Александр Галиновский
Завораш. Разделение ангелов

Глава 2
Между «А» и «Б»

Разрушение – так это назвали.

Разрушение.

Первыми перестали работать простые механизмы – часы, печатные машинки. Затем настал черед более сложных, вроде тех, которыми пользовались кураторы. Их инструменты хоть и казались чудесными, все же оставались устройствами, изготовленными руками человека.

Никто не знал, почему это происходит; никто не мог сказать, сколько это продлится и тем более – когда закончится. Меньше чем за десять дней остановилось буквально все. Это напоминало умирание целого организма, когда один за другим гибнут внутренние органы и жизнь в теле постепенно угасает. Единственная городская газета поспешила объявить о конце света – за день до того, как перестала существовать сама: типографские станки не напечатали больше ни строчки. После этого оставались лишь слухи: телеграф отключился еще раньше. Поезда остановились. Некоторые сошли с рельсов или столкнулись друг с другом. Корабли дрейфовали в море, не в силах вернуться в порт, ведь навигационные приборы тоже были механическими.

Как ни странно, погибли немногие. Кто-то получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, кто-то оказался заперт в открытом море или глубоко под землей – в шахтах, откуда можно было выбраться лишь с помощью специального лифта. Другие пропали без вести, и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, еще никогда он не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломаных линий. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое здание выглядело на фоне тусклого неба угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом – так, будто кто-то переходил из комнаты в комнату с зажженной свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Какое-то время ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

Когда Энсадуму исполнилось шесть лет, практик явился к ним домой. Это был день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, брат заболел еще до рождения самого Энсадума, но со временем дела становились только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывала худое, сгорбленное тело брата во двор. Завия ничего не делал, просто сидел в своем кресле на колесах и смотрел перед собой. Основную часть времени Энсадум старался избегать общества брата, и обычно это ему легко удавалось. Однако несколько последних недель Завия не покидал своей комнаты, и это стало настоящим испытанием для всех домашних. Когда он не кричал от нестерпимой боли в конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал – даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственной, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды, проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не открывалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился затворить плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров – молчаливое воинство. Но главным был запах. Он тоже отличался. В доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно,– дымом и золой из камина. Однако в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью. Болезнью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его голова, всегда наклоненная влево, покоилась на плече. Могло бы показаться, что Завия спит.

Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, на раздутые колени. Хватало мимолетного взгляда, чтобы понять: брату не становится лучше.

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или каким-то иным способом выдал свое присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашел проведать его, и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочел выражение лица Энсадума…

Боль исказила черты Завии. По его телу пробежала судорога, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в мягкий материал кресла.

В следующее мгновение чьи-то руки оттолкнули Энсадума от двери, и в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все еще мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел,– это мать, баюкающая брата на коленях…

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочередно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донесся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролетами выше, Энсадум наблюдал, как тот поднимается по ступеням. Снаружи шел дождь, и насквозь промокший плащ гостя волочился по полу, оставляя на досках хорошо заметный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потертый саквояж.

Неудивительно, что в жизни практик не был похож на тот образ, что так упорно рисовало мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрепанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза наверняка скрыты линзами темных очков. На руках перчатки: они могут скрывать обезображенную язвами кожу, ожоги или нанесенные самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружен иголкой и ниткой. Игла была изогнутой, точно рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как, прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желает пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу. Что, конечно же, невозможно, ведь всем известно: души умерших подобны упорхнувшим из клетки птицам – они никогда не возвращаются.

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь затем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчетливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застежек и главное – тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим характерным звуком, словно кто-то тянул остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

Глава 3
Несколько слов напоследок

Дверь открыл слуга.

Шагнув за порог, Энсадум оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться вся канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева уходили ввысь две полутемные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, слуга шел впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало – даже они не могли рассеять пыльный полумрак, царивший вокруг.

Внутри было почти так же холодно, как и снаружи, и Энсадум невольно подумал, что содержать такой дом неимоверно дорого: понадобились бы сотни свечей, чтобы осветить каждый угол, а также топливо для печей и каминов.

В доме пахло сыростью, старыми вещами, чем-то незнакомым. Запах был терпким, горьким и напоминал аромат полыни. Во время встреч с кураторами Энсадуму приходилось вдыхать разные запахи: приятные и не очень. Кураторы постоянно экспериментировали: сжигали травы, растворяли в кислоте волосы, кости, ногти, замораживали кожу и плоть, воспламеняли жир – животных и человеческий, испаряли кровь, мочу и слюну, иногда по отдельности, иногда смешивая, чтобы понаблюдать, как внутри прозрачных трубок струится новая субстанция. Энсадум постарался, чтобы этот новый запах остался у него в памяти. Некоторые люди коллекционируют запахи, как это делают те, кто собирает произведения искусства. У одних они связаны с воспоминаниями о давно ушедших днях, другие, наоборот, ищут свежих впечатлений. Трудно сказать, к какой категории принадлежал Энсадум. Наверное, к той, что считает, будто знакомые запахи делают мир более обустроенным, упорядоченным и предсказуемым. Безопасным.

Проходя по коридорам дома, Энсадум обращал внимание на двери. Большинство были закрыты и наверняка заперты, но те, которые оказались приоткрытыми, предваряли пустые комнаты, где не угадывалось никаких очертаний. Они представлялись отверстыми пещерами, темными норами, в которых до поры таится нечто страшное.

Тикали часы, под ногами постанывал пол.

Все это были звуки безжизненного дома, белый шум подводного мира. С того момента, как Энсадум переступил порог, он чувствовал, будто погружается в океанские глубины – стены подступают со всех сторон, потолок нависает все ниже…

В конце концов слуга толкнул перед ним одну из дверей, и та распахнулась с жалобным стоном.

Комната была скудно обставлена. Одна деталь не подходила к другой. Складывалось впечатление, что мебель просто снесли отовсюду из дома, не заботясь о соответствии одного предмета другому. Например, в углу стояло трюмо, а у стены выстроился ряд совершенно ненужных там стульев с высокими спинками. Судя по потертой во многих местах обивке, некоторыми из них давно и активно пользовались, другие же были совсем новыми. Роднило разношерстные предметы лишь обилие пыли. Пыль лежала повсюду, она же витала в воздухе. Стоило сделать шаг и ступить на мягкий ворс ковра, как в воздух поднялось бы хорошо заметное облачко.

Шторы были задернуты. Единственное зеркало в комнате, бывшее частью туалетного столика, оказалось занавешено плотной тканью. Наверняка причиной этого было некое суеверие, смысла которого Энсадум не понимал. Впрочем, у него имелись свои причины не смотреться сейчас в зеркало. Из-за темных волос его лицо, и без того бледное, всегда казалось еще бледнее. А теперь, после нескольких часов, проведенных на холоде, оно наверняка превратилось в маску смерти, способную напугать кого угодно. Промокшая одежда висела мешком – что там под ней, уж не кости ли? Поймав внимательный взгляд слуги, Энсадум откинул со лба влажный локон.

О ногах даже думать не стоило. Понимая, что он уже преодолел половину дома с обувью, которую, казалось, не чистили целый год, Энсадум все же переминался с ноги на ногу. К счастью, слуга оказался не столь щепетильным, чтобы заставить гостя разуться еще у порога.

– Сюда,– сказал он.– Пожалуйста. Проходите.

В комнате горело полдюжины свечей. От них поднимался запах ладана, призванный скрыть тяжелый дух смерти. Возле кровати был поставлен лишний стул. Рядом водрузили наполненный водой таз, с края которого свешивалась пара тряпиц.

Его явно ждали. Это само по себе было хорошим знаком, ведь встречались случаи, когда родственники усопших тайком хоронили или прятали тела родных, надеясь, что кураторы не узнают. Но они узнавали, всегда. И посылали практиков сделать свою работу.

Водрузив ношу на столик, Энсадум раздвинул стальные челюсти саквояжа. Слуга остался у входа. Глядя на него, Энсадум не обнаружил привычного в таких случаях волнения. Обычно люди с куда меньшим спокойствием воспринимали происходящее, а большинство и вовсе предпочитали оказаться в этот момент где-нибудь подальше. Что ж, решил Энсадум, он здесь для того, чтобы сделать свою работу.

Мертвец был прямо перед ним. Лежал на кровати, прямой как стрела – руки вытянуты вдоль тела, угловатый подбородок смотрит вперед. С ходу было сложно определить возраст: мужчина за шестьдесят, сохранивший толику прежней красоты, которая стала особенно заметной после смерти: черты лица заострились, под глазами и у краев губ пролегли глубокие тени. Издали могло показаться, что перед ним не тело человека, который еще недавно жил и дышал, а вырезанная из мрамора статуя. И, надо сказать, скульптор поработал на славу, придав этому лицу величественное и отрешенное выражение.

Одет мужчина был в штаны из мягкой ткани и рубашку свободного кроя. Наверняка его переодели уже после смерти. Энсадум обратил внимание, как небрежно сидит одежда. На пальце поблескивал перстень с драгоценным камнем – единственная яркая деталь в облике. Что-то неестественное было во всем этом. Энсадум всегда полагал, что украшения носят из-за тщеславия, но какое тщеславие может быть у мертвеца?

В этот момент, приподняв голову покойного, он обнаружил бурый след, пересекающий шею под подбородком. Только один способ умереть может оставить подобный след.

Повешение.

На то, что это именно повешение, а не удушение, указывал тот факт, что след от веревки был не замкнут на затылке,– если бы несчастному накинули петлю на шею сзади, отметина располагалась бы вкруговую.

Значит, все же самоубийство.

Энсадум мог припомнить дюжину случаев, когда практики узнавали об убийстве, но было уже слишком поздно. Некоторые убийцы предпочитали избавиться от любого свидетеля, ведь рано или поздно воспоминания стали бы достоянием кураторов, и тогда все узнали бы об их злодеянии.

Поэтому логичным было не допустить такой возможности: тела сжигали, засыпали известью, пытались растворить в химикатах, даже топили в водоемах с хищными рыбами, способными очистить скелет до костей за какие-то мгновения. А иногда из них выкачивали кровь, но чаще шли по наименее сложному пути: убивали самого практика. Ведь тогда некому было забрать кровь жертвы.

Работать пришлось долго. Взяв из саквояжа очередной инструмент, Энсадум тщательно осматривал его, протирал, если это было нужно, а после использования клал на тряпицу рядом. Вскоре ткань, на которой высилась горка хирургической стали, потемнела от влаги.

В последнюю очередь Энсадум извлек из саквояжа насос. Почти такие же используют для прямого переливания крови, разница лишь в том, что этот не имеет второго раструба. Вся кровь, которую удастся собрать, остается в емкости, а не перекачивается снова в вены. По мнению Энсадума, чью работу часто путали с работой врача, эта разница была чем-то большим, чем просто конструкционным расхождением. В конце концов, именно это и отличало его от любого из эскулапов: кровь мертвого останется в банке и послужит иным целям.

Кровь уже начала свертываться. Энсадум качнул насос, и несколько сгустков упало на дно емкости с отчетливым звуком. Он качнул повторно. На этот раз из раструба потекла кровь – темная и густая, словно сироп. Емкость стала наполняться.

– Это все еще он, верно?

Энсадум вздрогнул от неожиданности.

Сначала он не понял вопроса, но, проследив за взглядом слуги, догадался, что тот имел в виду.

– Не больше, чем рука или нога – это мы,– ответил он, подумав, что говорит в точности как его наставники. Его не впервые спрашивали о чем-то подобном, разве что раньше вопросы были более прямолинейными.

А кто такие «мы»? Наши тела, наша внешность, пол, возраст? Наша индивидуальность? Наши личности? Привычки, склонности, талант либо его отсутствие? Опыт? Мечты, планы, невысказанные желания?

Слуга лишь кивнул, будто соглашаясь с этой мыслью. Тени в комнате едва заметно качнулись.

– Но ведь это может быть им, правда?

Энсадум ответил не сразу:

– В той или иной мере. Сложно сказать. Наверняка – только после Превращения.

Слуга вновь кивнул, словно и в самом деле понимал, о чем речь. Даже сам Энсадум не знал всех тонкостей Превращения. Знали их, пожалуй, только кураторы, но они ревностно хранили все свои секреты, а не только те, что касались их ремесла.

Энсадум смотрел, как стекающая в емкость темная струйка постепенно истончается. Перед ним была сама метафора жизни или, может быть, любого существования: все имеет предел, все заканчивается. Таков естественный порядок вещей. Тогда, возможно, то, что делают кураторы, противоречит этому порядку?

Однажды человек, который умер, а затем внезапно ожил на глазах своих ошеломленных товарищей, рассказывал, что в те несколько минут, когда он оставался мертвым, ему виделись яркий свет и движение. Будто бы его тело падало или летело – и он совершенно точно знал это. Энсадум слышал подобные истории несколько раз, и все они были похожи друга на друга: смерть, падение, яркий свет, чудесное пробуждение. Даже вопросы, задаваемые слушателями после,– и те мало отличались друг от друга: люди хотели знать, видел ли умерший бога или богов, а если да, то каких, и как выглядит загробный мир, и каково это – умереть и знать, что ты умер.

Однажды на одном из таких собраний руку поднял некий человек и, получив разрешение говорить, спросил, не чувствует ли оратор, что в буквальном смысле задолжал Смерти. Закончилось тем, что под крики толпы его вышвырнули на улицу. Энсадум вышел следом. С тех пор он избегал тех, кто верит в чудесные воскрешения, жизнь после смерти, астральные путешествия и переселение душ.

Если и существовала некая «душа», размещалась она явно не в мышцах и сухожилиях. Тогда, может быть, в крови? Ведь он собирал для кураторов кровь, которую те превращали в эссенцию, способную хранить воспоминания человека на протяжении многих лет. Было это продолжением жизни вне тела или только притворялось таковым?

Насос издал последний хлюпающий звук и перестал качать. Емкость была заполнена наполовину. В скудном свете кровь казалась черной, но стоило поднести сосуд к свету, и содержимое начинало переливаться, словно внутренности рубина.

– Кто осуществит Превращение?

Энсадум вздрогнул от неожиданности. Оказалось, пока он качал насос, слуга подошел ближе и теперь стоял с противоположной стороны кровати. Практик чувствовал, как внутри зарождается смутное беспокойство, а вместе с ним новая и тревожная, но пока далекая от завершения мысль…

Над его головой громыхнуло. Звук был таким, будто этажом выше уронили тяжелый куль.

Услыхав странный шум, слуга, казалось, забеспокоился. Он бросил быстрый взгляд вверх, затем посмотрел на приоткрытую дверь, словно пытаясь решить, что делать дальше.

Звук повторился. На этот раз Энсадум готов был поклясться, что его источник переместился, будто на верхнем этаже и в самом деле двигали что-то тяжелое и громоздкое.

Сверху послышались звуки возни, несколько голосов о чем-то приглушенно заспорили. Странно, до этого момента практик и не догадывался, что в доме есть кто-то еще.

Быстро пробормотав извинения, слуга бросился в коридор. Энсадум слышал его шаги, думая, что, если подождать некоторое время, они наверняка раздадутся у него над головой.

Выбегая, слуга захватил фонарь. Единственным источником света в комнате остались свечи, половина из которых почти догорела. Что ж, его работа окончена, и он не собирается дожидаться, пока слуга вернется. Разобрав насос и упаковав вещи в саквояж, Энсадум направился в коридор.

Здесь было еще темнее. Идти пришлось на ощупь. Левой рукой он касался стены – единственного ориентира в окружающем мраке. Поэтому, когда внезапно стена кончилась и рука провалилась в пустоту, у Энсадума перехватило дыхание. Оказалось, это была всего лишь приоткрытая дверь, одна из тех, куда он заглядывал. Теперь он жалел, что не догадался захватить с собой хотя бы огарок свечи.

Добравшись до лестницы, он огляделся. На площадку этажом выше падал свет из приоткрытой двери, но его было недостаточно, чтобы осветить лестницу под ногами.

Энсадум начал спускаться.

Уже на середине лестницы он вдруг обнаружил, что движется на ориентир: серые узкие окна, находящиеся по обе стороны двери. Сквозь мутные стекла внутрь попадало немного дневного света. Дверь оказалась не заперта. Покидая дом, Энсадум думал, что вполне способен вернуться к лодке и без посторонней помощи.

Он уже приготовился проделать весь обратный путь к реке в одиночестве, однако распахнув дверь, неожиданно обнаружил стоящий у крыльца экипаж. Его недавний провожатый стоял рядом. Сняв с ноги ботинок, он выковыривал небольшим ножиком застрявшие в подошве камни. Увидев Энсадума, он спрятал нож, натянул ботинок, а затем приглашающе махнул рукой.

Энсадум чувствовал себя беглецом, понимая, что спешит покинуть это место как можно скорее. И все же, опуская ступню на подножку экипажа, он ощутил укол совести: уже не впервые он чувствовал себя вором, похитившим самое ценное – чью-то душу.

Склянки в его саквояже звякнули. Странно, но в этот раз в их звоне ему слышался чей-то стон, словно десятки голосов одновременно выдохнули на единой скорбной ноте.