Александр Бушков
Царица темной реки
Мало ли неизведанных сил в природе? Всех их не дано знать человеку, но узнавать их ему не воспрещено, как и пользоваться ими.
Преосвященный Исидор, митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский и Финляндский (XX век)
Иллюстрация на обложке Владимира Нартова
© Бушков А.А., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Рамы без картин
Ну что рассказывать о войне в Венгрии? Особо рассказывать и нечего, война как война, ничего нового. Разве что нужно заметить, что с мадьярами было ой как нелегко, они дрались раз в десять яростнее, чем, скажем, румыны, из которых солдаты вообще как из собачьего хвоста сито. Так что повозиться с ними пришлось, однако ж справились. Как в песне – и на груди его светилась медаль за город Будапешт…
Теперь, много лет спустя, если подумать как следует, приходишь к выводу, что больше всего нас, пожалуй, напрягала даже не мадьярская ярость в бою – всяких видывали, – а их совершенно зубодробительный язык. Зубодробительный! Даже не знаешь толком, как прочитать дорожный указатель, отчего возникали всякие коллизии, не сказать чтобы смешные. Звонит комбат и требует:
– Срочно доложи, к какому населенному пункту вышел!
У него карта советского издания, с русскими, естественно, названиями – а у меня никакой! Вот и ломаешь язык, пытаешься сообразить, как этот указатель читать, а он орет, весь в нетерпении, со своей стороны пытается подсказывать: «Похоже? А так – похоже?» С первого раза и не получалось. А переводчиков было мало… Ну, и разведчики матерились: зашли в тыл по всем правилам, остались незамеченными, отчетливо слышали офицерские разговоры – и ни словечка не понимали…
Но я не об этом. Расскажу об одном случае, который я и сегодня понять не могу, хотя это чистая правда, все так и было…
Получилось так, что в начале марта сорок пятого наш полк оказался во втором эшелоне – определили на отдых и пополнение, поправление матчасти и прочие необходимые заботы. Потери в Будапеште были большие – а что впереди предстояла еще и мясорубка у озера Балатон, мы тогда еще не знали. Хотя, конечно, как люди бывалые догадывались: если не то что полк, а всю дивизию взялись насыщать личным составом и техникой по полному штатному расписанию – дела будут.
Командиры думали в первую очередь об отдыхе. Отдых – это всегда благодать, особенно когда условия хорошие, а не где-нибудь в палатках в чистом поле.
Всякое бывало, но на сей раз роте, которой я командовал, крупно повезло: так получилось, что нам отвели не просто дом, а здоровущий особняк посреди небольшого парка, где рота разместилась очень даже вольготно. Уже потом совершенно точно выяснилось, что граф был отнюдь не из захудалых: мы-то по русской простоте приняли хоромы за его главный дворец, а оказалось – чуть ли не охотничий домик, рассчитанный на целую ораву гостей, далеко не единственный. В три этажа, представьте себе, старинной постройки, даже с башенками и флюгерами. Конюшни и псарни, конечно, стояли пустыми – граф со всем добром, какое сумел прихватить, сбежал на Запад еще месяц назад, хотя линия фронта была еще далека (потом выяснилось, что ему было крепко за пятьдесят, а значит, помнил и здешнюю революцию девятнадцатого года, и Венгерскую ЧК…).
Большая часть прислуги, конечно, тоже разбежались – точнее, дружненько драпанули в ближайшую деревню, откуда были родом, и притаились там, как мышки (как будто мы собирались их искать и ловить). А для охраны граф, срочно эвакуируясь, оставил в доме четырех старых лакеев. Уж не знаю, что и как наохраняли бы от регулярной воинской части эти четверо старых сморчков, из которых песок сыпался, но они послушно остались в доме – видимо, боялись графа больше, чем нас. Рецидивы лакейской психологии, как идеологически выдержанно выразился наш замполит, обозрев этих «стражей», поголовно в ливреях, какие носили, должно быть, еще в веке восемнадцатом.
А вот пятый, дворецкий, оказался персоной не в пример интереснее. Помладше подчиненных, годочков шестидесяти пяти, тоже в ливрее, но в знак своего положения гораздо роскошнее расшитой золотом, он держался совершенно иначе. Когда мы приехали осматривать дом (я на «Виллисе» с ординарцем и разведчиками и «Додж – три четверти» с прихваченными на всякий случай саперами), эта четверка жалась у парадных дверей с таким видом, будто ждала, что мы их тут же развешаем на деревьях в парке. А дворецкий, наоборот, стоял у нижней ступеньки без всякого страха на лице. И приветствовал меня на довольно сносном русском.
Очень быстро все и выяснилось. Осенью четырнадцатого этот экземпляр, будучи пехотинцем бравой австро-венгерской армии, попал к нашим в плен, да так и прибился. Отнюдь не в лагере. Частенько случалось так, что таких австрияков отдавали в работники сибирским крестьянам – война повымела из деревни немало рабочих рук. Вот и этот Иштван осел в глухой деревеньке где-то под Иркутском, а поскольку оказался еще и сапожником, жил не припеваючи, но близко к тому. Когда грянула революция, многие венгры пошли в Красную армию, но Иштван ни о чем подобном не подумывал. Должно быть, решил пересидеть в безопасном месте и новую войну. Было в нем что-то от бравого солдата Швейка – назад в Венгрию репатриировался только весной двадцать первого, так что пересидел в Сибири и красную революцию, и белый террор, заявился на милую родину не раньше, чем там более-менее успокоилось…
Он меня и водил по дому, с ухватками опытного экскурсовода. Особой роскоши я там не увидел, разве что охотничьих трофеев обнаружил превеликое множество: и медвежьи головы, и кабаньи, и оленьи, чучела волков и серн, чучела фазанов и даже парочки орлов. Граф, судя по всему, охотником был заядлым. Ну, и много картин, в основном представлявших живыми, во всей красе, будущие охотничьи трофеи посреди дикого леса либо пышные охотничьи кавалькады. Понемногу мне это однообразие стало надоедать, Иштван это определенно заметил и уже не спешил с пояснениями насчет какой-нибудь особенно большой кабаньей головы с внушительными клычищами или волчьего чучела незаурядных размеров. Сказал осторожно:
– Я так полагаю, господин капитан, вам все это не так уж и интересно?
– Откровенно говоря, да, – сказал я. – Я здесь не туристом и не покупателем дома. Да и особенной любви к охоте не питаю. У меня гораздо более прозаическая задача: быстро и удобно разместить моих солдат. И вот тут-то вы мне можете изрядно помочь.
– Разумеется, все, что в моих силах… – Он посмотрел хитровато, опять-таки по-швейковски. – В любой армии мира присутствует субординация. Прежде всего, мне думается, нужно подыскать подходящую комнату для вас как для командира роты, потом я, с вашего позволения, займусь устройством ваших офицеров и, наконец, солдат. У вас нет возражений?
– Пожалуй, нет, – сказал я. – Только имейте в виду: меня вовсе не привлекает что-то роскошное, вроде тех спален, что я видел на первом этаже. Желательно что-нибудь попроще. Чтобы от двери к кровати не пришлось ехать на велосипеде.
– О, я понял! В таком случае… Быть может, вы посмотрите малую спальню господина графа? Большая спальня предназначалась для тех случаев, когда господина графа на охоту сопровождала супруга, а малая для тех случаев… – физиономия у него опять стала плутовская, – когда не сопровождала. Туда мы еще не заходили…
– Ну так пойдемте, – сказал я.
Поскольку речь, безусловно, шла об амурном гнездышке графа, которым он пользовался в отсутствие супруги, я ожидал увидеть нечто обставленное и декорированное крайне легкомысленно – и собирался заранее отказаться от будуара его светлости. Не самое подходящее место для спальни советского офицера. Опять же, шуточки за спиной пойдут…
Однако было сразу видно, что граф, как бы ни относился к прекрасному полу (а относился он к нему, надо полагать, очень даже трепетно, раз оборудовал «малую» спальню), всяких рюшечек-кружавчиков терпеть не мог. На будуар это нисколечко не походило: красивая, но строгая мебель темного дерева, никаких легкомысленных картин или фривольных гравюр. Только две большие картины на противоположных стенах. На одной изображена в человеческий рост вполне приличная красавица в платье, по-моему, восемнадцатого века, совсем молодая, светловолосая и синеглазая, стоявшая у высокого стола на одной массивной вычурной ноге, на котором ничего не было, кроме изящного графина с чем-то пурпурным и двух высоких стаканов. Казалось, она смотрит мне в глаза с легкой, лукавой улыбкой.
– Восемнадцатый век, а? – спросил я. – Судя по платью…
– Господин капитан разбирается в таких вещах?
Я не стал ему рассказывать, что в прошлой, мирной жизни собирался стать искусствоведом – но с третьего курса сорвал сорок первый год. Сказал только:
– Разбираюсь.
– Да, портрет написан в тысяча семьсот сорок шестом году. Внизу, справа, есть дата и подпись художника…
– Кто-то из предков графа?
– Не совсем, господин капитан. Это – графиня Эржи Пароттаи… возлюбленная графа Рудольфа, прапрадедушки нынешнего. Насколько я знаю, очень романтическая… и очень печальная история. Примерно через полгода после написания портрета муж графини обо всем узнал. В те времена искусство подсыпать яд в бокал было доведено до совершенства.
– А что граф Рудольф? – спросил я уже с интересом.
– У него были подозрения, но не было доказательств…
– Мне почему-то казалось, что в те времена люди не особенно утруждали себя поиском доказательств, – усмехнулся я.
– Да, пожалуй… трудно сказать, как развернулись бы события дальше – пошли разговоры, кто-то прямо указывал на не особенно честного аптекаря, многим обязанного графу Пароттаи… вот только недели через две графа Рудольфа убили на лесной дороге разбойники… по крайней мере так считалось. – Иштван философски вздохнул. – Старая как мир история, господин капитан: молодые влюбленные, пожилой ревнивый муж, никак не светоч морали…
Я еще раз взглянул на светловолосую красотку, так и оставшуюся молодой. В конце концов, я не был фольклористом, собиравшим старинные легенды – а может, были. Мои интересы лежали в совершенно другой плоскости…
Вторую картину я осмотрел мельком: утоптанная тропа, довольно широкая, где хватит места и всадникам, и повозкам, уходит к горизонту сквозь негустой лес, а вдали виднеется небольшой островерхий домик с вычурными водопроводными трубами и клумбами каких-то ярких цветов у невысокого крыльца.
– Тот же художник, и время примерно то же, хотя даты нет, – сказал Иштван. – Охотничий домик графини Эржи – тогда все увлекались охотой, и дамы не меньше мужчин. По легендам, здесь они и встречались, пока…
– Это все очень интересно, Иштван, – решительно прервал я. – Но нет у меня времени слушать легенды, пора заниматься размещением солдат. Да, эта комната мне нравится, с вашего позволения оставляю ее за собой.
– Рад, что вам понравилось. Запасы чистого постельного белья у нас большие. Вот только… Как вы смотрите, господин капитан, если я позову из деревни нескольких служанок? Нельзя, чтобы дом оставался вовсе уж без женской руки, пусть даже в нем будет квартировать рота солдат.
– Хорошая идея, – сказал я. – Но вот именно что – рота солдат… Подберите служанок… почтенного возраста, у вас ведь наверняка есть такие.
– Конечно. Понятно, господин капитан, чтобы было меньше соблазнов… – Сквозь его благообразную физиономию, украшенную бакенбардами в хорошем стиле императора Франца-Иосифа, на миг проглянула шельмовская рожа молодого пехотинца императорско-королевской армии. – Прикажете показать комнаты, которые подошли бы вашим офицерам?
– Это подождет, – сказал я. – В доме есть винный подвал?
– И богатый, господин капитан. Господин граф был большим знатоком хороших вин.
– Вот туда мы с вами немедленно и отправимся, – распорядился я.
Действительно, винный подвал производил впечатление. Справа – не менее дюжины огромных бочек с медными кранами, возлежавших на массивных деревянных подставках, слева – стеллажи от пола до сводчатого потолка, на которых покоилось не менее пары сотен темных бутылок – без этикеток, покрытых паутиной и тончайшей зеленой плесенью.
Мои саперы работали так, что любо-дорого посмотреть, орудовали миноискателями с величайшим старанием, а мой ординарец Паша Верзилин и двое разведчиков наблюдали за ними так пристально, словно получили на это приказ от командующего фронтом. Саперы от своих наушников не оторвались – они просто не слышали из-за них, как я вошел, – а вот троица ухарей проворно вытянулась в преувеличенном рвении. По некоторым признакам я сразу определил, что небольшую дегустацию они все же произвели – но определил еще наметанным глазом, что бутылок напихать не успели ни за пазуху, ни в галифе.
Вот с этим срочно нужно было что-то делать. Любой опытный командир знает, чем это чревато, когда рота натыкается на такой вот богатейший винный погреб…
Так и стоял я в двери, придирчиво осматривая замки. Они внушали доверие: два врезных и один навесной – причем, судя по замочной скважине, и у навесного ключ был затейливый, гвоздем не откроешь. Должно быть, граф не питал иллюзий насчет своей прислуги, как и я – в отношении своих солдат. Тихонько спросил у Иштвана:
– Где ключи?
– У меня. – Он продемонстрировал бронзовое кольцо, на котором висели три ключа с затейливыми бородками. – Господин граф мне доверял.
(Вообще-то, присмотревшись к характерной багровости его носа, я подумал, что в данном вопросе граф проявлял чрезмерную доверчивость – иные взгляды, украдкой бросаемые дворецким на бочки и стеллажи, мало чем отличались от откровенных – моих солдат.)
– Запасные есть?
– Господин граф изволил увезти с собой…
Подошли саперы, доложили по всем правилам: проверено, мин нет. Следом подошли Паша и разведчики, двигавшиеся с грацией паралитиков. По лицам было видно, как им не хочется покидать этот райский уголок.
– Ну вот что, орлы, – сказал я соответствующим тоном. – В расположении о содержимом подвала – ни словечком. Подвал как подвал, старым хламом набит. Уяснили? Паша, ступай с… гражданином дворецким, он тебе покажет мою комнату. Отнесешь туда чемодан и «сидор» из машины. Потом вернетесь сюда, Иштван, будем выбирать комнаты для офицеров. Все свободны.
Оставшись один, я довольно быстро разобрался с ключами и запер замки на все обороты. Подумал, что надо бы еще и опечатать. Ключи были сложные, авторитетные, но имелись у меня во втором взводе два экземпляра, искупившие вину малой кровью в штрафной роте, – а попали они туда из дальних лагерей за уголовные художества, причем один как раз с замками. Виртуоз был тот еще…
Потом подъехала полуторка с ребятами из хозвзвода, которым сейчас предстояло исполнять обязанности квартирьеров – ну, их-то я перепоручил Иштвану, ставшему у меня чем-то вроде неофициального коменданта здания. А там и рота подтянулась, и тут уж куча обязанностей легла на меня – тех, что ни на кого другого не спихнешь. Да вдобавок мотоциклист из штаба полка привез моему замполиту письменное указание от его начальства. С каковым замполит тут же ко мне пришел в несколько печальном виде, пробормотав:
– Не было печали, так черти накачали…
Действительно… Полковое начальство замполита сообщало, что особняк, где разместилась моя рота, – памятник архитектуры постройки знаменитого некогда архитектора и новая власть собирается впоследствии устроить там музей. А потому замполиту строжайше предписывается обеспечить полную сохранность обстановки – мебели, ковров, картин, звериных голов с чучелами и тому подобного. Особенное внимание уделить сохранности двух картин знаменитого художника (по имени Михай, а фамилия у меня быстро вылетела из памяти – тоже была по-венгерски зубодробительная). Даже названия приводились: «Портрет графини Эржи Пароттаи» и «Охотничий домик графини Пароттаи» (прилагались, чтобы не было никакой ошибки, черно-белые фотографии обеих картин). Для координации действий к нам выехал правительственный комиссар товарищ Янош (фамилию запамятовал все по тем же причинам) с двумя помощниками. Тот же мотоциклист доставил и мне приказ командира полка, практически слово в слово повторявший указание замполиту. Разве что была добавлена пара строчек: обеспечить венгерских товарищей жильем и поставить на все виды довольствия. Ну, логично – именно это входило в мои функции, а не замполита.
Тут нужно немного прояснить ситуацию с этим самым правительством. После того как мы освободили примерно половину Венгрии, в Дебрецене, крупнейшем городе на востоке страны, было создано Временное демократическое правительство: понятно, из наших друзей.
В конце декабря сорок пятого оно вполне официально объявило войну Германии, и там же, в Дебрецене, формировался венгерский Будайский полк, который потом участвовал во взятии Будапешта. Честно признаться, очень многие венгры нас крепко недолюбливали – за старые дела, за то, что наша армия помогла австрийцам подавить восстание 1848–1849 годов. Но и друзей у нас там было не так уж мало, и партизанские отряды имелись, и Компартия в подполье действовала. В общем, ситуация была не самая простая…
Переглянулись мы с замполитом и печально покивали друг другу – задачу на нас взвалили сложную (правда, пару раз мы уже с таким сталкивались, так что кое-какой опыт имелся). Придется потрудиться, Я вовсе не хочу сказать, что наши бойцы, оказавшись на постое в таких вот домах, вели себя, как орда диких вандалов, крушивших все вокруг. Но война есть война, народ попадался самый разный, имущество было бесхозное, и отношение к нему было, как бы это сказать, весьма легкомысленное. Всех оттенков – от практического до чисто хулиганского. Человек хозяйственный срежет кожу с кресел, чтобы состроить дома фасонные сапоги, или прихватит в вещмешок что-то, что может пригодиться дома в хозяйстве, или просто понравилось: статуэтки, всякие безделушки, небольшие картинки и тому подобное. Признаться, на это смотрели сквозь пальцы, если не было конкретного приказа…
– Обрати внимание, – сказал замполит. – Насчет мелочовки в наших с тобой приказах ничего не сказано.
– Вот и отлично, – сказал я. – Одной заботой меньше…
Мы прекрасно поняли друг друга: ага, тот самый случай, когда приходится кое на что закрывать глаза. Не подлежало сомнению, что когда рота отсюда уйдет, вместе с ней улетучится и вся помянутая мелочовка, от красивых безделушек до вещей, и в самом деле в хозяйстве нужных, вроде столовых приборов, что я сам видел в кухне, – серебряные, позолоченные ложки-вилки-ножи с графским гербом. А кто-то из братьев‑славян с той самой хозяйственной жилкой упрячет в «сидор» и серебряные кофейники-тарелки, а то и блюдо, которым волка убить можно. На войне как на войне…
План действий мы составили быстро, благо некоторый опыт имелся. Замполит через свой партийный актив и комсоргов должен был провести соответствующую разъяснительную работу, доходчиво объяснить: при новой власти тут будет музей, народное достояние, так что ничего не ломать, не портить, мужчинам на портретах в рот папироски не пихать, а женщинам усы не подрисовывать. В таком вот ключе. Ну а я, со своей стороны, через взводных и отделенных доведу до сведения личного состава: шуток не будет, в случае чего гауптвахтой не ограничится – штрафные роты еще никто не отменял…
Ковры мы после короткого совещания решили все до одного свернуть в рулоны и упрятать в подвал и в кладовки – в подвале не один только винный погреб, а кладовок, я уже знал, несколько, и ключи от всех замков у хозяйственного Иштвана имеются. Рабочие команды сколотим быстро из ребят поздоровее. Вот и все вроде бы?
– Да, а эти две картины, особо ценные? – спохватился замполит. – По уму, их бы тоже куда-нибудь под замок упрятать надо…
– Необходимости не вижу, Сергеич, – сказал я, ухмыляясь. – У них и без того сторож хороший. Вот они, полюбуйся. Охотничий домик у тебя за спиной висит, а графиня Эржи – вот она, собственной персоной, можешь любоваться бесплатно, пока тут не музей и билетов не продают…
– Иди ты! Точно?
– Точнее некуда, – сказал я. – Мне дворецкий объяснил.
На охотничий домик он оглянулся мельком – а вот перед портретом юной графини (если ей и было больше двадцати, то ненамного) простоял гораздо дольше, и я его вполне понимал: редкостная была красавица, живи такая сейчас и назначь свидание – верст десять по грязюке бы отмахал…
– Красоточка была, – сказал замполит наконец, покрутив головой (он был постарше меня всего-то года на три и уж кем не был, так это сухарем). – Потанцевать бы с такой вальс на каком-нибудь балу…
– Рылом мы с тобой не вышли, Сергеич, – сказал я. – У тебя предки что делали двести лет назад?
– Ну, что… Барскую землицу пахали.
– Вот и рубил бы ты дрова возле кухни во время этого бала. У меня с родословной чуток получше, мои в те времена были вольными питерцами, в основном по аптекарскому делу, но и их кто бы пустил туда, где с графинями вальсы танцевали…
– Это понятно, – кивнул он и добавил с некоторой грустью: – А ведь танцевал кто-то…
– Боюсь, недолго.
– Это почему?
Я рассказал ему все, что слышал от Иштвана. Замполит выразился о пожилом ревнивом супруге непечатно – и отправился собирать свой актив. Решив не откладывать, я собрался позвать ординарца Пашу, чтобы собрал взводных и отделенных, но Верзилин сам возник на пороге, козырнул и отрапортовал браво:
– Товарищ капитан, там приехал какой-то комиссар из Дебрецена. Так и назвался – комиссар Временного правительства, вас спрашивает. Говорит, вы должны быть в курсе.
– В курсе, – сказал я. – Там с ним должны быть еще двое…
– Ага, есть такие. Только они явно вроде меня – ординарцы или что-то такое. Сразу ж видно, кто начальник, а кто подчиненный.
– А как ты с ними договорился?
– Так он по-русски говорит неплохо. Серьезный мужик, сами увидите… – добавил он загадочно.
– Ладно, зови. И на всякий случай насчет угощения там что-нибудь расстарайся, Иштвана озадачь.
– Это мы мигом, – заверил Паша. – Винный подвал вы заперли, а другое, с продуктами, запереть что-то никто и не подумал. Мама родная, чего там только нету! Окорока, колбасы, в леднике гуси-порося… Если прикинуть, всей роте на хороший ужин хватит.
Я подумал: пожалуй, нужно поручить Иштвану запереть и «продсклад». А потом помаленьку пускать на доппаек – все равно добру пропадать. Благо даже официальная формулировка есть: «На нужды действующей армии…»
Буквально через пару минут вошел комиссар – примерно моего роста, в венгерской военной форме без погон и офицерской фуражке (вместо кокарды – трехцветная ленточка цветов венгерского флага и такая же повязка на рукаве), с кобурой на поясе. По тому, как он снял фуражку, я сразу понял, что комиссар человек сугубо штатский – есть нюансы, которые наметанный военный глаз сразу отличит. Сначала он мне показался если не стариком, то безусловно пожилым: виски седые, и в волосах изрядно седины. Однако вскоре я понял, что ему, пожалуй, нет и сорока, судя по лицу без морщин. А когда он представился:
– Комиссар управления по делам искусств Янош Приклер.
И протянул руку…
На правой руке у него не было ногтей. Ни одного. Выглядело так, словно их аккуратно содрали, и достаточно давно – а кто еще мог тут заниматься подобными художествами, как не политическая полиция старого режима? Похоже, наш парень, правильный и проверенный, то-то и в комиссарах. Хлебнул, надо понимать, горького – отсюда и ранняя седина…
– Вот мандат, товарищ капитан.
Что ж, все честь по чести: бланк на плотной бумаге с грифом Временного демократического правительства, текст напечатан по-венгерски и по-русски, с венгерскими и советскими печатями. Комиссар Янош Приклер «и с ним двое сопровождающих». Управление по делам искусств. Что ж, серьезные ребята обосновались в Дебрецене – еще война не кончилась, еще Будапешт не взят, а правительство, даром что временное, уже озаботилось делами искусств. Правильные люди.
Он посмотрел через мое плечо на портрет графини:
– Значит, картины оказались у вас в комнате…
– Так получилось, – чуть развел я руками. – Какую отвели, в той и поселился. Кто же знал… Если это так для вас важно, могу уступить комнату вам. Приказано оказывать всяческое содействие…
– Ну что вы, товарищ капитан! – энергично запротестовал он. – Вы здесь в некотором роде хозяин, к тому же старший воинский начальник. К тому же (он улыбнулся – скупо, так что осталось впечатление, что человек этот улыбается крайне редко)… Конечно, это ценные картины, но все же не настолько, чтобы круглые сутки сидеть возле них с пистолетом… особенно в доме, где находится рота советских солдат.
Он подошел к картине и долго разглядывал ее, как давеча замполит. (И, совершенно как замполит, почти не обратил внимания на картину с охотничьим домиком.) Правда, выражение его лица (он стоял ко мне вполоборота) было совершенно другое: ни любопытства, ни тени восхищения (безусловно, у замполита присутствовавшего) – скорее уж этакий холодный интерес исследователя. По моему мнению, гораздо более уместный у человека лет на тридцать постарше. Ну что, надо полагать, человек, вышедший из политической полиции полуседым лет в сорок и потерявший там все ногти на правой руке, наверняка будет скуповат на чувства и эмоции…
Наконец он повернулся ко мне и сказал:
– И все же редкостная была красавица…
Но и это было произнесено, в общем, без выражения, с тем же холодным интересом исследователя, узревшего в микроскоп особенно красивую бактерию. И тем не менее, несмотря на эту холодность, он мне понравился – как-то сразу располагал к себе. И я подумал, что мы с ним сработаемся.
От угощения он отказался вежливо, но решительно, сказал, что хорошо пообедал перед выездом. И мы как-то легко и непринужденно перешли к делу. Я рассказал, какие меры мы с замполитом собираемся предпринять, поинтересовался, нет ли у него дополнений и пожеланий. Таковых не оказалось. Он рассказал о своем поручении: в задачу его группы входило составить полный каталог находящихся в доме картин, старинной мебели и ковров. Как выяснилось, после окончательного освобождения страны новые власти и в самом деле собирались устроить здесь музей наподобие тех, что у нас, я слышал (но сам уже не застал), существовали в двадцатые годы: музей помещичьего быта, дворянского, купеческого и, кажется, еще какие-то подобные. Так и здесь: музей – охотничий домик отмененного новейшей историей феодала (то бишь господина графа, оказавшегося хозяином чуть ли не всей округи, земель ему принадлежало впечатляющее количество).
Комнату мы им нашли – они сказали, что хотят поселиться в одной. На довольствие поставили, с правилами внутреннего распорядка ознакомили. После чего я взял Яноша с собой в столовую, где Паша уже собрал отделенных и взводных. Пришел и замполит со своим активом. Там все окончательно и обговорили.
(Что характерно, как я выяснил обиняками, то, что подходило под категорию «мелочовки», Яноша не интересовало совершенно, а значит, в карманах и «сидорах» моих орлов все же осядет немало интересных мелочей – к чему командир с моим стажем должен относиться философски – не нами заведено, не на нас и кончится…)
К себе в комнату, покончив со всеми делами, я вернулся, когда уже близились сумерки. И еще в коридоре подумал, что одно все же упустил: совершенно не подумал об освещении. Электричества в доме не было, в некоторых комнатах висели под потолком большие керосиновые лампы, напоминавшие скорее люстры, – но не в моей. Вот чем следовало срочно озаботиться – не сидеть же в темноте, тем более сейчас еще весна, темнеет рано, а мне с документами работать. Выход подворачивался самый простой: позвать Пашу и приказать раздобыть керосиновую лампу, такую, чтобы можно было поставить на стол (так их тут хватает, я уже знал, и керосин в подвале имеется).
Проблема разрешилась сама собой: после деликатного стука объявился Иштван с каким-то бумажным свертком под мышкой и, отложив его на столик у двери, в два счета вывел меня из затруднения. Оказалось, большой, чуть ли не в метр высотой цилиндр на стене, по поводу которого я мимоходом поломал голову, и есть масляная лампа под названием «клинкет». Ну конечно, господин граф у себя в покоях пользовался изобретениями классом повыше, чем прозаическая керосиновая лампа.
Оказалось, очень простая в обращении штука – как только Иштван мне показал, как ее зажигать, регулировать пламя и выключать. И освещала спальню довольно ярко – не всегда, надо полагать… Ну, а я выкрутил огонь почти на полную – мне еще предстояло и бумаги читать, и пистолет чистить.
Иштван потоптался у порога, поглядывая на меня как-то странно, а потом решился: развернул свой сверток и поставил на столик две темные бутылки в паутине, в точности такие, какие я видел в подвале на стеллажах. Пояснил:
– Я как старый солдат прекрасно понимаю: в таких случаях простых солдат в винные подвалы допускать никак нельзя, а господа офицеры, и уж тем более командир части, пользуются некоторыми привилегиями и презентами…
Он меня откровенно забавлял: старый солдат… Через полгода после начала войны угодил в плен и шесть лет пересидел где-то в Сибири все бури, что пронеслись над Россией и Венгрией… Сделав суровое лицо, я сказал:
– Так-так-так… Значит, есть все же второй комплект ключей?
– Клянусь Пресвятой Богородицей, нету! – Иштван истово перекрестился. – Видите ли, господин капитан, прошло три дня с того времени, как уехал господин граф и появились вы. Все имущество, строго говоря, оставалось бесхозным, и я позволил себе прихватить маленькую корзиночку, совсем маленькую… Вот, остались две бутылки для вас как по заказу. Я так полагаю, армия у вас серьезная, и граф уже не вернется, как, мне рассказывали, вернулся в девятнадцатом году…
– Уж это точно, – сказал я.
– Вот видите, как все отлично складывается. Это токай урожая двенадцатого года, с виноградника на горе (он произнес название букв этак из двадцати пяти, тут же выскочившее у меня из памяти). Разрешите, я поставлю сюда, в шкафчик? Тут и специальные тряпочки, чтобы обтирать пыль и паутину, и набор бокалов, и штопоры. У господина графа были свои причуды: иногда, вечером, он садился в это вот кресло и выпивал бутылочку-другую токайского, разглядывая графиню Эржи… И не терпел, чтобы ему при этом прислуживали. Разрешите идти, господин капитан?
– Идите, – сказал я, – только смотрите у меня: вино среди офицеров не распространять.
– О, что вы, господин капитан, это были последние бутылки. Желаю приятного времяпровождения!
И он улетучился почти бесшумно – старая школа…
Сняв ремень с кобурой и портупею, я плюхнулся в кресло – и в самом деле поставленное прямо напротив портрета графини Эржи, и рядом маленький столик, как раз для бутылки с бокалом (пожалуй, уместятся еще пара блюдец с какой-нибудь закуской).
