Александр Бушков
Пляски с волками
Ночные гости
С тех пор как я впервые приехал в Косачи, город на меня производил странное впечатление, ничуть не ослабевшее за прожитый здесь месяц.
Город был несоразмерный его жителям. Если подыскивать подходящее сравнение, больше всего он напоминал малолетнего карапузика, напялившего взрослую солдатскую каску.
Очень многие дома и жилые, и разнообразные склады, и объекты культуры вроде театра, гостиниц и ресторанов были порой не просто большими, громадными, никак не подходившими к нынешним Косачам с тысячами тремя жителей. Трехэтажное здание бывшей городской управы с колоннами, башенками и вычурными балконами подошло бы даже не областному центру – столице немаленькой республики. И так далее. Причем построено все было на века, из отличного кирпича и хорошего камня, так что даже те дома, что не один десяток лет простояли пустыми (были и такие), вовсе не выглядели тронутыми разрушением, хотя часто стекол в окнах не было, а крыши прохудились.
И снова – специфика Косачей. После последнего раздела Польши и присоединения этих земель к Российской империи именно через Косачи проходил большой тракт Варшава – Санкт-Петербург, по которому туда и оттуда возили превеликое множество разнообразных товаров и пролегал путь перевозки пассажиров и почты. Так что город, даже не уездный, был крупным торговым центром с большой ежегодной ярмаркой, и в пору расцвета здесь обитало вдесятеро больше народу, тысяч тридцать.
Потом процветание обрушилось. Через несколько лет после освобождения крестьян проложили железную дорогу Варшава – Санкт-Петербург, до сих пор пролегавшую километрах в пятидесяти севернее. Возить по ней товары оказалось и быстрее, и дешевле, туда же отхлынули и путешественники, туда перебралась почта. В какие-то несколько лет город опустился до нынешнего своего убогого состояния…
Что интересно, мой добрый приятель Федя Седых увиденному нисколько не удивился. Оказалось, у них в Красноярском крае когда-то имела место быть схожая картина. В нескольких километрах севернее Красноярска лежал город Енисейск, и через него когда-то проходил главный тракт из Европейской части России. Переместившийся позже южнее, стал проходить через Красноярск, но все равно до самой революции губерния именовалась не Красноярской, а Енисейской. Федя говорил, что видел в Енисейске совершенно ту же картину: множество построенных на века большущих зданий, частично заброшенных. Захолустный райцентр и не более того…
Точно так же обстояло и с Церковной площадью, мимо которой мы как раз проезжали: не вплотную друг к другу, но в прямой видимости вздымались горделиво православный храм, католический костел и лютеранская церковь – опять-таки возведенные с нешуточным размахом. Православных и католиков в Косачах хватало до сих пор, так что оба храма работали (с приходом наших никто их не стал закрывать, не та была политика в отношении церкви), а вот лютеранскую кирху закрыли еще в начале века, когда лютеран практически и не осталось…
За городом Петруша прибавил газу, вскоре свернул с дороги с оживленным движением на узкую проселочную, где не попалось ни встречных, ни попутных машин, не было ни единого человека. Вокруг была, конечно, не чащоба, но с обеих сторон к дороге вплотную подступали сосны и ели с редкими вкраплениями берез. Свежесть, запахи хвои, спокойная тишина… В таких местах плохо верится, что где-то не так уж далеко гремит война.
– Остановишь у спуска, – распорядился я. – У нас ведь не было приказа нестись сломя голову…
Вскоре он остановился у пологого спуска длиной примерно с полкилометра. Вид оттуда открывался великолепный, на несколько километров вокруг, и я им откровенно любовался – впервые был в этих местах.
Внизу, в полукилометре, почти сразу за спуском стоял не просто особняк – и в самом деле «палац», по-польски дворец, фамильное гнездо шляхтичей Косач-Косачинских, когда-то владевших всей округой, в том числе и землями, на которых расположился город Косачи. Громадное красивое трехэтажное здание постройки начала восемнадцатого века, с двумя крыльями, большими полукруглыми парадными лестницами и десятком кирпичных домиков вокруг – флигеля, конюшни и прочие службы, вплоть до псарни. В башенке над главным входом часы, опять-таки оформленные, как выразился бы Остап Бендер, с пошлой роскошью – светло-синий циферблат в человеческий рост, соответствующих размеров ажурные золоченые стрелки, золоченые вычурные цифры. Что ж, шляхтичи былых времен (подсеченные под корень вовсе даже не большевиками, а царской администрацией Александра Второго) знали толк в роскоши и денег на свои прихоти не жалели…
Стрелки уже восемьдесят с лишним лет как застыли на семнадцати минутах четвертого, неизвестно, дня или ночи – кто бы интересовался такими пустяками? С тех самых пор, как тогдашнего «старшего пана»[20], ввязавшегося во второе польское восстание, лишили всей нажитой непосильным трудом недвижимости и со всей семьей определили в сибирскую ссылку, откуда он вернулся лет через пятнадцать, но ничего из конфискованного назад не получил, кроме двухэтажного дома в Косачах, по сравнению с палацем выглядевшего прямо-таки собачьей конурой. Там он, а потом его сын и обитали до семнадцатого года. Сын куда-то пропал после семнадцатого, внучка запропастилась в вихре революции и последующих бурных событий – вроде бы вышла замуж и приняла фамилию мужа, в точности никто не выяснял, не было такой надобности. Одним словом, род пресекся.
С тех самых пор палац и остался бесхозным. Земли перешли к новым владельцам, а вот на домину никто не польстился – во второй половине девятнадцатого века было бы чересчур накладно содержать этакую махину. Перед революцией здесь были постоем солдаты расквартированного в Косачах пехотного полка, немцы устроили здесь склад боеприпасов, а в остальное время палац был необитаем, так что, понятное дело, никто не озаботился починить часы или хотя бы забрать в музей циферблат. В городе ходили вялые слухи, что в палаце обитает привидение кого-то из старых Косач-Косачинских, а где-то в подземельях зарыт клад, но никто никогда не искал клада и не стремился проверить рассказы о привидении. Слишком много таких легенд кружит о старинных зданиях, и насчет призраков, и насчет кладов, но если они, как в данном случае, вялые и особого распространения не получают, ни к каким конкретным действиям не приводят. (Когда мы занялись и палацем, нам подготовили краткую справку о его истории, а заодно и по последним Косач-Косачинским.)
Вокруг палаца далеко раскинулся парк из вековых лип (явно завезенных когда-то сюда из других мест, сами по себе липы в этих местах не росли). Неподалеку от палаца идиллически протекала неширокая медленная речушка с прозрачной водой (Федя Седых говорил, они там ловили и рыбу, и раков). Наличествовали и кое-какие приметы уже обустройства военных лет: вокруг палаца почти безукоризненным кругом шла просека, деревья убраны, а по просеке тянется ограда выше человеческого роста из колючей проволоки на аккуратно вытесанных кольях (очень может быть из тех самых срубленных лип). Это уже немцы постарались, когда устроили здесь склад боеприпасов: просека шириной метров в пять, ограда, высокие деревянные ворота (обе створки со времени драпа немцев так и остались распахнутыми, и меж ними уже выросла трава).
А это уже наше обустройство: аккуратным рядком вытянулись семь больших, выцветших армейских палаток, способных вместить взвод солдат (одна из них, надо полагать, продсклад). Восьмая гораздо меньше – явно для офицеров. Тут же дымит полевая кухня (ну да, время к обеду), и тут же – немаленькая поленница. У ворот стоит «Виллис», должно быть, Федин. Людей не видно, все, нечего и гадать, заняты делом. Тишина, безоблачное небо, солнышко светит, речушка поблескивает, отменный пейзаж, палац – благодать, курорт…
– Поехали, Петруша, – сказал я, притушив окурок о подошву сапога – трава еще не сухая, но с огнем надо быть аккуратнее.
Он кивнул, включил мотор и на малой скорости стал спускаться в низину – спуск был пологий, но все равно не было никакой надобности нестись во весь опор…
Сам я палацем не занимался, но так уж вышло, что он вошел в круг моих интересов – пока не доказано обратное, есть основания подозревать, что имеет прямое отношение к делу «Учитель». О чем мне сразу сообщил подполковник Радаев. Кто-то в армейском управлении высказал толковую, в общем, идею: а что, если архив абверовской школы, коли уж он здесь, упрятан как раз в палаце? Это гораздо рациональнее, чем зарывать где-нибудь в лесу согласно классическому методу приключенческих романов «Сто пятьдесят шагов на восток от кривой сосны». И уж гораздо надежнее, чем прятать где-нибудь в городе. В этаком домине нетрудно подыскать место для тайника. К тому же обеспечить секретность гораздо легче: на немцев, копающихся в лесу или вносящих ящики в мирное городское здание, обратят внимание. На склад боеприпасов ежедневно приезжало и уезжало множество грузовых машин, в том числе и крытых. Никто из немцев, исключая немногочисленных в таких случаях доверенных лиц, не обратил бы внимания ни на очередной грузовик, неотличимый от прочих, ни на самых обычных солдат, заносящих на склад самые обычные ящики, – дело житейское, каждодневное…
Своя сермяжная правда в этой версии была. Из армии спустили указание в дивизию, из дивизии – в полк. И вот уже третью неделю в палаце работала рота единого разведбата, взвод полковой разведки и саперный взвод. Пока безрезультатно (а параллельно такая же группа вела поиски на территории бывшей абверовской школы – тоже пока безрезультатно, но надежды мы не теряли: укрытый архив – материя интересная, тут возможны самые разнообразные варианты).
Когда подъехали совсем близко, я увидел, что живые люди здесь все же есть: у ворот прохаживался часовой с автоматом на плече, а у кухни, рядом с кучей свеженаколотых дров, возился повар в белом колпаке. Слева обнаружился еще один живой: не так уж далеко от ворот, за просекой, у крайних ее деревьев сидел на толстом пне солдат с карабином меж колен и курил «козью ножку». А совсем рядом с ним лежал какой-то продолговатый предмет, укрытый выцветшим брезентом. Что бы там ни находилось, солдат явно не был часовым – не такой уж и молодой: лет тридцати, с двумя медалями, безусловно не новобранец, прекрасно должен знать, что часовому, на каком бы посту он ни стоял, категорически запрещается сидеть и курить. Тем более светлым днем, в двух шагах от начальства. Значит, как это частенько бывает, кто-то из офицеров ему сказал что-нибудь вроде «Присмотри тут…»
Дальше все шло по привычному порядку: часовой подошел к воротам, окликнул меня, я назвался, он вызвал свистком разводящего, тот проверил мое удостоверение и сообщил, что капитан Седых назвал ему мою фамилию и предупредил о моем приезде. Так что я могу проходить, товарищ капитан вон в той палатке (и он указал на ту, которую я сразу определил как офицерскую). Я прошел в ворота, велев Петруше оставаться в машине – он мне был пока что без надобности.
Теперь было прекрасно видно, что ни в одном из многочисленных окон нет стекол, но и осколков битого стекла что-то незаметно в рамах. Походило на то, что стекла старательно вынули хозяйственные люди, вполне возможно, еще в прошлом столетии, когда разнеслась весть, что палац стоит заброшенный и власти не объявляли касательно него никаких запретов. Оконное стекло – вещь в хозяйстве ценная и в иные времена весьма даже не дешевая. Видно было, как в некоторых комнатах ходят солдаты, простукивают стены (видимо, в подозрительных местах), слышались негромкие спокойные разговоры.
Я вошел в палатку без стука – в армии не стучатся, да и будь это в обычае, стучаться в палатку гораздо затруднительнее, чем в комнату. Шесть железных походных коек (трофеи) были аккуратно застелены и пусты, а на седьмой, заложив руки под голову и свесив ноги в начищенных сапогах, лежал Федя Седых в распоясанной гимнастерке с расстегнутым на верхние пуговицы воротом. Спокойно встал, когда я вошел, и мы пожали друг другу руки.
– Прохлаждаешься? – спросил я без подначки.
– Начальство не прохлаждается, – ухмыльнулся Федя. – Начальство думает за подчиненных. А вообще, да, прохлаждаюсь. Делать мне как командиру совершенно нечего, да и взводным тоже. Ловушки на раков поставил от нечего делать, мясца тухлого подбросил. Уже два раза попадались в немалом количестве. Раки тут, как лапти, грешно таких есть помимо пива…
Ну, насколько я знал и его, и его ухарей взводных, они наверняка оба раза сгоняли машину в город и разжились там пивком – хозяин одного из кафе возил из района неплохое разливное пиво и даже не разбавлял. Что ж, я Феде не начальник и сам в прошлые выходные посылал в то кафе Петрушу с бидончиком.
– Хорошо устроился, – сказал я. – Завидую. Тишина, на небе ни облачка, раки, как лапти…
– Выпадает иногда на войне, – беззаботно блеснул он великолепными зубами. – Сам знаешь, грех такую минутку не использовать на всю катушку…
– Да уж знаю, – сказал я ему в тон. – Ничего не нашли?
– Ничего. Иначе давно бы уж телефон обрывали. Подвалы обследовали в первую очередь, очень старательно. Сейчас братья-славяне заканчивают с первым этажом. Может, никакой захоронки и нет?
– Кто ж ее знает, – сказал я. – Вилами по воде писано. И все равно надо постараться.
– Стараемся, – пожал он плечами.
Я его успел узнать – и год служили вместе, и приятельствовали, за бутылочкой сиживали не раз. Беззаботность его выглядела чуточку деланой, что-то за ней крылось. Никак не тревога и уж тем более не страх, но некий внутренний напряг определенно присутствовал…
– Ладно, не будем перетирать из пустого в порожнее, – сказал я. – Что у тебя стряслось?
– Да вот стряслось. – Он досадливо поморщился. – Такое, что с ходу и не поймешь, как ни ломай голову… Пошли, посмотришь сам.
Он сноровисто застегнул пояс с кобурой и портупею, собрал за спину складки гимнастерки, взял с крючка фуражку (вместо вешалки они приспособили вкопанное у входа молодое деревце с дюжиной отпиленных сучков), и мы вышли из палатки. Федя уверенно направился к тому самому предмету, накрытому брезентом. Солдат, завидев нас, проворно вскочил с пенька, вытянулся и притоптал окурок.
– Вольно, – бросил ему Федя. – Ну вот, тут тебе и жмурики, и его, так сказать, автор…
Кивнув на солдата, он снял брезент и, не скатывая, бросил рядом. Я присмотрелся и невольно присвистнул. Действительно, ребус…
Лежащий навзничь труп мужчины. О причинах смерти гадать не стоило: над переносицей, во лбу – аккуратное входное отверстие, несомненно, от пули из того самого карабина. Вот только покойник был абсолютно голым, как Адам до того, как его уволили из Эдема по дискредитации. Первый раз я с таким сталкивался.
– Вот так, – сказал Федя с непонятной интонацией. – Мы его не раздевали, к чему бы нам? Таким его карнач[21] и нашел, когда услышал выстрел и прибежал на свисток…
– Черт знает что, – сказал я.
Присел на корточки и осматривал труп без малейшей брезгливости – и до войны, и особенно в войну насмотрелся всяких, порой выглядевших гораздо непригляднее. На вид лет пятидесяти, седины в волосах и в окладистой бороде почти не видно, открытые глава остекленели, лицо совершенно спокойное, как часто бывает у людей, внезапно упокоенных пулей в лоб. Не истощенный, но и не упитанный. С некоторым трудом поднял его правую руку – он давно окоченел, – осмотрел ладонь. Вся в ороговевших крестьянских мозолях. Судя по первым впечатлениям, которые вряд ли подвергнутся изменениям, – типичнейший местный землероб, как говорят поляки, рольник. Но абсолютно голый. Да уж, ребус-кроссворд…
– Сипягин вчера ночью был часовым, – вновь кивнул Федя на солдата. – Он и сподобился…
Выпрямившись, я отер руку носовым платком – прикосновение к мертвому телу всегда оставляет легкую брезгливость, – сказал:
– Ну, Сипягин, рассказывайте, как было дело…
– Я, товарищ капитан, ходил по просеке вокруг дома. Как и было приказано. А случилось это в шестнадцать минут четвертого ночи, время я засек, не первогодок, и часы у меня хорошие. То есть, когда я на часы посмотрел, было шестнадцать минут, значит, стрелял я минуткой раньше.
Часы у него и в самом деле были хорошие – трофейные, со светящимися стрелками и цифрами. Для немцев такие часы делали швейцарцы – ага, нейтральные, мать их так. Сипягин определенно солдат бывалый – орден Отечественной войны второй степени, две медали и красная нашивка. И стрелок, надо полагать, хороший – аккуратно влепил в лоб…
– Ага, – сказал я. – И появился человек…
– Да не было никакого человека, вот вам честное слово, – с жаром воскликнул Сипягин. – Вот не было, и все тут! С человеком я бы себя держал по уставу, не первогодок: «Стой, кто идет?» – потом предупредительный в воздух и уж только потом… Не было человека, только волки, три штуки, глаза так и светились, ровненько шесть, три волка, значит. Да и ночь была лунная, я их хорошо рассмотрел. Уж волков-то я насмотрелся, у нас в Сибири их было видимо-невидимо – леса вокруг нашей деревни густые, волчьи места. – Он чуточку конфузливо отвел глаза. – С детства волков боюсь, товарищ капитан. Никого так не боюсь, как волков. У нас в деревне, когда я был еще мальцом…
– Давай-ка без воспоминаний детства, Сипягин, – поморщился я. – Значит, появились волки…
– Ага, три штуки. Ребята, кто караулил ночью, говорили, они и раньше появлялись, только близко не подходили, таращились издали. А эти, наглые или те же, только обнаглевшие, чуть ли не на просеку вылезли. И стало мне, откровенно-то говоря, малость жутковато – вдруг возьмут да кинутся? Ну, я и пальнул. Глаза враз погасли. Я на какое-то время отвернулся, вызвал карнача свистком, потом просветил фонариком, а он лежит, вот такой. Только не навзничь, а ничком…
– Это я его распорядился перевернуть, – дополнил Федя. – Меня почти сразу же разбудили. Не ЧП, конечно, но все же происшествие…
– Понятно, – сказал я (так часто говорят, когда ничегошеньки не понятно). – Значит, были волки, а потом, когда ты по одному пальнул, на том месте оказался человек… Тебе не кажется, что это на какую-то сказку походит? Только в сказках волки людьми оборачиваются, и наоборот.
– А это еще бабушка надвое сказала, товарищ капитан, – бухнул доблестный воин Сипягин. – Вроде бы случается и в жизни, сам я не видел, а старики рассказывали…
Он спохватился, что ляпнул лишнее, и замолчал.
– Мистику разводишь, Сипягин, – сказал я уверенно. – Поповщину. Я бы даже сказал, обскурантизм, только ты такого словечка в жизни не слышал. А?
– Ваша правда, не слышал… Я ж и не говорю, что там был какой оборотень. Только стрелял я по волку, а потом на том месте обнаружился человек, вот и весь сказ… Ведь никакого нарушения устава, товарищ капитан, не первый год в армии, службу понимаю…
Он был совершенно прав. Устав караульной службы четко регламентирует поведение часового в случае, если в непосредственной близости от него окажется человек: непременный оклик «Стой, кто идет?», предупредительный выстрел в воздух, ну а если уж человек и после этого не остановится, будет буром переть на часового – тут уж на поражение, как положено. Волк подпадает под другую формулировку: «при появлении в непосредственной близости действовать по обстановке». Вот Сипягин по обстановке и действовал. Ну, предположим, он мог и в воздух выстрелить, чем наверняка спугнул бы волков, а не бить первым выстрелом меж глаз, но все равно никаких претензий к нему быть не может, нарушения устава нет…
Я ненадолго призадумался. Чтобы получить пулю в лоб, человек должен стоять в полный рост… а впрочем, необязательно, мог стоять на корточках, на четвереньках, а то и лежать, подняв голову, что-то высматривая…
– Сипягин, – сказал я, – на какой высоте у тебя был карабин, когда ты стрелял? Как ствол был направлен?
– Стрелял сверху вниз, товарищ капитан, – ответил он, не задумываясь. – И шел выстрел примерно на такую вот высоту…
Он показал ладонью повыше колена – примерно на такой высоте и была бы волчья морда. Но ведь не было волка! Был только убитый человек, по необъяснимой причине совершенно голый… Ну и что прикажете в такой вот ситуации делать? Да сущих пустяков, как говорят в Одессе…
– Писать умеете, Сипягин? – спросил я.
– Обижаете, товарищ капитан! Семилетку окончил…
– Вот и прекрасно, – сказал я. – Немедленно напишите подробный рапорт, я его возьму с собой. Можете идти.
И тут же спохватился: я ему был не командир, приказ мог отдать только Федя. Впрочем, Сипягин не протестовал и на Федю не косился, отдал честь и направился к палаткам. А значит, он не из Фединого разведбата, а из взвода полковой разведки…
– Парень Ерохина, а? – спросил я.
– Ну да, – сказал Федя. – Толковый разведчик, наблюдательный, хваткий. Что видел, то и описал.
При взгляде на него у меня зародились определенные подозрения, но озвучить их я не успел: рядом с моим «Виллисом» затормозил еще один, из него выпрыгнул помянутый только что старший лейтенант Ерохин, командир взвода полковой разведки, размашистыми шагами направился к нам. В руке у него был фотоаппарат без футляра, я издали узнал ФЭД, «хулиганскую фотокамеру»[22].
– В город мотался, – пояснил Федя, хотя я и не спрашивал. – У себя в расположении взял.
Он козырнул, и я спросил с ходу:
– Жмурика поснимать решили, старший лейтенант? Иначе зачем бы вы в расположение за фотоаппаратом ездили…
– Да вот хотел… – ответил он без всякого смущения.
– Запрещаю, – сказал я, не раздумывая. – Ни к чему такая художественная самодеятельность. К тому же прекрасно знаете приказ насчет дневников и фотоаппаратов. Согласен, на фотоаппараты сплошь и рядом смотрят сквозь пальцы, но исключительно когда речь идет о чисто бытовых снимках. А здесь – дело в ведении Смерша… Так что – не надо…
– Слушаюсь, – сказал он, не пытаясь вступить в пререкания. – Но только тут такое дело, товарищ капитан… Где-то я этого мужика определенно видел – только не голого, как сейчас, вполне одетого и обутого. Видел, определенно. Только не помню где, то ли в городе, то ли в деревне, или на хуторе. Вот и хотел…
Это уже было интересно. Сомневаться в его словах не приходилось – опытный разведчик, которому положено быть наблюдательным и памятливым. Где-то видел в условиях, когда не думал, что придется столкнуться еще раз, при таких вот обстоятельствах, потому и не запоминал специально, где этот тип, будучи живехоньким, попался ему на глаза…
– Скорее уж в деревне или на хуторе? – спросил я деловито. – Где людей гораздо меньше, чем в городе.
– Очень может быть, – кивнул Ерохин. – Или все же в городе, скажем, на базаре…
– Все равно отставить съемки, – сказал я. – Совершенно не в вашей компетенции. Сфотографируют наши… и если вы уверены, что где-то его да видели, я вам обязательно пришлю снимок. Может, потребуется кому-нибудь показать… – и с намеком повернулся к Феде.
Он прекрасно все понял, сказал Ерохину:
– Можете идти.
Ерохин козырнул и тем же размашистым шагом направился к палаткам. Я и в самом деле собирался прислать ему снимок. К абверовской школе этот мертвый покойничек безусловно не имел никакого отношения, но, поскольку Косачи некоторым образом относятся пока что к операции «Учитель», моей группе и вести расследование – оно, крепко подозреваю, выйдет поверхностным, но тут уж ничего не поделать. Пусть и Ерохин подключается, от этого не получится никакого вреда, а вот польза может выйти…
Наш фотограф дело знает. Методика отработана чекистами еще в двадцатые годы, кажется, пошла в ход в первый раз, когда они хлопнули знаменитого налетчика Леньку Пантелеева. Покойника сфотографируют с открытыми глазами, а в данном конкретном случае еще и заретушируют входное отверстие от пули во лбу. Как показывает опыт, достаточно для уверенного опознания: персонаж выглядит вполне живым, хотя порой и чуточку заторможенным, но на такие тонкости люди обычно не обращают внимания…
Мы с Федей подошли к нашей машине, и я распорядился:
– Петруша, сходи посмотри. Коли уж нам с тобой, к бабке не ходи, придется и этим заниматься…
Он с живым интересом направился к покойнику, лежавшему уже в гордом одиночестве – нет нужды держать далее возле него пост, поблизости часовой, да и кто и зачем будет красть труп в этой глухомани?
– Что будешь делать? – спросил Федя.
– А что тут можно сделать… – пожал я плечами. – Вернусь в город, пришлю за жмуром машину. Ну и пусть Ерохин напряжет память. Мне ж отписываться…
– И откуда он только взялся, голенький… – протянул Федя.
Я промолчал. Странные интонации прозвучали в его голосе, и взгляд как-то так характерно вильнул. Поневоле я утвердился в недавних подозрениях. И сказал, что думал:
– Федя, так тебя и разэтак! Такое впечатление, будто ты… ну, не скажу, что так уж веришь этому Сипягину, но как-то серьезно относишься к его болтовне про оборотня…
Он ничего не сказал, но вновь вильнул взглядом.
– Федя, ты даешь! – в сердцах сказал я. – Это Сипягин – из дремучих сибирских лесов, с семилеткой. Но ты-то… Ну, предположим, ты тоже из лесной глухомани. Только сам же рассказывал: после седьмого класса ты в глухомани и не жил. Десятилетку окончил в большом райцентре, военное училище в областном городе. Ни там, ни там дремучих лесов и близко не было. Вполне городской человек, с образованием. Уж ты-то, в отличие от Сипягина, слово «обскурантизм» должен знать. Неужели и ты бабьим сказкам веришь?
Он промолчал. Стоял, глядя под ноги, и мне категорически не понравилось выражение его лица, хотя я и не мог бы его определить точно. В любом случае, он мне ни словечком не возразил…
– Федя, охолонись! – сказал я укоризненно.
Он поднял голову и глянул мне в глаза. Положительно, на лице у него отобразилась этакая беспомощность.
– Понимаешь, Серега… – сказал он наконец. – В чем я с Сипягиным согласен, так это в том, что в глухомани иногда случается такое, о чем в городах и думать забыли…
– Ага, – сказал я не без сарказма. – И что, у вас в деревне был кто-то, кто в полнолуние волком оборачивался? И ты это своими глазами видел?
– Не видел, врать не буду, – ответил он, пожав плечами. – При мне такого не случалось. А вот в старые времена, говорили, бывало. Причем рассказывали люди, которым можно верить. И знаешь, Серега… У нас в деревне был один дед… Если у кого-то потеряется корова или там коза, сразу шли к нему. Дед брал гирьку на веревочке, водил над столом или полом, ничего при этом не нашептывал. Только всегда скотину находили там, где он показал. Или говорил порой, что ее волки съели там-то и там-то. И всегда в том месте находили кости. Даже наш уполномоченный ОГПУ, когда у него не вернулась с пастбища лошадь, огородами ходил к деду. А ведь безбожник был тот еще, в двадцать девятом году церковь закрывал. А вот поди ж ты… Он, понимаешь, был местный, в Гражданскую партизанил в наших местах – и говорили, кое-что сам видел. Вот насчет деда – уж никак не с чужих слов. Когда мне было десять лет, в тридцать шестом, у нас точно так же Зорька заплутала. Отец долго не раздумывал, сразу меня к деду послал. При мне он с гирькой на веревочке виртуозил. И Зорьку отец нашел именно там, где он сказал, возле Порошинской гари…
– Ну, это другое, – подумав, сказал я, пусть и нехотя. – Вот во всяких там прорицателей и гадальщиков я, в принципе, готов поверить. В сорок третьем гадала мне одна цыганка, и, представь себе, все сбылось. Причем никак не скажешь, что она шарлатанила, все совсем по-другому обстояло. Но вот во что я никогда не поверю, так это в оборотней. Их не бывает. Завяжи с этакими мыслями. Еще дойдет, чего доброго, до замполита. Взыскание он тебе, конечно, не влепит, но смотреть будет чуточку иначе. А ты ведь в полку на отличном счету, в партию вступал в декабре сорок первого, под Москвой, в самое тяжелое время. И на батальон тебя вот-вот утвердят, мне в штабе дивизии определенно говорили. На хрена тебе мистику разводить с твоей-то биографией и послужным списком?
– Я и не развожу, – сказал Федя твердо. – Не дурак и не дите малое.
– Вот и ладушки, – сказал я. – Я, конечно, сигналить на тебя никому не пойду, но все равно неприятно мне, что ты к этой мистике словно бы серьезно относишься… Ладно. Схожу посмотрю, как там Сипягин с эпистоляром управляется, да и Петруша возвращается. Смысла мне нет тут долго торчать, нет никакой необходимости…
