Александр Быков
Демократия, не оправдавшая надежд
Глава 3
Главнокомандующий русскими вооруженными силами Северной России капитан второго ранга Георгий Ермолаевич Чаплин в очередной раз прибыл в расположение британского штаба к генералу Пулю. Британский военачальник приветствовал его широкой дружелюбной улыбкой.
На улице, несмотря на август, в тот день было холодно, с моря дул ветер, и листья берез сигнализировали желтизной о скором приходе осени.
– Странные люди вы, русские, – сказал Чаплину генерал Пуль, – у вас все в полной гармонии с северной природой.
– Поясните, господин генерал.
– Очень просто. Дует северный ветер, всё живое мёрзнет и прячется по углам. Ветер меняется, выглядывает солнце, и сразу же природа преображается и расцветает. Так же и люди.
– Вы правы, генерал, но только отчасти, – ответил Чаплин, – в июле стояла жара, но город был подобен домашней мыши: преобладал ночной образ жизни, главный цвет серый. А теперь – повсюду буйство красок, и это несмотря на то, что погода портится и теплые дни вряд ли вернутся до следующего года.
– Над городом реют союзные флаги, именно они создают атмосферу праздника! – С достоинством сказал Пуль.
– Разумеется, и они тоже. Кстати, надо что-то делать с красными флагами. Чайковский подписал распоряжение, в котором говориться, что красный флаг является национальным символом революции. Как же теперь на фронте различить, кто где, если обе стороны идут с красными флагами?
– Я этого так не оставлю! – Недовольно заметил Пуль. – Красные флаги теперь только символ большевизма и на этом основании должны быть изъяты.
– Так дайте распоряжение коменданту города полковнику Донопу, пусть уберет отовсюду красную заразу, чтобы ничто больше не напоминало о большевиках.
– Это своевременный ход. К сожалению, красный флаг до сих пор воспринимается некоторыми людьми как символ революции, хотя от той революции, я имею в виду февраль 1917 года, уже ничего не осталось.
Чаплин в задумчивости посмотрел в окно.
– Что касается меня, то я как монархист, против любого красного флага. Но предупреждаю, в городе очень много сторонников Учредительного собрания, для которых красное полотнище – символ искупительной жертвы революции, и они будут недовольны исчезновением его с улиц города.
– Архангельск находится под управлением британской армии и ничем не отличается от любого другого города на оккупированной территории, – недовольно фыркнул Пуль, повторяя в который раз своей излюбленный тезис.
– Это опасные мысли, господин генерал, тем более, что британские силы прибыли сюда по приглашению Верховного управления Северной области.
– Господин капитан, о чем Вы говорите? Без нас этот переворот был бы обречен на провал, без союзников Северная область будет раздавлена большевиками в считанные дни, и Вы как главнокомандующий русскими войсками, имеющий в подчинении меньше тысячи не совсем надежных солдат, должны это понимать, как никто.
– Я всё понимаю, и в самое ближайшее время приложу максимальные усилия для того, чтобы союзники убедились в растущей мощи белой армии. Она будет крепнуть по мере наших успехов и освобождения новых территорий. Я ли не говорил Вам, господин генерал, что на штыках объединенной армии мы принесем освобождение сначала городам севера вплоть до Вологды, а потом, глядишь, двинемся и далее, на Москву и Петроград.
– Хорошо мечтать за чашкой чая. Ни у Вас, ни у меня нет войск. Всё, что можно было сделать в этой ситуации, мы сделали, большевики отошли от Архангельска на приличное расстояние. Образовано какое-то подобие фронта, если, конечно, войсковые части уровня взвода и роты, удерживающие целые направления, можно назвать фронтом.
– Когда прибудет обещанное пополнение, мы двинемся дальше. Я очень надеюсь на американские полки. Это серьезное подспорье. К сожалению, лето на Севере короткое, и наверняка грядущее наступление придется отложить до зимней кампании.
Господа офицеры еще долго обсуждали перспективы военного сотрудничества. В ходе разговора они в который раз пришли к единодушному мнению, что командование Северной областью должно быть сосредоточено в руках военных. Гражданское правительство не понимает специфики военного времени и будет только мешать.
С этой мыслью Чаплин отправился на заседание правительства, где планировал выступить с речью в пользу ограничений, которые накладывает военное время на гражданские власти в любой стране мире. Об этом его просил генерал Пуль. Британец испытывал большие неудобства в отношениях с гражданскими властями.
– Я отвечаю за все, что происходит вокруг, – говорил он Чаплину, – и не потерплю, если какое-то неизвестно откуда взявшееся правительство во главе с куртуазным старикашкой будет стоять на пути.
Чаплин был согласен, но что толку, если дипломатический корпус в полном составе поддерживает это правительство!
На успех демарша во время заседания надежды тоже не было. Поддержать Георгия Ермолаевича мог столько кадет Старцев, всецело обязанный Чаплину тем, что оказался членом кабинета министров.
Конфликт с Чайковским у Чаплина и Старцева произошел еще в начале месяца на первом же заседании правительства.
– Господа, – начал тогда свою программную речь Чайковский, – прежде всего, надлежит определиться, кто по праву может входить в демократическое правительство, а кто – нет. В конституции, которую я имею честь готовить для утверждения, сказано, что членами любого белого правительства могут быть только депутаты Всероссийского Учредительного собрания.
– Позвольте, – возразил Старцев, – по какому праву? Я не знаю никакой конституции с этим положением.
– А Вам и не надо, – улыбнулся Чайковский, – для вас и господина капитана второго ранга Чаплина сделано исключение, Вы кооптированы в правительство Северной области с правом совещательного голоса.
– Что еще за новости? Если у нас нет равных прав с другими членами кабинета, мы немедленно подаем в отставку, – мрачно сказал Чаплин, – я снимаю с себя всякую ответственность за последствия. И, если группа каких-либо монархистов в один прекрасный день расстреляет всех членов правительства, то в этом они будут виноваты лично.
– Не горячитесь, Георгий Ермолаевич. К чему такие крайности? Мы только что освободили Север от большевиков, надо уметь не ссорится, а работать на благо общего дела, – примирительно сказал Чайковский.
– Хорошо, – кивнул Чаплин, – ради общего дела я готов работать даже с социалистами.
– Прекратите эти оскорбительные фразы, – крикнул Яков Дедусенко, – здесь Вам не казарма.
Его интеллигентное продолговатое лицо с косой челкой перекосила гримаса гнева.
– Где были Вы, когда мы с коллегой Масловым защищали депутатов в зале заседаний Учредительного собрания?
– Я был в Петрограде и с удовольствием смотрел на то, как большевики разгоняли всю эту говорильню. Вы испугались окрика одного малограмотного матроса и разбежались, как крысы по палубе. Стыдно должно быть! Я человек дела, господин кооператор, был на войне, отмечен наградами, а Вы в это время торговали по завышенным ценам мануфактурой и продуктами. Такие, как Вы, и спровоцировали волнения в феврале семнадцатого, сорвав поставки хлеба в столицу.
– Да! – Взвизгнул Дедусенко. – Мы совершили февральскую революцию во имя всех граждан России, и только мы имеем право формировать правительство!
– Господин Чаплин, – поднялся в кресле Михаил Лихач, – воевали не один Вы, мы знаем Ваш боевой путь и уважаем Ваши заслуги, но, поверьте, Вы – это еще не вся Россия.
Чаплин был унижен. Он сел за стол с угрюмым видом и стал что-то черкать карандашом на листе бумаги.
Чайковский, как ни в чем не бывало продолжил:
– Господа! Буквально вчера мне сообщили радостную новость. В ближайшее время ожидается приезд в Архангельск Александра Федоровича Керенского!
Эсеры зааплодировали.
– Если этот негодяй появится здесь, – не вставая с места, заметил Чаплин, – то я…
В зале все стихло. Угроза была нешуточной.
– Я арестую его и отдам под суд как дезертира с фронта.
Эсеры возмущенно зашумели.
– Это еще не все, – продолжил Чаплин, – вашу несуществующую конституцию я знать не знаю. Делегаты учредилки ничуть не лучше других, и работать мы будем на равных. Керенский же пусть радуется, что пойдет под суд, а не прямо к оврагу на ближайшей станции.
– Это переходит все границы! – Снова закричал Дедусенко. – Керенский – лидер демократических сил, мы уважаем его!
– А мы – нет! – Крикнул с места Старцев.
Чайковскому стоило больших усилий успокоить членов правительства.
С тех пор отношения Чаплина с министрами-социалистами начали стремительно портиться. Выступить на очередном заседании в защиту политики военных властей ему не дали.
– Позор! – Вскочил и заорал Дедусенко.
Лихач топал ногами.
– Прекратите это безобразие! Архангельск – это вам не Кейптаун, а мы не правительство буров, чтобы с нами так поступать! – Повторял Маслов, обращаясь к Чайковскому.
– Поймите же, – пытался объяснить Чаплин, – то, что творится в газетах, напоминает сборище голодных псов, рвущих на части упавшую в бессилии лошадь. Только ведь эта лошадь – наша страна. Да, она не может сейчас встать, но она жива, и ей требуется передышка, чтобы собраться с силами. Союзники дают нам эту передышку. Они сражаются на фронте с большевиками, несут потери. Вы представляете, французу, просидевшему 28 месяцев в окопах на Западном фронте, контуженному, отравленному ипритом, обещали тихую службу по охране складов. Вместо этого он оказался на передовой с очень хитрым и коварным противником.
– Что с того? Солдат должен с честью умереть за Родину! – С вызовом крикнул Лихач.
– За Родину – да! Но Франция слишком далеко от двинских заливов и болот Железнодорожного фронта. Здесь он защищает свободу и ваше правительство. И когда до него доходят слухи, что творится в Архангельске, где в газетах прославляют революцию, нелестно отзываются о наших союзниках, в голове у него вертится только одна мысль. И это бунт. Нас спасает от бунта только высокая дисциплина солдат стран Антанты и понимание, что сражаясь с большевиками, они сражаются против немцев.
– Где же ваши хваленые войска? – Крикнул Дедусенко. – Почему они до сих пор не опрокинут большевиков?
– Вы дурак, – огрызнулся Чаплин, – и прекрасно знаете ответ на этот вопрос. Но я повторюсь. Вместо того, чтобы в газетах писать о борьбе против большевиков, вы занимаетесь склоками. Начитавшись ваших газет, человек не только не станет служить в армии, он возненавидит правительство, которое мы все здесь представляем.
Чаплин встал, щелкнул каблуками и демонстративно покинул заседание кабинета министров. Старцев, собрав бумаги, поспешил следом.
– Не будем отвлекаться на частности, – заметил председатель, – переходим к следующему вопросу. С господином Чаплиным все предельно ясно. При первой же возможности нужно найти ему замену. Такой человек не может командовать вооруженными силами области. Кстати, какой у него воинский чин в переводе на армейские?
– Подполковник! – Сказал Дедусенко.
– Вот видите. Всего лишь подполковник, у него нет опыта командования даже полком, не то, что вооруженными силами целого края. Что там у нас с военным резервом, есть ли в городе старшие офицеры?
– Разумеется, есть, – ответил Лихач, так как вопрос был по его ведомству, – три генерала, больше десятка полных полковников и тысячи офицеров младшего и среднего звена. Многие состоят в партии социалистов-революционеров и готовы предложить свои услуги правительству.
– Почему же мы медлим? Сколько можно терпеть этого негодяя Чаплина?
– Докладываю, – невозмутимо сказал Лихач, – переговоры со старшими офицерами ведутся, но позиции Чаплина сильны поддержкой англичан. Мы не можем выступить против генерала Пуля.
– Отчего же? – Возмутился Чайковский. – Я уже говорил дуайену дипкорпуса о безобразном поведении этого генерала. Он обещал помочь и принять меры. Полагаю, он свое слово сдержит. Как вы смотрите, например, на кандидатуру генерала Самарина в качестве главнокомандующего?
– Не думаю, – покачал головой Лихач. – Самарин выскочка, был адъютантом для поручений у Керенского в звании капитана, потом вдруг получил генеральский чин. Никто не знает, каким образом. Он фронта не видел, опыта работы в войсках не имеет. Я против.
– В таком случае потрудитесь подыскать подходящую кандидатуру, выбор есть. С Чаплиным и его дружком Старцевым мы работать не собираемся.
Не понимая особенности момента, получившие на блюдечке власть эсеры принялись проводить в жизнь в Архангельске свои партийные установки. Рупором социалистов стала кооперативная газета «Возрождение Севера», где члены правительства и лично председатель Чайковский публиковали свои статьи.
На страницах издания появились революционные лозунги, направленные на продолжение революции, как будто власть была не в руках социалистов, а выражала интересы монархически настроенных кругов.
Не прошло и трех недель с прихода к власти правительства Чайковского, как в городе начала формироваться оппозиция.
Большевики, оставив агентуру среди моряков и рабочих Соломбалы, накапливали силы, агитировали против новой власти: «Мы вернемся и сбросим весь этот демократический сброд в море, а те, кто его поддерживал, пойдут под суд».
Правые, опираясь на офицерство, чиновников и купцов, открыто критиковали правительство и отказывались выполнять приказания министров-социалистов, так они называли членов Верховного Управления.
Офицеры, которые принимали непосредственное участие в перевороте, были потрясены тем, что привели к власти левые силы.
Напряжение быстро перешло в конфликт. Обе стороны не желали уступать, и на страницах газет разворачивались самые настоящие словесные баталии.
– «Пролетарии всех стран, объединяйтесь», «В борьбе обретешь ты право свое», – какая мерзость, – негодовал Чаплин, – чем все это отличается от диктатуры большевиков?
Герой и организатор переворота второго августа быстро понял, что стал жертвой обмана. Его, монархиста, изначально смущала принадлежность подавляющего большинства членов кабинета к партии социалистов-революционеров. Но в июле 1918 года эсеры выступили против большевиков, следовательно, за белое движение, и он добровольно уступил власть пришлому гражданскому правительству, как на этом настаивали дипломаты Антанты. Чаплин не имел выбора и других союзников.
Власть на Севере оказалась подарена эсерам.
Капитан второго ранга, совершенно не знакомый с особенностями внутрипартийной работы, понятия не имел о том, что для политиков прежде всего важны интересы своей партии, и только потом – всё остальное.
Разноголосица мнений в молодом государственном образовании, которым стала Северная область очень скоро привела к серьезному политическому кризису. В противостоянии столкнулись военные с их стремлением укротить на период боевых действий всяческие свободы, и представители демократических сил, которые искренне полагали, что свобода мнений – есть главное завоевание февральской революции и поступиться этим принципом нельзя ни при каких обстоятельствах.
В поисках поддержки Чаплин оправился в редакции правых газет. Там к своему удивлению встретил Евгения Петровича Семенова, журналиста из Петрограда, редактировавшего ранее популярное издание «Вечернее время». Кроме политического кредо Семенова, выступавшего после переворота второго августа с крайне правых позиций, о нем ничего в Архангельске не знали. Семенов перебрался в город на Северной Двине еще летом. От Чаплина, с которым он познакомился в Петрограде весной 1918 года, Семенов был в курсе о планах союзников и терпеливо дожидался переворота.
Местные жители не могли знать и о других делах Семенова. Весной 1918 года он вместе с приятелем, тоже журналистом, Антоном Оссендовским провел сделку с американцами, продав им за большую сумму документы о сотрудничестве большевиков с немцами в годы мировой войны. Их купил американский журналист Эдгар Сиссон. В историю эти бумаги и вошли под его именем. Семенов скромно остался в стороне.
Узнав еще некоторые факты из его биографии, жители были бы немало удивлены. Бывший народник Соломон Коган, в юности заподозренный в предательстве и сотрудничестве с полицией, постепенно превратился в журналиста самых правых взглядов. В Европе, где он проживал долгие годы, его читали под фамилиями Княжнин, Несвой и Семенов. Последний псевдоним в итоге оказался основным в его журналистской карьере. К фамилии он придумал себе и подходящее имя и отчество.
Среди друзей Евгения Петровича были известные литераторы, такие как Анатоль Франс. Но жизнь в Европе была скучна для авантюрного характера Семенова-Когана, и он вернулся в Россию. После революции, когда к власти пришли те, с кем он долгие годы жил в эмиграции, Семенов стал человеком крайне правых взглядов. Он разоблачал немецких шпионов, в том числе Ленина и Троцкого, сочувствовал донскому белоказачьему движению.
Вокруг издания, которое он редактировал в Архангельске, формировались недовольные социалистическим правительством. В газете публиковались статьи и заметки с нападками на Чайковского и социалистов, членов правительства. Эсеры отвечали на нападки в своих партийных газетах. Более того, нападали сами.
Все это читали горожане, удивлению которых не было предела. Баталия в прессе разгоралась по нарастающей.
Не удивительно, что Чаплин нашел в лице Семенова соратника. Но хлесткие филиппики на страницах газет были интересны только скучающей публике. Правительство Чайковского продолжало работать как ни в чем не бывало, активно огрызаясь с полос левых печатных изданий. Они были уверены в поддержке дипломатов Антанты и лично дуайена дипломатического корпуса американца Френсиса.
Архангельск проводил лето шумными гуляньями и военными парадами союзников. Северный фронт оформился, сражения локального характера превратились в привычные будни войны. С обеих сторон появились первые жертвы.
Большевики благоразумно отошли из районов, где не имели поддержки населения, и начали формировать свою армию, поставив целью освобождение Севера от интервентов и белогвардейцев. То, что белое движение поддерживает подавляющее большинство населения области, большевиков совершенно не беспокоило. Принципы диктатуры пролетариата требовали без жалости уничтожать всех, кто был против Советской власти.
Чаплин, мечтавший о быстром создании белой армии столкнулся с массовым саботажем населения призывного возраста. Даже те, кто окончил военные училища и давал присягу на верность, не желали брать в руки оружие.
В самом Архангельске без дела слонялись тысячи бывших офицеров. Идти на фронт они не желали, хотя большевиков ненавидели от всего сердца. Их душа постоянно требовала праздника, поэтому каждый день бывших военных видели в злачных заведениях, кинотеатрах и в обществе дам.
До переворота и приезда на Север Советской ревизии Кедрова большевики проводили здесь умеренную политику, террор не устраивали, и поэтому у населения сохранилась иллюзия, что они не хуже любой другой власти. Многие, кого не коснулась тогда мечем диктатура пролетариата, рассчитывали переждать военное время, не примыкая к противоборствующим сторонам, и уже потом постараться найти общий язык с победителями.
Чаплин презирал такой сорт людей, но их было слишком много против одного капитана второго ранга и его немногочисленных сподвижников. Разочарование во власти привело Георгия Ермолаевича к идее очередного заговора, и он потихоньку стал обдумывать планы по его воплощению в жизнь.
Легко завоеванной властью оказалось весьма сложно управлять. Дипломаты с их либеральными принципами мешали военным навести порядок и установить необходимую для успешных боевых действий дисциплину. Архангельск, как и Петроград годом ранее, с первых же недель прихода к власти правительства Чайковского погрузился в пучину взаимных претензий. И только слабость большевиков на северном направлении и наличие небольшого контингента союзных войск в качестве демонстрации силы позволили Северной области в августе 1918 года состояться как форме политической власти.
Глава 4
В июле 1918 года, когда о возможном перевороте заговорщики в Архангельске еще только мечтали, в Шенкурском уезде на южной границе губернии стала накаляться политическая обстановка.
Молодежь, недовольная объявленной мобилизацией в Красную армию, взбунтовалась и саботировала призыв. Миром договориться не удалось, и стороны перешли к активным действиям. Восставшие арестовали троих комиссаров, прибывших из Архангельска для проведения мобилизации, решительно отказались выполнять приказы Советской власти и фактически захватили город.
Местные большевики и члены исполкома укрылись в здании казармы и открыли огонь по призывникам. После четырех дней противостояния, когда у осажденных подходили к концу вода и продукты, и, самое главное, не осталось надежды на помощь из Архангельска, после длительных переговоров они сдались восставшим. Каждому повстанцы обещали личную неприкосновенность. Большинство до выяснения обстоятельств было отправлено в тюрьму, член Губисполкома Ревекка Пластинина вывезена из города во избежание расправы. Местные жители не жаловали пришлую еврейку и угрожали поквитаться с ней.
Крестьяне победили, но что делать со своей победой – не знали. Большинство считало, раз призыв сорван, то это уже успех, и можно расходиться по домам.
Между тем, большевики в Архангельске заподозрили, что в Шенкурске творится неладное, и заместитель председателя губисполкома Павлин Виногадов во главе отряда немедленно выступил на подавление мятежа.
Руководство восставшими, где было несколько офицеров-фронтовиков, решило принять бой. Деревенское воинство, напротив, удовлетворенное срывом мобилизации, прихватив оружие, отправилось по домам. Они не понимали, что завоеванное надо уметь защитить. Прапорщик Максим Ракитин, уроженец Верхнепаденьгской волости, оказавшийся в руководстве восставшими, напрасно убеждал крестьян встретить карательный отряд из Архангельска и дать бой. Крестьяне, не желая конфликтовать с губернской властью, не поддержали того, кого еще неделю назад просили возглавить восстание против ненавистного призыва.
К моменту прибытия в Шенкурск отряда Виноградова большинство восставших уже разошлись по деревням. Оставшись без войск, предводители восстания вынуждены были отойти в леса. Арестованные самостоятельно покинули тюрьму. Наделенному обширными полномочиями командиру советского отряда Виноградову оставалось только начать следствие.
Еще через день из Архангельска пришли тревожные сведения. Город захвачен белыми. Союзная эскадра движется к городу и уже прошла горло Белого моря… Большевики отступают в южные районы губернии.
Виноградов был готов к такому повороту событий. О возможной интервенции говорили давно. Из Бакарицы вверх по реке с начала навигации 1918 года большевики вывозили ценные грузы. Но их было так много, что отправить удалось только малую часть. Остальное досталось белым.
По совести говоря, грузы эти были иностранной помощью русской императорской армии и по факту принадлежали Антанте. Но комиссар Кедров, отдавший приказ о перевозке наиболее ценного, только отмахнулся: «Все это давно оплачено русской кровью на фронтах империалистической войны».
После оставления Архангельска красными в изменившейся обстановке расследование обстоятельств восстания уходило на второй план. Необходимо было в кратчайшие сроки остановить наступление белых.
Виноградов, наводивший порядки в южных волостях уезда, срочно вернулся в Шенкурск, собрал освобожденных членов исполкома и учинил им разнос.
– Как допустили? – Орал он на местных активистов. – Жалеете кулачье и контру, проявляете мягкотелость! Надо за малейшее неповиновение ставить к стенке!
– Так как же можно, к стенке? – Не понимали члены исполкома. – Крестьяне-то все наши, шенкурята. Не разъяснили им насчет мобилизации толком, промашка вышла. К тому же лето, сенокос, а тут мобилизация. Тоже понять можно.
– Правильно говорите, товарищ Виноградов, надо расстреливать контру, и чем чаще, тем скорее они поймут, что Советская власть с ними церемониться не намерена.
Виноградов оглянулся.
В дверях стояла высокая женщина, явно не крестьянского происхождения. Ее темные волосы были небрежно собраны в пучок на затылке, когда-то ухоженные пряди давно не видели расчески. Карие глаза с вызовом смотрели на окружающих, сжатые губы придавали ее миловидному лицу решительный вид. Женщина выглядела устало: помятая блузка и юбка, темные круги под глазами. Осанка и взгляд, наоборот, говорили об огромной силе воли и несгибаемом характере дамы.
Члены исполкома зашумели:
– Товарищ Ревекка, слава богу, вы живы! Мы очень за вас волновались!
Не обращая внимания на членов исполкома, женщина сразу же обратилась к Виноградову:
– Не узнали, Павлин Федорович? Я Пластинина Ревекка Акибовна, член губисполкома. Может быть, вы помните мое выступление на июльском съезде советов? Мне тогда аплодировали. Я рассказывала, как в уезде собирали чрезвычайный налог. Пока не посадили богатеев под арест, дело не сдвинулось. Зато в итоге удалось собрать сорок тысяч рублей.
В июле мы с мужем поехали в Шенкурск для продолжения работы. Вскоре его отозвали обратно в Архангельск по срочному делу. Я осталась в Шенкурске с десятилетним сыном. А тут бунт. Я как член местного исполкома не могла остаться в стороне. Когда бунтовщики обложили казармы, была в числе оборонявшихся и первая начала стрелять. Это остановило негодяев от штурма.
– Действительно так? – Спросил Виноградов.
Собравшиеся нестройно закивали.
– Она и стреляла, напрасно человека убила, молодой был ешшо парнишко, жить бы да жить, зачем он пошел в казармы, не ясно. В итоге сгинул парняга зазря.
– Отставить контрреволюционные разговоры! – Рявкнул Виноградов. – Товарищ Пластинина, объявляю вам благодарность!
Павлин Федорович был доволен. Крестьяне уже не представляли из себя организованной силы. Нужно было выявить зачинщиков и примерно наказать их, чтобы другим было неповадно.
– Кто стоит во главе мятежа, известно?
– Ракитин Максим Николаевич, учитель.
– Его что, тоже призывали?
– Да, он же военный, прапорщик, воевал против германца, в прошлом годе вернулся с фронта.
– Значит, во главе бунта офицерье? – Сняв очки и прищурив глаза, спросил Виноградов.
– Так точно, вместе с Ракитиным прибыли офицеры, они местные, Родимов Тимофей – сын попа, откуда другие взялись, не знаю. Были и эсеры, эти агитировали против Советской власти.
– Где сейчас главари бандитов?
– Неизвестно, но скорее всего где-то рядом, сидят по деревням и заимкам. У нас нет возможности их задержать.
– Тем не менее, мы будем проводить следствие. Необходимо найти и наказать виновных! – Виноградов рубанул ладонью по столу.
– Считаю важным срочно арестовать бандитов Лопатина и Малахова, которые несут ответственность за издевательства надо мною, – сказала Ревекка. – Оказавшись после осады казармы в тюрьме, я стала требовать немедленно отправить меня в Архангельск, как члена Губисполкома, и, когда главарь бандитов Ракитин отказал, объявила голодовку. Они не нашли ничего лучшего, как отправить меня на всеобщее поругание в верхние волости, чтобы вволю поизмываться, а затем казнить. Они разлучили меня с сыном, и я до сих пор не знаю, где он и что.
– Все в порядке, Ревекка Акибовна, – поспешил сообщить кто-то из местных, – мальчик у хороших людей, он ждет вас.
– Малахов – жестокий отвратительный тип, помощник Ракитина, – продолжила Пластинина, – когда меня увозили, он заткнул мне рот бумагой и бросил в повозку, сверху положил мешок на меня и сел сам. Я чуть не задохнулась.
– Не стоит преувеличивать, – возразил Пластининой кто-то из членов исполкома, – вам дали гарантию безопасности и вывезли из города от греха подальше. Вы же знаете, как местные вас жалуют. И мешком прикрыли, чтобы ненароком кто не увидел, и кляп для той же цели, чтобы вы не кричали.
– Почему же такое отношение к товарищу Ревекке? – Спросил Виноградов.
– По причине национальности. Люди темные, не любят евреев, предрассудки.
– Но она же женщина?
– Это никого не остановит, и если бы узнали, что это она призывника застрелила, не сносить бы товарищу Пластининой головы. Здесь края глухие, советская власть не может защитить даже своих агитаторов.
– Советская власть все может, – подвел итог Виноградов, – завтра во всех газетах должно быть помещено мое объявление.
Он достал из кармана лист бумаги и прочел:
– Товарищи крестьяне! Я послан к вам не за тем, чтобы наказывать, как это говорят провокаторы из контрреволюционного лагеря, а затем, чтобы покарать руководителей восстания мобилизованных, эту подлую свору из господ. Виноградов замолчал, в тексте не было указано ни одной фамилии.
– Ракитиных, их несколько братьев, – услужливо подсказала Ревекка Пластинина.
– Ракитиных и других негодяев, расхитивших народные деньги, продовольствие, пытавшихся уничтожить советскую власть в уезде, – продолжил Виноградов, написав карандашом фамилию руководителя бунта.
– Главари восстания бежали, а введенные ими в заблуждение солдаты, подлежащие мобилизации, разошлись по домам и продолжили свой мирный труд. Репрессии их не коснутся. Исполкому следует напрячь все силы для спасения революции, – закончил Виноградов, – виновные в саботаже и нерадивые будут арестованы и преданы суду трибунала.
– Как же вам удалось спастись? – Спросил Пластинину после заседания Павлин Виноградов.
– Просто повезло. Малахов хотел доставить меня в село Благовещенское, где у них много сочувствующих. Там бы меня точно казнили. В отчаянии я сделала вид, что выронила сумочку, и, когда Малахов соскочил с повозки, чтобы поднять её, крикнула вознице именем Губисполкома, чтобы гнал назад. Рядом работали в поле крестьяне. Я начала звать на помощь. Малахов стрелять не посмел. Так я очутилась на свободе, сразу же поспешив в Шенкурск, и успела на совещание. Вы простите мой внешний вид, сейчас не до того, надо спасать революцию.
– Конечно, согласился Павлин Федорович, – сейчас нет времени на личное благополучие.
На следующий день листовки с текстом Виноградова были отпечатаны и распространены по уезду. Крестьяне прочитали и успокоились: «Раз обещают, значит, не тронут».
Виноградову не нужны были волнения в тылу. Он собирался на войну с белогвардейцами и интервентами.
От товарища Кедрова была получена телеграмма: собрать силы, на судах спуститься вниз по реке Ваге до Северной Двины и встать заслоном на пути белых. Путь на Котлас для белых в первой половине августа был практически свободен.
Оставив шенкурские дела на заместителя, Павлин Виноградов на пароходе в сопровождении отряда красных выдвинулся к устью реки Ваги.
