Довлатов и окрестности – Александр Генис

Сергей Довлатов в существовании филологии сомневался: мол, что это за наука такая, если её открытия зависят от таланта учёного. Но именно филологический роман написал о Довлатове Александр Генис – на правах друга и литературного критика. Чем же такой роман отличается от прочих:…Филологический роман не вымогает из автора его темные секреты, а помогает ему их открыть. Призванный восполнить врожденные дефекты речи, филологический роман компенсирует пристальностью чтения бессилие письма … Это – опыт реконструкции, объединяющей автора с его сочинением в ту естественную, органическую и несуществующую целостность, на которую лишь намекает текст…Филологический роман видит в книге не образы, созданные писателем, а след, оставленный им. От образа след отличается безвольностью и неизбежностью. Он – бесхитростное следствие нашего пребывания в мироздании: топчась по нему, мы не можем не наследить. След обладает подлинностью, которая выдает присутствие реальности, но не является ею.

Всё понятно же, так? Мысль-то на самом деле простая: книга говорит нам об авторе, и даже больше, чем хотел бы её создатель. Вот только Генис писать понятно не любит, не получается у него без “присутствия реальности” и “несуществующей целостности”. Поэтому “Довлатов и окрестности” и тематически примыкающий к нему сборник о писателях “Частный случай” – это не о том, что и как хотел сказать писатель, а о том, что Александр Генис очень умный и со всеми дружил. Русская эмигрантская проза в Америке создавалась для аудитории в пару сотен человек, подписчиков издательства “Ардис”, и её авторам теперь трудно соответствовать масштабам, ритму жизни и интересам “наших”: не покидает ощущение, что Генис разговаривает сам с собой, да и тут снобистски:Обменяв свободу на традицию, растворив бытие в быте, жизнь, неизменная, как библейский стих, стала собственным памятником… Каждой книге свойственна тяга к экспансии. Вырываясь из своих пределов, она стремится изменить реальность. Провоцируя нас на действие, она мечтает стать партитурой легенды, которую читатели претворят в миф.

И так везде, на каждой странице, понимаете? [На самом деле, стоило насторожиться, увидев на обложке рекомендации Л. Улицкой и Т. Толстой]. У стиля Гениса две основы: вязкое китайское письмо, дзен-буддистская мудрость; и афористичность “потерянного поколения” (Ремарк и Хемингуэй, например), и множатся бесконечные тире и причастные обороты. Как плохой учитель, автор даёт ответ уже в начале урока, пересказывая, как к нему пришёл, а читателю не остаётся иного выхода, кроме как дивиться проницательности наставника:Легенда отличается от мифа, как сценарий от фильма, пьеса от спектакля, окружность от шара, отражение от оригинала, слова от музыки. В отличие от легенды миф нельзя пересказать – только прожить. Миф всегда понуждает к поступку.

Стройная система, лишающая нас свободы передвижения, синтаксис – смирительная рубашка фантазии. Намертво соединяя предложения, союзы создают грамматическую гармонию, которая легко сходит за настоящую. Синтаксис – великий организатор, который вносит порядок в хаос, даже тогда, когда его же и описывает.

Особенно странно эти интеллектуальные упражнения выглядят рядом с цитатами из Довлатова, тексты которого абсолютно не вычурны, аскетично чисты и разят в самую цель. Причём Генис-то отнюдь не дилетант, напротив, его анализ главных книг СД замечателен и детализирован, а биографичность придаёт теме новое, личное, измерение. Но, облачив свои рассуждения в одежду псевдофилософских отступлений, он будто удалил из книги весь воздух.Однажды кто-то написал о соавторе Гениса Петре Вайле: после чтения “Гения места” в упомянутые города ехать совсем не тянет. Так и здесь: с Довлатовым после “Окрестностей” познакомиться не хочется, ни лично, ни литературно. Это ведь надо было так постараться.

Смех у Довлатова, как в "Криминальном чтиве» Тарантино, не уничтожает, а нейтрализует насилие. Вот так банан снимает остроту перца, а молоко – запах чеснока.Когда книга Александра Гениса о Довлатове вышла в девяносто девятом, она два месяца возглавляла список самых популярных, уступив в итоге лишь пелевинскому «Generation П». И запустила у широкой публики некогда самой читающей, а к концу лихих девяностых почти утратившей интерес к серьезному чтению страны, виток интереса к биографической литературе.Этого ни в советское время, ни на постсоветском пространстве не было. Историческую беллетристику читали, а успех биографической, тем более, написанной литературным критиком да еще имеющей подзаголовком «Филологический роман» – та еще лотерея. Однако случилось, в сегодняшней литературной жизни России биографическая и мемуарная проза заняла свое место, номинируется на престижные премии. В коротком списке нынешнего Букера книга Марии Степановой, тоже мемуаристика.В преддверие довлатовского юбилея «Довлатов и окрестности» выходят дополненным изданием с P.S. куда вошла краткая история «Нового американца» – газеты под его главным редакторством и некоторые воспоминания, не вошедшие в первую версию. Такое «Двадцать лет спустя» (на самом деле даже двадцать два). Сама я, признаюсь, восприняла книгу в год выхода настороженно: вот, мол, примазываются всякие к славе нашего писателя – не стану читать.Прошедшие годы переменили мнение об Александре Генисе и его постоянном соавторе Петре Вайле, я узнала и полюбила их творчество, и сегодня книга стала для меня настоящим подарком. Филологический роман подзаголовком не случаен, это книга о литературе, о языке, обусловленная совместным пребыванием в континууме, не в меньшей степени, чем мемуаристика.Да, он был громадным (во всех возможных смыслах) глыба-человечище, уникальный литературный дар, сродни гениальности Высоцкого в музыке и Стругацких в литературе – любили пионеры и пенсионеры, уголовники и академики. Да демонстрировал колоссальную эрудицию и пребывание в одном с ним пространстве превращалось в бесконечную литературную игру, сорт буриме, но и накладывало серьезные обязательства – страшно оказаться недостаточно остроумным, знающим, ярким. Буквально ощущение, что для того, чтобы соответствовать, нужно изъясняться стихами экспромтом.Книга Гениса это бесконечный роман с языком. Вот так Сергей работал с прилагательными (ну, знаете это общее место в наставлении пишущим «дави наречия»?). Довлатовское отношение к прилагательным с точностью до наоборот: позвольте им заиграть неожиданным нетривиальным смыслом. Интересно о юморе – вычищайте излишки смешного из текста, написать смешно не самоцель, а средство донесения мысли. Синтаксис, построение фразы и место ударной в теле текста – Генис обо всем этом рассказывает даже подробнее, чем о биографических эпизодах.Интересно? Да,, потому, что писатель – это не о том, как уходил в запои и умер от цирроза, не дожив до пятидесяти. Это о том что и как он писал, как относился к тому, что считал самым важным в своей жизни.

Филологический роман Александра Гениса является попыткой автора, с одной стороны, сохранить свои воспоминания о гениальном писателе, хорошем знакомом (вот уж повезло!) Сергее Донатовиче Довлатове; с другой – зафиксировать умонастроения представителей третьей волны эмиграции.Считая Америку отредактированной родиной, все мы надеялись найти в Новом Свете исправленный вариант Старого. Мы искали в Америке свой, а не её идеал. Как Колумб, мы отправились в одну страну, а попали в другую.Ожидаемо, что взгляд автора на людей и события минувших лет оказался субъективен. Между тем написанные в форме эссе рассказы, вошедшие в книгу, позволяют представить, каким человеком был Довлатов, а также сложить общее представление о людях из его ближайшего окружения. Но особый интерес вызывают те главы, где с дотошностью литературного критика Генис осмысляет и переосмысляет творческое наследие Сергея Донатовича.Довлатова я знал хорошо. То есть сперва не очень, но ведь наше знакомство продолжилось и после его смерти. С мёртвым я, пожалуй, сдружился ближе, чем с живым. Никаких некротических явлений, просто – возраст. Он умер в сорок восемь, а когда я писал эту книгу, мне было сорок пять. Разница стремительно сокращается. И чем быстрее я его догоняю, тем больше понимаю, а иногда и узнаю.Однако, несмотря на то, что Довлатов значится в названии книги, всё же вряд ли его можно считать главным героем филологического романа. Зачастую Генис перетягивает одеяло на себя либо через описание курьёзных случаев из своей насыщенной литературной жизни, либо путём философских размышлений о самых разнообразных аспектах бытия, занимающих, пожалуй, не меньше четверти от всего повествования. К такому способу фиксирования истории можно относиться по-разному. Меня же это нередко раздражало. Более того, порой казалось, что отвлечённое умствование Гениса преследовало цель подчеркнуть интеллектуальность и элитарность автора, а не осмыслить феномен Довлатова.Чётко определить книгу «Довлатов и окрестности» сложно, поскольку в ней сочетается много всего, казалось бы, совершенно несочетаемого: здесь вам и байки, и реальные истории, и филологический анализ, и философские размышления… Моё отношение к творению Гениса такое же – неопределённое. Однако всем ценителям довлатоской прозы книгу нужно читать обязательно.Сегодня ничего не изменилось. Довлатова по-прежнему любят все – от водопроводчика до академика, от левых до правых, от незатейливых поклонников до изощрённых книжников.