик на первом этаже, разделась, закрыла шкафчик на ключ, понесла его банщице в предбанник моечного отделения. Вам очень важно знать, что страшное объявление на дверях она не читала?
Банщицы на месте не оказалось. Вполне привычная ситуация. Отлучилась девушка по надобности, все может быть. Час был не поздний, посетителей меньше меньшего, так что процедуры опознания можно было не опасаться.
А на самом-то деле на месте не оказалось не банщицы, а банщика. Может, пошел человек пивка попить, что при его работе является делом привычным и рутинным.
Зашла тётка в самое туда, где на ее счастье мылил голову всего один мужик, да и то стоя к посетительнице спиной. Что делают в бане, в общем помывочном отделении, знаете? Из стопки оцинкованных тазиков-шаек выбирают ту, которая почище, без мыльного кольца по борту и несут ее к кранам с разными водами: горячей и холодной. Наливают разные воды в тазик, оглядываются в поисках свободной лавки и несут к ней шайку, стараясь не расплескать. И так далее, но это уже не очень интересно.
Не обращая внимания на намыливающуюся фигуру, наша тётя проделала все нужные манипуляции и, намереваясь качественно помыться, макнула персональную мочалку в воду. Но тут, на ее беду, намыленный мужик повернулся к ней бушпритом. Уж простите за морскую терминологию. В се-таки портовый город! Самое ужасное, что тёткин ключ с тумбочки банщицы исчез, и она лишилась доступа к собственным одеждам. Остальное доскажет Анна Марковна.
Не получив внятного объяснения факта нарушения нравственности, банщица ухватила скользкую тётку в охапку, ведь та, убегая, все-таки умудрилась опрокинуть на себя шайку, и закричала что есть силы:
– Василий!
Василием был исчезнувший вместе с возможностью получения ключа от шкафчика банщик. Да, чистая правда: он выбегал попить пивка. Буквально на минутку. Потом вернулся, убрал с тумбочки кем-то оставленный ключ и поднялся наверх, где «номера», чтобы ополоснуться под персональным душем в сегодняшнюю адскую жару. Банщица кричала так хорошо, что Василий, не отдавая отчета о собственном поведении, отвратительном с точки зрения нравственности, вылетел прямо из-под душа в общий коридор. Заметьте, даже без предохранительной шайки.
Напуганный визгом тётки и криком банщицы, мужик из нижнего моечного отделения, прикрывая казенным тазиком личное то, что нужно было прикрыть, тоже выпрыгнул на лестничную площадку первого этажа и начал подавать вопросительные возгласы. Блокированная с трех стратегических направлений голая тётка вырвалась из объятий банщицы и, все так же нелепо используя шайку и мочалку, помчалась по коридору, пытаясь вломиться в любую не запертую дверь.
Но Владивосток не был бы портовым городом, если бы городская баня не была оборудована принудительной радиотрансляцией по аналогии с кораблем. Для выправления ситуации банщику-смотрителю нужно было срочно возвратиться на боевой пост. Что он и сделал со всей решимостью. Банщица, прошедшая огонь, воду и медные трубы, метнулась в радиорубку, и здание огласилось металлическим скрежетом:
– Внимание, внимание! Всем банящимся: из «номеров» не выходить – сейчас по коридору будет пробегать голый мужчина!
Голым мужиком Анну Марковну было не удивить, но она чуть было не упала в обморок, когда беженка ухватилась за ручку двери того «номера», за которой еще находился супруг-буровик. Как ей доподлинно известно, парень не промах. Но бог миловал, и тётка исчезла со своими тазиком, визгом и мочалкой в каком-то другом свободном «номере».
Свежий и чистый Станислав Сергеевич вышел в коридор с лучезарной улыбкой на лице. Увидев жену, он предположил, что у нее гипертонический криз на почве банного перегрева. К его изумлению супруга легко поднялась с диванчика и буквально волоком вывела его из бани, неумолимо прокладывая курс к пивной «Три поросенка». Такой прыти за супругой инженер-буровик не замечал уже годиков пять, поэтому был приятно удивлен и даже отчасти счастлив. В се-таки, признайте, что забота о нравственности даже на уровне центральной городской бани города Владивостока может принести нежданное счастье в отдельно взятую городскую квартиру, в которой уже две недели как нет горячей воды.
В день рождения
Господин Радковский, как говорят, «сделал себя сам». На день рождения он мог позволить себе пригласить всех, кого хотел видеть рядом с собой в приятную минуту. Пригласил человек сорок, а пришло человек пятьдесят, так как некоторые, не получившие официального приглашения, сочли для себя необходимым прибыть в силу родственных или иных уважительных обстоятельств.
День рождения, который отмечали в дорогом ресторане, проходил непринужденно, несмотря на высокую социальную значимость именинника. Гости подходили к торцу огромного общего стола, его по праву занимал Радковский, говорили хорошие слова и вручали подарки. Подарки кто-то из родственников Радковского складывал на стоящий неподалеку столик, а цветы тут же устраивали в вазы, мгновенно подносимые служащими ресторана. Именинник был в ударе и в превосходном настроении. Сердечно всех благодарил, не забывал пошутить или даже пообещать помочь в решении какого-нибудь застарелого вопроса.
К середине именинного вечера подъехал старый товарищ Радковского, босяк из соседнего двора, а ныне – президент финансовой группы Молчанов.
К своим годам, будучи на год старше Радковского, Молчанов приобрел совершенно седую бороду, которая, несмотря на сочетание с короткими седыми же волосами на голове, сохранила вполне бандитский вид. Молчанов приехал без цветов, принципиально следуя собственному правилу дарить цветы только дамам. К этому времени столик для подарков был уже плотно заставлен, вазы с букетами начали ставить на пол, а именинник тайком распустил поясной ремешок на две дырочки.
Трогательно обнявшись со старым товарищем, похлопав его по спине и удивив многих непосвященных присутствующих фамильярностью в обращении, Молчанов силком усадил Радковского на место, оперся о его плечо и задумчиво начал официальную речь:
– Я вижу, что тебя, Коля, тут уважают. Сколько подарков надарили! Когда я еще только решил, что поеду сюда, я думал уже о том, что же мне тебе подарить? Я думал долго и не мог ничего придумать. У тебя же, Коля, все есть. Какую-нибудь дорогую безделушку – так ты ее забросишь на чердак, чтобы пыль не собирала, да и моих денег не хватит, чтобы тебе угодить. Коня тебе подарить или дорогую машину – не подарю по той же причине. Соответственно, не можешь ты, Коля, рассчитывать ни на яхту, ни на шубу с моего плеча.
Но дарить же все-таки что-то надо! Ты как считаешь? Молчи и слушай. Чтобы сообразить достойный тебя подарок, я решил срочно подзаработать. Вспомнил старое. Пришел к метро, снял кепку и прислонился к стенке.
Скажу тебе честно, Коля, подавали так себе: ни шатко ни валко. Бабушка-коллега, которая неподалеку работала, подошла и говорит: «Что ж ты, милок, место такое неудачное выбрал? Шел бы к другому входу, там супермаркет, люди с деньгами идут. Но там, смотри, менты нашего брата постоянно гоняют. Вот я вижу – борода у тебя седая, чисто профессорская. Может, и не тронут». Послушался я ее, перешел под землей к другому входу, стою, попрошайничаю. Знаешь, права оказалась бабуля – пошел фарт. Но не прошло и десяти минут, как подходят двое в погонах. Говорят тихонько, склонившись: «Давай, дед, мы твою кепчушку ополовиним без особого шума. Или ты отсюда в три секунды слиняешь». Я молча отворачиваю лацкан пиджака и глазами им показываю на знак: «Почетный строитель Московского метрополитена имени Л. М. Кагановича». Они откозыряли и быстренько отступили.
Таким образом деньжат я насобирал, а поскольку они вполне трудовые, то и дарить их в чистом виде не стыдно.
Молчанов полез в карман пиджака, медленно достал оттуда чистый увесистый узелочек. Также медленно развязал его и высыпал на скатерть перед остолбеневшим именинником звонкую кучку серебряных коллекционных монет.
– Чтобы ты, Коля, помнил, что в нашем отечестве никто от сумы не заговорен, передаю тебе также эстафету, которая может пригодиться в трудную минуту.
С этими словами Молчанов полез в другой карман и выудил из него массивный знак литого серебра: «Почетный строитель Московского метрополитена им. Л. М. Кагановича». Гости заахали и зааплодировали.
Молчанов поднял руку, требуя тишины:
– Я еще не закончил. Так как все, что я настрелял у входа, предназначалось в подарок, заплатить за проезд в метро мне было уже нечем. Однако я пошел вниз, подошел к дежурной и предъявил вот это, – Молчанов снова запустил руку в карман, достал оттуда мельхиоровый, с красной эмалью знак «Дежурный по КГБ» и протянул на ладони Радковскому.
– И меня, представь себе, пропустили. Это тебе, Коля, вообще, на самый крайний случай. Не от сумы, так сам знаешь, от чего…
Растроганный Радковский встал, обнял Молчанова и обратился ко всем гостям:
– С малых лет помню Серегу. Как нас только жизнь не колотила, в какой бараний рог не крутила! А остался Серега тем же пацаном с нашего двора, несмотря на бородищу и стильные часы «Ролекс». Чтоб такие подарки дарить, надо чувствовать душу человека. Душа моя для тебя, Серега, всегда открыта нараспашку. И не дай бог тебе во что вляпаться – про что ты говорил, – из себя вон наружу вывернусь, но тебе помогу! Давайте выпьем за моего друга Серегу, чтоб он в огне не горел, в воде не тонул! Чтоб всем друзьям дарил такие подарки, от которых тает сердце и хочется верить в людей!
Среди гостей раздались голоса:
– А что, правда, метрополитен был имени Кагановича? Вот чего не знал…
– Ну, и КГБ не сегодня переименовали …
– Именно Кагановича. Члена политбюро ЦК ВКП (б), Лазаря Моисеевича. Кем он только не был. Даже народным комиссаром путей сообщения.
– Да, до этого, кажется, был НКВД, потом МГБ. Правильно?
– Я всегда считал, что метрополитен имени Ленина.
– Так когда это было!..
Молчанов снисходительно слушал, потом счел вмешаться:
– Да, с переименованиями у нас дело было поставлено широко. Помнишь, Коля, старый одесский анекдот?
– Какой? – поднатужился Радковский.
– А вот какой. В одесском порту швартуется теплоход «Сергей Есенин». На пристани за ним наблюдают мама с сыном. Мальчик задает маме вопрос: «Мама, а кто это – Сергей Есенин?» Мама начинает пространно объяснять сыну, что Сергей Есенин – великий русский поэт. Проходящий по пристани старый еврей неожиданно вмешивается: «Мамаша, не морочьте ребенку голову: Сергей Есенин – это бывший Лазарь Каганович!»
В Карпатах сорок восьмого
«Полуторка» с надрывным воем разгребала густое рыжее месиво проселка. Впереди, метрах в пятидесяти, свирепо ревел «студебеккер», размахивая расхристанным брезентовым тентом заднего борта. На ветровые стекла полуторки летела грязь, которую не успевал смывать лениво моросящий дождь. Водитель «полуторки», дядя Коля, иногда раскрывал дверцу, привставал на подножку и рукавом ватника пытался проделать в грязи смотровую щель. Нашу с отцом сторону протирать было некому. Я сидел на коленях у отца, а он, несмотря на дикую тряску, спал, утомленный многочасовым выталкиванием слабосильной «полуторки» из дорожной хляби, перетаскиванием колючего буксирного троса и переругиванием со строптивым водителем «студебеккера» – Мишкой.
В кузове передней машины ехали солдаты. В шинелях, пахнущих махоркой, дождем и ружейной смазкой. По календарю еще числилось лето, но в горах по вечерам было холодно, и дожди не утихали почти неделю. Солдаты где-то раздобыли меховые гуцульские папахи и выглядели как бойцы времен гражданской войны. Там же, в более мощном «студебеккере», тряслись тяжелые деревянные вьючные ящики с образцами пород, которые экспедиция собирала последний месяц.
На ночлег мы остановились в маленьком закарпатском селе, плотно окруженном высоким еловым лесом. «Студебеккер» подогнали почти вплотную к оконцу хаты, а полуторка примостилась снаружи изгороди, так и не сумев одолеть последнюю колдобину перед двором.
Солдаты, трое геологов, водители машин – все разместились на земляном полу, на расстеленных армейских палатках, а для меня отец отвоевал сундук, укрытый «лижныком» – узорчатым грубым шерстяным покрывалом ручной работы. Половинкой лижныка отец укрыл меня, а под голову положил свой овчинный жилет. Уставший с дороги, я незаметно заснул, не чувствуя едкого махорочного дыма, громких разговоров и бульканья самогона.
Проснулся я почти под утро, потому что замерз. Укрываться было нечем, лижнык сполз с жесткого сундука на пол, в оконце слабо пробивался неприглядный рассвет.
Я обулся, поднял вверх звякнувшую железную щеколду и вышел на крыльцо. В тиши рассвета, в густом сумраке темные ели роняли тяжелые редкие капли недавно прошедшего дождя. Фыркнула лошадь в сарае, завозились куры в низеньком курятнике. Перед въездом во двор, за жердями, заменявшими ворота, нелепо застыла в глубокой мутной луже полуторка, забрызганная грязью до самой макушки. На перилах крыльца под навесом лежало черное кожаное седло с тускло блестевшими стременами. Я вскарабкался на седло, едва удержав равновесие. Кое-как дотянувшись, вставил ноги в стремена и «поехал» на воображаемом коне вперед, по мокрой лесной дроге.
Седло на перилах лежало не очень устойчиво, поэтому «ехать» пришлось осторожно, чтобы не шлепнуться наземь. Прокатившись в свое удовольствие, я слез с седла, обошел «студебеккер» сзади, намереваясь профессионально, как взрослый шофер, справить малую нужду на колесо.
Колесо машины наполовину закрывал свисающий с кузова мокрый брезент. Подняв голову, я увидел, что вместо тента в борту машины зияла сплошная дыра, из которой на меня смотрели два незнакомых человека в мокрых ватниках. От неожиданности я отшатнулся, не сообразив ни крикнуть, ни побежать. Чья-то огромная, заскорузлая, прокуренная ладонь зажала мне рот. Выше пальцев руки, которая закрывала мне лицо, я успел заметить быстрый блеск ножа. Инстинктивно я вжал голову в плечи, как черепаха, и нож, которым мне должны были перерезать горло, прошелся по костям нижней челюсти. Мой маленький рост сбил с толку бандита: острие ножа было повернуто слишком круто вверх. Это и спасло меня. Грубая сила швырнула меня на землю. Я ударился головой о покрышку колеса «студебеккера», одновременно успев почему-то отметить в сознании: и запах резины, и стук сапог спрыгнувших с кузова людей, и холод от брызг грязи на лице.
Очнулся я в избе. От винтовочных выстрелов, гремевших во дворе, резко дребезжали мутные вмазанные стекла. Я лежал на полу, на шершавой палаточной ткани, а надо мной на коленях стоял шофер Мишка и обматывал мне голову бинтом снизу вверх, как при зубной боли. Снаружи яростно застрочил автомат. Я легко определил: наш ППШ. Автомат на весь взвод был один – у лейтенанта Юрченко. ППШ дал длинную очередь. Потом умолк. И снова замолотил уже дальше к лесу. Ответных выстрелов из леса не было. Бандиты ушли.
В избу по одному и группами начали возвращаться солдаты. Ставили винтовки к холодной печке, закуривали и возбужденно переговаривались. Пришел с улицы отец с пистолетом в руке. Несмотря на то, что мне было совсем плохо, я потянулся к пистолету. Отец выщелкнул обойму, передернул затвор, вытряхнув на пол золотистый патрон, и протянул ТТ мне. Другого лекарства для раненого не нашлось.
Мишка отмыл дождевой водой из кадки и оттер пучком сена мое драповое пальтишко, выкроенное из старого пальто отца. Потом повел меня к «студебеккеру», чтобы показать забрызганное кровью заднее колесо и розовые разводы в луже. Хорошо, что он вывел меня на улицу – я вспомнил цель своего предыдущего выхода и под одобрительным взглядом Мишки довершил то, что не доделал.
Печку растопили, сварили два чугунка картошки, нарезали тоненькими ломтиками сало и поделили его между всеми. Бинт мешал жевать. Бойцы смеялись над моими гримасами и предлагали запить вареную картошку самогоном. Хозяйка в пестром платочке и крашенном луковой шелухой кожушке принесла мне молоко в глиняной кружке. Я пил теплое парное молоко и смотрел, как лейтенант Юрченко ловко набивает патронами круглый магазин своего ППШ.
От этого села геологами планировались радиальные маршруты. Каждый протяженностью до двадцати километров. Решено было взвод поделить на две части для сопровождения геологов на маршруте. До сегодняшнего инцидента каждый геолог обходился двумя-тремя солдатами.
Бендеровцы утащили в лес один из вьючных ящиков с образцами. После завтрака отец, Юрченко и еще пять бойцов отправились на поиски пропажи. Ящик нашли совсем неподалеку от села. Тащить такую неимоверную тяжесть бандитам оказалось не под силу. Что они рассчитывали найти в ящике, никто не так и не догадался. Похитители сбили висячий замок, высыпали камни на землю и, наверное, от досады, нагадили на них. Так как образцы имели безусловную экспедиционную ценность, неприятной работой по их возвращению в нормальный вид занялись чертыхающийся Мишка и один проштрафившийся по мелочи солдат.
До ближайшего городка, где можно было найти хотя бы фельдшера, по немыслимо грязной колее, в которую превратила дорогу недавняя война, пришлось бы ползти километров тридцать. Обильно политый йодом, я не подавал поводов для тревоги, поэтому отец решил поверить в мою счастливую звезду. Я остался на базе, при седле, на котором восседал чуть ли не круглосуточно. Хозяйская лошадь приходила в себя после болезни, никто не покушался ее заседлать, и изъять из-под меня седло хозяевам не приходило в голову.
С соседнего хутора приплелся дряхлый дед в солдатских кирзовых сапогах с обрезанными голенищами с намерением выменять у солдат махорку на винтовочные патроны. Солдаты, в большинстве своем опытные фронтовики, знающие цену боеприпасу, охотно поделились с дедом зельем, не задавая ненужных вопросов.
Довольный обменом дед подошел ко мне, сидящему в седле и щеголяющему свежим бинтом на физиономии.
– Що, зубки болять? – участливо осведомился он. – Так я тоби ввечери принесу травки. Полегшае!
– Та идить вы, диду, куды подали, – взъярилась хозяйка, которая пересекала двор с ведром помоев, – поранылы дытыну бендеровци, шляк бы йих трафыв!
Дед внимательно посмотрел на меня, подмигнул голубым глазом и пошел в сторону полуторки, опираясь на кривую палку.
От хаты, в которой мы остановились, через прогалину в елях была хорошо видна полонина – знаменитые карпатские безлесные вершины, скорее пологие холмы, по которым бродили утренние туманы. Полонина тогда оживала, холмы начинали двигаться вместе с туманом, то исчезая в бледном молоке, то снова выставляя свои макушки. Вечерами было не так интересно. Дрожащая синева торопливо заливала полонину и прятала все, что мешало ей разлиться сплошным морем. В этой синеве постепенно исчезали дальние ели, изгородь на ближнем косогоре, и становилось тревожно потому что никто не мог знать, кто и зачем крадется под покровом надвигающейся ночи к крохотному беззащитному селу.
С маршрута пришел отец. Положил на крыльцо длинный черный камень, похожий на обугленную головешку. Я взял камень в руки и поразился его тяжести. Отец ловко разбил камень геологическим молотком, держа его прямо на ладони. На изломе камень оказался нежно розовым и необычайно красивым.
– Родонит, – сказал отец, обращаясь ко мне и собравшимся солдатам. – Самоцветный камень. Его на Урале называют орлец. Идет на украшения. В Москве на станции метро «Маяковская» колонны отделаны родонитом. А так – богатая марганцевая руда. Немцам в конце войны не хватало марганца как добавки для броневой стали. А здесь, в Карпатах, на оккупированных территориях, они заставляли гуцулов добывать родонит кайлами, вручную. Потом руду везли вниз на лошадях. Дальше в вагонах – в Германию. Мы нашли эти рудники. Значит, свое дело сделали. Без потерь, не считая одного легкораненого.
Отец снял меня с седла, посадил на руки и понес к той прогалине, через которую я смотрел на полонину. Он остановился около жердей изгороди сенокоса, и мы молча стали смотреть на горы.
– Прекрасная земля – Карпаты, – после долгого молчания сказал отец. – И богатая и щедрая. Вот выкурим бендеровцев, и будем приезжать сюда на отдых без винтовок. Как твоя болячка, заживает?
Я кивнул головой. Мишка еще вчера снял с меня осточертевший бинт. Рана покрылась толстой коркой, которую хозяйка два раза в день смазывала подсолнечным маслом, чтобы не трескалась. Все было прекрасно. Приезжали солдаты НКВД в темно-синих галифе с малиновыми кантами и в фуражках с синими околышами. Все до одного с автоматами. Даже ручной пулемет Дегтерева с собой привезли. Уж я-то разбираюсь! Говорят, банду разбили. Один из наших погиб. Но на войне все привыкли, что кого-то убивают.
