Александр Бушков
Майор и волшебница
А факт – самая упрямая в мире вещь.
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Что-то осталось недосказанным Знать бы нам что?
В. Пикуль. «Богатство».
© Бушков А.А., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Получилось так, что мой отдельный разведбат оказался отрезан от дивизии. Ненадолго, правда, и что радовало, отнюдь не немцами. На войне чего только не случается… По железнодорожному мосту, который быстро откатывавшиеся немцы не успели подорвать, прошли наши мотострелковые полки, два из четырех, штабы, связисты, артиллерийский полк. А потом по радио пришел приказ: всем остальным остановиться на обочине и пропустить вперед танковый корпус. Вот мы и оказались в условиях, воинскими уставами, в общем, не предусмотренных, – отрезаны от главных сил своими. Так что пришлось куковать на обочине: еще два полка, саперы, тыловые части и еще кое-какие подразделения, в том числе и мой разведбат. Зенитчикам, правда, нашлось дело: обе батареи поставили с нашей стороны у моста. Я со своего места не видел, что у них творится, но вряд ли они застыли в напряженной бдительности: весна сорок пятого, до Берлина не так уж далеко, и небо было прочно наше. Иногда только заявлялись мелкие пакостники: новейшие немецкие реактивные истребители, на которых из-за их скорости наши зенитные прицелы были не рассчитаны. Но особого вреда от них не было: налетали редко, бомбы сбрасывали мелкие – реактивный «мессершмитт» их мог взять не больше, чем обычный. Хорошо, что в сорок первом их не было, вот тогда бы показали кузькину мать…
Никакого раздражения из-за того, что застряли здесь надолго, не было: времени хватало, и мы успевали до темноты разместиться в том городишке, что нам отвели для расквартирования: там этих городишек было насыпано густо, прямо-таки как опят на пне, вот нашей дивизии и отвели такую россыпь – тем подразделениям, что оставались во втором эшелоне. Кто-то из высшего руководства рейха, то ли Гиммлер, то ли сам фюрер, дал отступавшим войскам приказ уничтожать все на своем пути, оставляя «красным» выжженную землю. Где-то это им удавалось: мы насмотрелись на разрушенное, сожженное и взорванное явно самими же немцами, на расстрелянную из пулеметов фермерскую скотину. И на висельников на ветвях деревьев и телеграфных столбах – кто-то в форме, кто-то в штатском (ухитрился где-то раздобыть, что его не спасло), и у каждого на груди аккуратная такая карточка с надписями типа: «Я дезертир», «Я предал фюрера и Великий рейх». Такая вот наглядная агитация, уж не знаю, как она действовала на тех, кто втихомолку думал, как бы единолично выйти из войны. Но из того района, где шла наша дивизия, немцы откатились так быстро, что практически ничего изничтожить не успели. Так что мы и не знали толком, где противник: авиаразведка, правда, доложила, что километрах примерно в двадцати – и, похоже, пытается там закрепиться.
В общем, приятно было посмотреть, как прет лавиной броневая силища – это вам не сорок первый год… Где-то там, впереди, километрах в десяти отсюда, и должны были встать эти танки и САУ и зарыться в землю два полка «царицы полей» нашей дивизии с артполком.
(Интересно, что у немцев пехота именовалась точно так же. Вася Тычко пару месяцев назад притащил мне вместительную фарфоровую кружку с военной символикой, там серо-черной краской были нарисованы солдаты, наградной пехотный знак за штурмовые атаки и написано то же самое: «Царица полей». Все правильно: любая техника, самая грозная, только развивает успех, а закреплять его, занимать территории всегда приходится «царице полей».)
Единственное, что притомляло, – скука. Из машины я прекрасно видел дорогу, делавшую в этом месте огромную петлю, – и, судя по тому, сколько там еще пылило брони, куковать нам здесь не меньше часа. Есть никому не хотелось (а выпить в таких условиях не больно-то и выпьешь), как Вася ни старался, не удавалось поймать по радио какую-нибудь веселую музыку. Вот и курили лениво, опустив все стекла машины до упора.
Вот и бездельничали на довольно широкой околице, между железной дорогой, лесом и зарослями какого-то кустарника, местами довольно близко подходившими к дороге. Не так уж далеко – по европейским меркам, располагались предгорья Гарца, и леса здесь были, на мой взгляд сибиряка, настоящие: густые, диковатые, с зарослями кустарника между деревьями. Ничего похожего на ухоженные, чистенькие леса, которых мы насмотрелись по пути: прилизанные, подлесок убран, хоть пляши, каждое дерево пронумеровано раскаленным клеймом, своей цифиркой.
Оттого, что здешние леса ничуть не походили на те, я и выставил на опушке, во всю длину нашего случайного расположения, цепочку часовых. На всякий случай. Кое-где и наши и противник изрядно перемешались, в таком вот лесу вполне мог оказаться отряд немцев – пусть без танков, они там не прошли бы, но все же достаточно крупный, чтобы хватило дури на нас напасть.
Ну а я с шофером Кузьмичом и ординарцем Васей Тычко просиживал в моем «Опель-Адмирале». Ага, мне волей случая досталась эта роскошная машинка, совсем не по чину простому майору, у которого ее запросто мог отобрать проезжий генерал, а то и проезжий полковник. Ну, так уж мне свезло. Месяц назад взяли мы без серьезных боев городок покрупнее, чем та «россыпь», что ждала нас за рекой, мои ребята наткнулись там на гараж, где стояла целехонькая дюжина таких вот красавцев: там помещался, по нашим меркам, обком их собачьей партии (сам город, снова по нашим меркам, был областным центром). Машины они, как оказалось, бросили оттого, что не было бензина. И ничего не наломали, надо полагать, оттого, что драпали в величайшей спешке – что с них взять, партийцы; солдаты, несмотря на спешку, гараж бы непременно из вредности подожгли – так не доставайся же ты никому…
Ну, у нас-то бензин был, и свой, и с немецких складов ГСМ, которые они тоже поджечь не успели, – очень уж быстро мы их оттуда вышибли, и укрепиться как следует они не успели… Нежданные трофеи делили не самодеятельно, а по указанию начальства: одна пошла командиру дивизии, одна – начштаба дивизии, и еще пять – штабу же, одна главному смершевцу дивизии, три командирам полков, а последнюю комдив распорядился отдать мне. Учел специфику службы: мне гораздо чаще, чем другим командирам, приходилось мотаться по самым разным подразделениям, иногда далеко разбросанным. А «Виллис» мой неделю назад попал под бомбежку (хорошо еще, стоял пустой и Кузьмича там не было), а свободного не нашлось, всем нужны. Иногда на войне очень замысловато делили самые разнообразные трофеи…
Место было скучное. Поезд остался на рельсах, но весь иссечен осколками и пробоинами – ну конечно, сталинские соколы перехватили. Двери всех вагонов распахнуты настежь, и никакого барахла возле них не валяется: эшелон, похоже, вез что-то нужное в хозяйстве, и тут аккуратно поработала трофейная команда.
Справа, не так уж и далеко, метрах в двадцати от нас, картина столь же неинтересная – человек с полсотни беженцев, этакий цыганский табор. Эка невидаль, насмотрелись… Судя по тому, что держались они, в общем, спокойно, значит, мы были не первыми советскими солдатами, с которыми они сталкивались, и особых обид от «красных» они пока что не видели.
Хотя… Коли уж ваш отец прошел всю войну и должен был рассказать то и это (я уверен, скупо), должны знать, что на войне случалось всякое. На то она и война, тем более такая… И насчет трофеев (часов особенно), и касаемо женщин. И бывали – эксцессы… Оправдать не все можно, а понять нужно. Хватало самого разболтанного народа, в том числе и уголовного – а уж эти своего не упустят. И потом: очень уж многие видели, что немцы у нас натворили, да вдобавок у многих родные-близкие от немцев погибли. Вот и срывались иногда.
– А вот интересно… – лениво протянул Вася Тычко, глядя в сторону беженского табора.
– Что там такого может быть интересного? – отозвался я столь же лениво.
Насмотрелись мы вдоволь на эту публику в первые дни, а потом надоело, слились в сплошную серую массу, неведомо куда бредущую по околицам, как будто где-то там, впереди, их ждала счастливая мирная жизнь.
– А вон, слева. Девушка сидит, и, что интересно, как бы наособицу. Они там все друг к другу жмутся, а она словно бы сама по себе…
Я присмотрелся. Действительно, беженцы сбились этаким овечьим табунком. Все как всегда: ни мужчин, даже пожилых, ни подростков – в последний месяц немцы гребли в фольксштурм всех способных держать оружие. Вовсе уж дряхлые старики, старухи, маленькие дети, женщины средних лет… Обычная картина.
А вот девушка, на которую показывал Вася, в эту картину решительно не вписывалась. Сидела метрах в пяти от остальных, в сером пальто (из-за подсохших пятен грязи и всякого прилипшего мусора ясно, что последнее время она спала где придется) и темно-синей косынке. Рядом стоял небольшой чемоданчик, судя по виду, не из дешевых. Да и пальто не особенно пролетарское, хотя в женской одежде я не спец, тем более в немецкой. И в самом деле, как-то наособицу держалась.
– Может, из угнанных? – немного оживился Кузьмич (я его понимал – подвернулась какая-никакая тема для разговора, скуку скоротать можно). – То-то и держится от фрицев подальше.
– Наша?
– А может.
– Не вытанцовывается, – уверенно сказал Вася. – Наши угнанные идут на восток, а эта явно держит путь на запад, как все эти.
– Ну и что? Мало мы с тобой угнанных с запада навидались – из всяких там Франций-Голландий? Они как раз на запад и шли. А куда ж им еще, не на юг же? Хотя те греки шли как раз на юг. Помнишь, веселых? Песни пели…
– Вот то-то, – сказал Вася. – Веселые. Все угнанные, каких мы видели, были веселые по самое не могу. Как же иначе, если они домой шли? Тут запляшешь, как та гречанка белозубая… Я б на их месте не так плясал… а эта сидит скукожившись, как воробей под дождем, и настроение у нее, отсюда видно, самое грустное. Точно, немка. Убедил я тебя?
– Убедил… – проворчал Кузьмич. – Ты и мертвого убедишь…
– А то ж! А знаешь что? Хоть она сто лет не умывалась и не расчесывалась, сразу видно, что – красоточка. Как только братья-славяне такую пропустили? Ведь явно не первый день идет-бредет…
– Вася! – сказал я, подпустив в голос суровости (правда, признаюсь, деланой). – Есть строгий приказ Верховного…
– А я что, товарищ майор? – сделал невинно-простецкое лицо ординарец (он, стервец, отлично умел при нужде этаким Швейком прикидываться). – Я ничего, чисто теоретически рассуждаю, без всяких таких поползновений, запрещенных приказом Верховного главнокомандующего. Интересно просто, как она мимо наших ухарей прошла. А ухарей у нас хватает, и в каждый закоулок замполита с особистом не поставишь.
– Ох, Васька… – вздохнул я. – И как это я тебя полтора года терплю, ни одного взыскания не влепил за балабонистый язык…
– Так я ж солдат оченно даже справный, – чувствуя мое хорошее настроение, блеснул Васька великолепными зубами. – Язык у меня балабонистый, это вы верно подметили своим соколиным взором, но балабонит одно идеологически выдержанное, так что и не за что, если рассудить, на меня взыскания накладывать…
– А за то, что ты сейчас тут разводил? – вклинился Кузьмич.
– А что я разводил?
– Как это что? Пущал пропаганду и агитацию, да еще в присутствии старшего по званию и твоего командира: мол, есть еще у нас такие солдаты, что цинично пренебрегают приказом самого Верховного главнокомандующего. Хоть сейчас садись да особисту пиши…
Это они так дурачились, чуя мое хорошее настроение. На самом деле эта парочка давно уж была друзьями неразлейвода. И вот уж в чем я был совершенно уверен: в жизни ни один не станет стучать особисту ни друг на друга, ни, что уж там скрывать иные сложности тогдашней жизни, на меня самого. Ну, предположим, стучать на меня совершенно не за что, но, что греха таить, иные шоферы с ординарцами своих командиров освещали. Это, если подумать, не стукачество, а все равно неприятно, но уж в этой парочке я был уверен…
– Ага! – сказал вдруг Кузьмичч. – Ты, Васька, про ухарей говорил? Ну вот тебе и целых трое, всем прекрасно известные. И ведь прямиком к девке курс держат.
Я посмотрел в ту сторону. И точно, не просто прекрасно всем известные ухари – мои ухари, разведчики. Колька Ярчук по кличке Жиган и двое его, как он любил выражаться, «мушкетеров», разве что калибром поменьше, этакие верные оруженосцы. И курс они в самом деле держали прямиком на девушку.
Сложное у меня к нему было отношение. Потому что парнишка был не простой – из тех, кого одной краской ни за что не нарисуешь, тут сразу несколько понадобится, и неизвестно, которой больше, которой меньше…
Как бы вам его обрисовать… Во всем, что касается службы, – солдат безукоризненный, разведчик на своем месте. Парень смелый, лихой, отчаянный, в деле на него можно положиться, как на самого себя. Не подведет, не напортачит, горячки не напорет, на все руки мастер – и «языка» возьмет ювелирно, и с минно-подрывным делом знаком, и нож метает – залюбуешься. Орден и две медали, лычки старшего сержанта.
А вот дома, по нашу сторону линии фронта, когда разведке выпадает безделье, – другой человек. Тут и «разведпоиск» по личной инициативе в немецком винном погребе, и «реквизированные» гуся-порося – но ведь всегда так обставит, паршивец, что не уличишь на горячем и за руку не схватишь! Специально мародерствовать по брошенным сбежавшими немцами домам ни за что не полезет, но если попадется на глаза что-то ценное – мимо кармана не пронесет. И портсигар у него роскошный, серебряный с кучей золотых накладок, веса такого, что волка убить можно, и часы настоящие швейцарские, причем как они к нему попали, покрыто неизвестным мраком. Есть сильнейшие подозрения, что от языков – он однажды притащил полковника, настоящего барона с фамилией в две строки, еще парочка не простых за ним числилась. Но ни разу ни один «язык» не пожаловался, что у него что-то отобрали. Полковник, я так подозреваю, чисто из дворянской спеси – не зря ж он первым делом спросил, в каком звании тот русский солдат, что его взял. И когда узнал, что по немецким меркам Колька не более чем унтер, как-то сразу эту тему свернул. Негоже, должно быть, показалось барону с пригоршней «фон» «унд» и «цу» на простого унтера жаловаться, да еще младшему по званию (первый допрос с него снимал капитан Анжеров). А ведь курящий был полковник, анжеровские сигареты смолил, не чинясь…
Ну и бабник был фантастический. Сколько медсестричек и связисточек из-за него в подушку плакало… Но и тут, не пойман – не вор. И в Польше отметился, и с немками, хотя я свечку не держал, точно знаю, покуролесил. Причем, в противоположность иным, силу применять брезговал, выезжал за счет личного обаяния (обаятелен был, собака – хорош собой, усики фасонные, чубчик неуставной) да всяких гостинцев (мы на трофейных складах «на нужды действующей армии» немало интересного набирали, натащенного немцами со всей оккупированной Европы). Да и вообще, между нами… В Германии к концу войны мужиков была лютая нехватка, так что не стоит с ходу каждого солдата, кто с ними дело имел, в насильники зачислять – там самые разные коллизии случались.
– Окошко завесь, – приказал я Васе.
Сам задернул шторки своего окна – ага, там и шторки имелись, барские для себя машинки партайгеноссе оборудовали, тут тебе и раскладные столики, и ящик с отделениями для бутылок…
Вася оставил щелочку. Я тоже. И прекрасно видел, как эти клятые «мушкетеры» девушку обступили, как солирует, конечно же, Жиган, ей что-то говорит (слов с полсотни по-немецки он знал, но со своей спецификой – только те, что касались его профессии и амурных дел). Девица, как видно, была с гонором – притворялась, что смотрит сквозь них, а их тут нет вообще.
Тогда Федя Шалдыбин, один из «мушкетеров», достал из кармана галифе круг датской копченой колбасы (явно со склада в Лойбурге, который нам неделю назад достался целехоньким) и принялся плавными движениями водить им перед лицом девушки, а Жиган вкручивал ей что-то, помогая себе выразительными жестами, ничуть не похабными. Она все так же сидела, уже прямая, как натянутая струна, смотрела перед собой. С характером девушка – хоть я и видел со своего места, как она невольно слюну сглотнула: голод не тетка…
– Вася, – негромко сказал я. – Бери автомат и пошли. Только дверцу открывай тихонько, идем на цыпочках, чтоб не спугнуть…
Он обернулся ко мне чуточку удивленно, но, как справный солдат, получивший четкий приказ, взял «шмайсер» из держалок (были там такие) и тихонечко открыл дверцу, как и я. Мы направились к ним, стараясь ступать как можно тише, что было нетрудно на усыпанной толстым слоем побуревших еловых иголок земле.
Побуждения мои были несложными. Я вовсе не собирался становиться благородным рыцарем, спасающим принцессу от дракона. Если откровенно, мне плевать было, пойдет она с ними за колбасу или нет. Даже если и не пойдет, насиловать ее не будут, не в Жигановых это привычках, плюнут и уйдут.
Тут другое. Меня не на шутку разозлило, что Жиган впервые взялся откалывать свои номера при куче свидетелей и зрителей – раньше за ним такого не водилось, умел конспирироваться. Немцы-беженцы не в счет – кого бы их мнение интересовало? Но вокруг полно наших солдат и офицеров – и цепь часовых у леса, и расположившаяся возле своих отогнанных на обочину «студеров» пехота, и три автобуса медсанбата (несколько человек в белых халатах как раз смотрели в нашу сторону). И наконец – не далее чем в двадцати метрах отсюда – моя многим знакомая машина. Наконец Жигана знали в лицо очень многие. Так что это в первую очередь была неслабая плюха по моей репутации командира – а она у меня в дивизии была хорошая, и я ею дорожил, как любой на моем месте. Что это за командир, если в двух шагах от него, практически на его глазах – и глазах кучи другого военного народа – его подчиненные занимаются черт-те чем? Я хорошо представлял, какие разговоры могут пойти по дивизии – и уж конечно, не пролетят мимо комдива. Многие и так считают, что я слишком благодушно отношусь к Жигану, которого давно следовало бы примерно взгреть… Он, конечно, отличный разведчик, но в конце концов на нем не сошелся клином белый свет. Кому много дано, с того много и спросится… Дурной пример для молодежи, некоторые начинают ему подражать, считая, что таким и должен быть настоящий разведчик, а это в корне неправильно… Давно уже подобные разговорчики ползут. Иногда это от души, от стремления к порядку, а иногда… Скажем, страшно любит разносить эти разговорчики майор Тимошин – но мало кто знает: злобится он из-за того, что некая красавица-военфельдшер предпочла ему Жигана. Словом, своих сложностей тут масса…
Мои мотивы… Признаться, жалко ее не было. Не думайте, что мы были такие уж звери или напрочь очерствевшие душой. Тут другое. Мы ко многому относились, как бы удачнее подобрать слово, равнодушно. Вот представьте: я прошел Смоленщину, Белоруссию, Польшу и везде видел, что натворили немцы. Зверем после этого не станешь и мстить направо и налево женщинам, старикам и детям не начнешь – но некоторое равнодушие ко всему, что вокруг происходит, испытывать станешь. Вмешивались, когда видели, что готовится нечто уж запредельно гнусное. Ну, или идущее вразрез с моральными принципами отдельно взятого человека. Об этих аморальных принципах можно отдельную книгу записать – у многих они такие разные, самых разных вещей касаются… Ну, не будем отвлекаться…
Говоря по совести, лично моим моральным принципам это нисколечко и не противоречило – что эта смазливенькая фрейлейн сейчас прогуляется в лесок с тремя ухарями из разведки за круг хорошей датской копченой колбасы. А может, и не прогуляется – если все же окажется строптивой. Плюнут и уйдут – какой бы ни был Жиган прохвост и выжига, насиловать не в его вкусе, все знают. Плюнет и уйдет со своими.
Тут другое. Первый раз мне подвернулся случай приловить Жигана на горячем – и рассчитаться за все сразу, чтобы понял: неуловимых у нас нет. Заигрался Жиган, чувство меры потерял: на глазах такого множества народа, на глазах командира, средь бела дня… Не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался. Вот так, если вкратце. Немцы – люди хозяйственные, и в городке у них наверняка найдется не один подвальчик, где можно оборудовать хорошую такую, качественную гауптвахту с замком снаружи. Где Жиган и прокукует печально неделю, а то и поболее, а с ним заодно его сопливые сподвижнички – чтобы раз и навсегда научились брать от жизни только хорошие примеры, а не сворачивать на кривую скользкую дорожку, которая свободно может и в штрафную роту привести. Ведь здесь главное зло – даже не Жигановы выходки, а то, что на него глядя, молодняк помаленьку проникался мыслью, что настоящий разведчик таким и должен быть.
Основания залить этой троице сала за шкуру у меня имелись железные. Был еще один приказ: и о запрете на отношения с теми немками, что соглашались добровольно. А было таких не так уж мало: из-за тотальной мобилизации, особенно в последние годы, мужчины в Германии стали, говоря по-современному, большим дефицитом. А женщина есть женщина. Вот представьте молодую вдовушку, у которой мужа убили на фронте даже не в последние годы войны, а в первые. И темперамент при ней, и всякие женские желания – ну, жизнь есть жизнь, что тут скажешь?
Вот только выявлять нарушения этого приказа было гораздо труднее того, расстрельного, сами понимаете. В каждую постель и в каждый угол не заглянешь, и патрулей посылать не станешь регулярно. Вот, скажем, стоит наш офицер на постое у молодой симпатичной немочки – и как ты тут узнаешь, что у них ночью происходит и происходит ли? А потому, скажу по совести, на нарушение этого приказа сплошь и рядом смотрели сквозь пальцы, и я в том числе.
Это ничего, что я так рассказываю, с постоянными отступлениями? А, так даже интереснее? Вот и ладушки. Когда еще подвернется случай обстоятельно поболтать с человеком молодого поколения, да еще не с журналистом – это с ними приходится… сугубо идеологически выдержанно.
Мы были уже совсем близко, но они нас не замечали – увлеклись, стервецы, конечно. Жиган уже развязывал на ней платок, но не грубо, не нагло – неторопливо, словно бы играючи, с шуточками-прибауточками – девушка их, конечно, не понимала, но не могла не чуять хваленым женским чутьем интонацию, весьма даже игривую. Так и сидела неподвижно, положив руки на колени, только большие серые глаза чуть потемнели – надо полагать, от бессильной злости.
Мы были уже шагах в пяти, когда что-то произошло.
Я так и не понял что. Только всю троицу буквально отбросило на пару шагов, словно сильным ударом тока или воздушной волной. Вот только неоткуда здесь было взяться току и уж тем более разрыву. Вокруг стояла прежняя тишина, если не считать мерного лязганья танковых гусениц, к которому уже настолько притерпелись, что перестали замечать. Девушка сидела неподвижно, в прежней позе, разве что платок ей наш ухарь успел развязать и накинуть на плечи. А эта блудливая троица так и стояла в чуточку нелепых позах, словно в детской игре «замри». Положительно, что-то должно было произойти, я не понимал что, но нутром чуял…
И вдруг Жиган сказал каким-то странным, словно бы даже не своим голосом, словно бы дрожащим:
– Все видели? В бога, душу, мать… Пошли-ка отсюда, ну ее, не люблю непоняток…
Все трое шустро развернулись… и узрели в непосредственной близости меня, то есть отца-командира. С оторопелым видом вытянулись в классической стойке «смирно», хотя, строго говоря, были не обязаны.
Я присмотрелся. Ошибиться я не мог: в глазах у Жигана плескался страх, еще более сильный у двух других. И уж никак он не мог быть вызван лицезрением моей скромной персоны – совершенно не с чего, не собирался же я их на ближайших деревьях вешать, такие штучки в армии с незапамятных времен не в ходу. Я даже и не представлял, что в данных конкретных условиях могло всерьез испугать Жигана, не боявшегося ни глубоких рейдов в немецкий тыл, ни той жутковатой, прямо скажем, рукопашной с пьяными нибелунгами из ваффен СС, которых было чуть ли не вдвое больше… да не боялся он ни бога, ни черта, ни лихого человека, как говаривали в старые времена в нашей деревне. И тем не менее только что произошло что-то, всерьез нашего ухаря и уж тем более его «оруженосцев» напугавшее. Полное впечатление: разреши я им, они бы отсюда бегом припустили, особенно молодые…
Я посмотрел на девушку. Она сидела в прежней позе, с тем же безучастным лицом, и не было в ней ничего, способного так напугать не то что бравых разведчиков, но и юного пионера. Но как тогда объяснить то, что я только что наблюдал своими глазами?
Ладно. Пора было что-то сказать, а не продолжать немую сцену из «Ревизора».
– Ну что, Жиган? – сказал я с недоброй ухмылочкой. – Красоток деликатесами потчуешь?
Судя по лицу, понемногу принимавшему прежнее выражение, он совсем оклемался (а вот на девушку все же раз оглянулся украдкой). И сказал со своей почти обычной развальцой, которую всегда, стервец, держал в неких границах:
– Да мы что, товарищ майор? Мы ничего… Видим, девушка голодная, подкормить хотели немножко…
– И платок снять успели, – добавил я ему в тон. – Благодетели… Что ж вы вон его не покормили?
И я кивнул на немца в потертом военном мундире без погон, вместе с тремя пожилыми женщинами сидевшего возле костерка, на котором в немецком солдатском котелке кипело какое-то скудное варево. Немцу лет сорок, но сразу видно, что отвоевался: левая штанина пустая до колена, а рядом лежат два костыля. Отвоевался прочно, ни одного фельджандарма уже не заинтересует…
– Да пошел он к бабке в пазуху! – сказал Жиган уже своим обычным голосом. – Он с нами воевал, а мы его колбаской потчевать? Уж девчонка-то точно с нами не воевала…
– А почему ты решил, что с нами? – усмехнулся я. – А может, с союзниками?
– А чего ж он тогда с востока на запад драпает? – фыркнул Жиган. – И морду прячет характерно так. Посмотрите, товарищ майор – у него на кителе дырки явно от наград, и с полдюжины. А на правом рукаве – видите? – два прямоугольных шеврона сорваны. И как раз такого размера у немцев дают за подбитый танк. Тот еще экземпляр, попался бы он мне на двух ногах…
Вот теперь это был совершенно прежний Жиган – зоркий, наблюдательный, хваткий. Что бы там ни случилось, мне пока непонятное, оклемался совершенно – но двое его молодых «воспитанников» все еще поеживались, хотя было совсем не зябко. Девушка сидела безучастно, но у меня почему-то осталось впечатление, что она прислушивается к нашей беседе.
Пора было с ними что-то делать, вот только что?
– Так что же, Жиган? – сказал я. – Приказ забыл? О недопущении связей с немками, пусть даже по доброму согласию и с собственноручно написанными ими расписками?
– Да какая там связь? – запротестовал он, невинно выкатив глаза с видом облыжно обвиненного в людоедстве учителя ботаники. – Колбасой хотели угостить и все, наверняка ж голодная, вон, даже щеки подвело, хоть и фасон держит. А платок… Ну, то чистое баловство, как на гражданке с девчонками на вечеринках. Не юбку ж снимали в конце-то концов, это уж точно было бы вопиющее нарушение приказа, и к бабке не ходи…
И смотрел на меня совершенно как прежде – с хорошо скрытым нахальным: «Ну что ты мне сделаешь, орлу разведки бравому?», о котором оба мы прекрасно знали.
А ведь я мог, ох как мог…
В штрафную роту мне его не дал бы закатать штаб дивизии – кадр ценный, а прегрешения все же не настолько велики. А вот обеспечить ему пару недель роскошной гауптвахты в добротном, сложенном на века немецком подвале мне вполне по силам. Вот такое решение в штабе только одобрят, кто-то там говорил, что он, если подумать, на «губу» странствует гораздо реже, чем следовало бы.
Так что процедура предстояла несложная, знакомая и рутинная. Объявить этой троице две недели гауптвахты, приказать снять ремни, коих арестованным не полагается, потом Тычко отведет их в расположение батальона, выделит парочку конвойных, запихнут в кузов любой ближайшей машины – а уж в городке тот же Тычко разместит их со всеми удобствами. Уж он-то постарается – между ним и Колькой давно уже черная кошка пробежала, жаль, причины мне неизвестны…
И тут моя светлая идея погасла, как курок под сапогом…
Диспозиция на ближайшее время известна точно. Наступать в ближайшие дней десять мы не будем – и потому, что третий полк не закончил прием и обучение, пусть наскоро, пополнения, и потому (что важнее), немец сумел от нас оторваться. Где он теперь, какие у него силы, укрепляется ли он или намерен отступать дальше, точно неизвестно. Самолет авиаразведки успел передать, что он вроде бы задержался километрах в полутора от той линии, где укреплялись два наши полка и должны были встать те танки, что продолжали катить по мосту. Успел еще передать, что атакован четверкой «вертучих» (этих чертовых реактивных «мессеров»), потом замолчал и не вернулся. Другого нам пока не выделили. Господство в воздухе? Имело место, конечно, но оно никогда не размазано равномерно, как масло по бутерброду – где-то густо, а где-то пусто. Вот и на нашем участке было пустовато, почему «вертучие» иногда и шкодили, удирая безнаказанно.
Вывод ясен: в ближайшее же время мне прикажут отправить разведгруппу, чтобы узнать о немцах все, что только возможно. А разведчиков у меня всего пять. В таких условиях никто не позволит мариновать на «губе» столь ценного кадра, как Колька Жиган, да и те двое уже не зеленые. Позвонит кто-нибудь из штаба дивизии, матернется и скажет:
– Да выпусти ты их к чертовой матери, раз такая надобность… Выпадет время поспокойнее – досидят…
Случалось уже подобное. И будет Жиган, хотя ничем этого не покажет, иметь надо мной некое моральное превосходство – все же оказался незаменимым, ага, утер нос майору, прицепившемуся из-за сущего пустяка. Неприятно, особенно если учесть, что командовать я над ними поставлен без году неделя…
Что вы говорите? Почему разведчиков только пять, когда у меня под командой целый разведбат? Это вас, как многих, сходство названий сбивает. На самом деле все обстоит чуточку иначе. Я чуть погодя разницу объясню, как раз будет подходящее время, а пока не хочу сбиваться с темпа, мы еще на этом берегу реки…
Поэтому посмотрел я на них недобро и рявкнул:
– Шагом марш в расположение части!
И знаете что? Полное впечатление, что приказ они выполнили с превеликой охотой, скорым шагом припустили – только Жиган оглянулся на девушку с совершенно непонятным выражением лица, но уже без страха, это точно.
