Александр Буховцов
Змей, умеющий говорить
Глава 4
– Да слышу я! Зачем так стучать!? – раздалось из-за входной резной двери дома лекаря Афинодора. – Проклятые засовы! Боится, что украдут его что ли… – дверь открылась, и стоящий на пороге Герман увидел пожилую чернокожую полную женщину в ярких одеждах. – Что вам угодно, господин?
– Ночью я привел в этот дом женщину, пострадавшую от разбойников, мне угодно ее забрать, – ответил Герман.
– Да, женщина имеется. Я ее напоила, накормила, и умыла. Лекарь Афинодор ничего мне не говорил, насчет того, что вы за ней придете, – массивная нижняя губа служанки накрыла верхнюю губу.
– Возможно, он покинул свое жилище раньше, чем пришли вы и не имел возможности рассказать вам о том, что я приду утром. Поверьте мне на слово, – ответил Герман.
– Ха! Если бы я доверяла каждому встречному и поперечному, то не сберегла бы девичью честь, – ответила служанка, скрестив руки на массивной груди.
– Вы абсолютно правы. Проходимцев хоть отбавляй, но я не один из них. Я могу описать вам несчастную. Она небольшого роста, лицо в синяках и ссадинах. Ее сильно избили сегодня ночью.
– Вы ее муж? – все еще недоверчиво спросила служанка.
– Я ее добрый знакомый. Я знаю, где она живет, и хочу отвести домой и передать родственникам из рук в руки. Вы сказали, что накормили ее, значит она пришла в себя?
– Прийти то она в себя пришла, да ничего не говорит, болезная. Лежит и стонет. Да и как скажешь, если губы разбиты и вместо глаз щелочки, заплыли совсем.
– Простите мне мои дурные манеры, я не поинтересовался вашим именем. Меня зовут Герман, а вас?
– А я не знакомлюсь со всякими незнакомцами! Проходите и забирайте, раз такое дело, – сказала служанка, но не посторонилась и Герману пришлось протиснуться между дверным косяком и ее необъятной грудью.
Герман прошел в приемную и увидел лежавшую на узкой кровати женщину, ее лицо утратило узнаваемость и превратилось в круглую маску лилового оттенка. Склонившись над ней, он почувствовал едва уловимый аромат спелой дыни.
– Ну, давай… попробуем встать, – Герман осторожно просунул руку под ее голову, а другой взял за плечо и помог ей сесть на кровати. – Молодец. Знаю, что все тело болит и голова как лодка в шторм, но нужно идти. Здесь нельзя оставаться. Пару дней отлежишься у меня, а потом пойдешь своей дорогой. Встаем… – прошептал ей Герман. – Простите, моя госпожа, но, возможно, у вас найдется платок, покрыть голову несчастной? Не хочу пугать прохожих ее внешним видом, – обратился к служанке Герман.
– Сейчас поищу… Вот! Я думаю, эта тряпица подойдет.
– Благодарю вас, – сказал Герман и вывел пострадавшую на улицу.
С моря дул сильный ветер принося с собой запахи соли, водорослей и горячего песка. На небе было ни облачка и солнце светило ярко.
– Сколько лет прожил в столице мира, но до сих пор поражаюсь контрасту его дневной и ночной жизни. Город похож на сердце человека, в нем и рай, и ад уживаются вместе, – сказал Герман, жмурясь на солнце. – Мы с тобой сегодня пойдем другой дорогой, я очень устал, и у меня не хватит сил отбивать тебя еще раз. Знаю, что идти тяжело, но нужно поторопиться у меня много дел.
Точильщик ножей вращал камень высекая искры из металла, водонос орал во все горло предлагая чистейшую воду “только что набранную из ручья”, продавец хвороста остановился перевести дух и присел на вязанку дров, мальчишки бегали друг за другом беззаботно смеясь, пожилая нянька куда-то сопровождала девицу на выданье, десяток латников в полном вооружении построившись по двое шли строем скорчив свирепые рожи, знатный человек в богатой одежде гордо восседал на цокающем подковами чистокровном скакуне, пастухи гнали уныло мычащее стадо коров на бойню, рабы несли зашторенный паланкин, кухарка поставив наполненную овощами корзину на голову спешила на кухню, высоко в лучезарном небе кружила стая голубей. Город жил обычной мирной жизнью.
– Твой наполненный серебром пояс у меня, я взял из него сумму необходимую для оплаты услуг лекаря. Откуда у тебя столько серебра и кто те люди, которые тебя избили? Ты похожа на служанку, стянувшую деньги у своей хозяйки. Так и было? Скажу тебе прямо, деньги ты больше не увидишь, но взамен я предложу тебе убежище, то есть – свой дом, на время достаточное… сама решишь, когда уйти. Почему ты молчишь? Язык у тебя цел. Хотя бы кивни, – женщина застонала и села на дорожную брусчатку. Герман оттащил ее к краю дороги и посадил у стены дома. – Давай отдохнем, но не долго, – Герман стоял спиной к стене, закрыл глаза и запрокинул голову. – Мне можно доверять, женщина, я не чудовище. Душа у меня замарана, но я не чудовище. Приставать к тебе не буду, предпочитаю иметь дело со шлюхами. Если ты не против, я буду называть тебя Апрелией.
Проходящая мимо женщина бросила несколько медных монет сидящей на земле Апрелии.
– Премного благодарны госпожа, здоровья вам и деткам вашим, – гнусавым голосом поблагодарил ее Герман – Может бросить собачью службу и податься в попрошайки, – сказал Герман поднимая с земли Апрелию.
– Что ты тут со своей бабой вытворяешь! А ну пошли отсюда! Положь деньги на место! – трое нищих отделились от паперти храма, стоявшего на противоположной стороне улицы. У самого крупного из них чудесным образом выросла нога и он, превратив увесистый костыль в дубину, пошел на Германа в сопровождаемый своими товарищами.
– А что такого? – удивился Герман опуская Апрелию на землю. – Ну попросил несколько медяков на корочку хлеба и глоток воды, что в этом такого? Я не знал, что это место уже намолено другими бедолагами. Сейчас мы уйдем.
– Я сейчас съезжу тебе по куполу, и ты услышишь такой колокольный звон, которого отродясь не слыхивал! Понял, нет!? – “одноногий” наступал на Германа примериваясь к удару костылем.
– Я все понял, – сказал Герман. – Кроме этих двух медных оболов, готов поделиться с вами серебряной монетой. Я честно ее заработал двумя кварталами выше по этой улице, спев жалостливую песню о любви и разлуке. К большому моему сожалению я не кастрат, иначе мой голос был бы настолько прекрасен, что и не передать словами. Держите, ребята, – сказал Герман и бросил “одноногому” серебро, которое тот проворно схватил на лету выронив при этом костыль.
Невдалеке послышался мелодичный звон колокольчиков закрепленных на остроконечных красных войлочных шапках глашатаев, доносивших народу сообщения о новых указах василевса. Их плащи были сшиты из лоскутков ярких тканей и выделяли их из толпы.
– Указ божественного солнцеликого василевса Гераклия Вулгароктона на время военной опасности пришедшей с запада касается воинов всех видов войск и ополченцев набранных в столице мира, нашем великом городе, и за его пределами. Перебежчиков к врагу, если таковых удастся вернуть, подвергать пыткам и отдавать на растерзание зверям; утративших или продавших свое оружие карать распятием на столбе; невыполняющих приказ полководца, даже если невыполнение приказа привело к удачным последствиям, отдавать на растерзание зверям; призывающих к открытому восстанию или бунту, сжигать во чреве медного быка; оставивших вверенный им пост бить палками до смерти; начальников расхищающих вверенное им военное имущество сжигать во чреве медного быка, – кричали глашатаи хором, перекрывая шум толпы. – Всем жителям столицы мира иметь вид радостный и довольный, – глашатаи двигались в толпе без остановки, как корабль с раздутым парусом по волнам.
– Ну что, ребята, договорились? – спросил Герман у “нищих”, когда глашатаи скрылись в толпе.
– Ладно, певец, – ответил “одноногий”, – катись, и дурочку с тряпкой на голове не забудь.
– Благодарю вас, господа, – ответил Герман согнувшись в глубоком поклоне, разгибаясь он поднял с земли Апрелию и потащил ее в толпу.
– Интересно, что наш божественный василевс своей непостижимой, для нас смертных, мудростью приравнял расхищающих имперское имущество к подстрекающим к бунту. Скоро бездонное чрево медного быка насытится, – сказал Апрелии Герман. – А я продолжаю тратить твое серебро на благие дела. Фемел поступил бы иначе. Ты его не помнишь. Когда он тащил тебя к лекарю на своей спине, ты была без сознания. Так вот, он поступил бы как варвар с северных земель находящихся за пределами границ империи. Они там хватаются за меч по малейшему поводу. У него эта особенность его душевного устройства чувствуется на расстоянии и внушает страх окружающим. Люди чувствуют, что он может легко воткнуть в них нож и провернуть его в ране и предпочитают не связываться с ним. А я… мне такое не по нутру. Предпочитаю откупиться.
На перевернутой вверх дном пустой пивной бочке сидел вербовщик, свесив тонкие ножки круглый, как бычий пузырь, с красной свекольной рожей и зазывал вступить в имперские войска, ради любви к родине и трехразовой мясной похлебки с чесноком. Желающих расстаться с жизнью было немного, но имена тех, кто пожелал это сделать, он записывал на вощеных табличках остро заточенным стилосом.
– Подходите сограждане, записывайтесь сами и приводите с собой друзей! Умереть за империю и нашего солнцеподобного василевса, это честь для ромея! Гарантированное трехразовое питание и денежное довольствие помогут вам выбраться из нищеты, рассчитаться с долгами, обеспечить будущее детей. Жена больше не будет грызть вас острыми словами, теща больше не будет отравлять своим ядовитым языком вашу печень, дети больше не будут смотреть на вас голодными глазами, плакать и говорить: «Папа, папа, дай хлеба!»», – орал вербовщик.
– Простите, уважаемый, – обратился к вербовщику проходящий мимо Герман, – а какого размера денежное довольствие?
– Записывайся, друг! – заорал вербовщик несмотря на то, что Герман стоял рядом. – Записывайся, и ты получишь достаточно денег, чтобы нанять лучших докторов и поставить свою бабу на ноги, я вижу, она у тебя припадочная!
– Не могли бы вы озвучить точную сумму, – не сдавался Герман.
– Да что тебе это довольствие!? – уворачивался вербовщик. – Главное – это добыча! А добыча будет знатная! Там же графы и бароны, и всякие прочие с титулами и слугами! У них даже оруженосцы ходят в расшитых жемчугом одеждах. Кошельки набиты золотом, доспехи и оружие украшены драгоценными камнями! Я бы и сам записался в войско, но здоровье не позволяет. Колени подводят. Записывайся, не пожалеешь.
– Хорошо, – легко согласился Герман, – только бабу свою домой отведу.
– Давай, давай, на долго не откладывай! Свободных мест в строю осталось мало! – орал вербовщик вслед скрывшемуся в толпе Герману.
– Вот мое скромное жилище, – сказал Герман, спустившись в полуподвальное помещение и усадив Апрелию на кровать. В неярком свете маленькой свечи комната Германа выглядела бедно, но уютно. Если бы он зажег несколько больших свечей, то можно было бы увидеть многолетнюю паутину, развешенную по углам трудолюбивыми пауками; черный лоснящийся от сажи потолок; пространство около закопченного очага было усеяно мелкими веточками и щепой разлетавшимися в разные стороны при рубке хвороста; стены приобрели серый, с желтоватым отливом, цвет; кое-где распустилась плесень. В небольшом деревянном бочонке с водой резвились личинки комара; на столе в давно немытой посуде догнивали остатки пищи; внутри стен, в сложных лабиринтах нор, копошились мыши; запах золы из очага смешивался с запахом испражнений из ведра, стоявшего у входа.
– Попрошу солому у хозяина дома и буду спать на полу, а ты, Апрелия, на моей кровати. Давненько в моей комнате не было женщин. Если бы не твое лицо, в данный момент похожее на спелую сливу, тебя можно было бы назвать идеальной женщиной, молчаливой и покорной, мечтой каждого мужчины. Живу, вот, в подвале дома, но мне здесь уютно, как младенцу во чреве матери. Правда, на освещение уходит уйма средств, окон нет. Зато не дует. И никто не заглядывает с улицы из праздного любопытства.
В дверь сильно постучали.
– Открывай, я видел, как ты заходил. Нет смысла прятаться за этой хлипкой дверью. Окон у тебя нет, сбежать ты не сможешь.
Герман тихо подошел к двери и приложил к ней ухо.
– Я слышу, как ты дышишь. Хватит этих игр.
Герман открыл дверь, на пороге стоял высокий человек с хищным крючковатым носом.
– Здравствуй, Фома, – поздоровался Герман. Высокий кивнул и потеснив Германа вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
– Я вижу, ты не один, – сказал Фома.
– Да, не один.
– Это ты так её отделал?
– Нет, я женщин не бью.
– Не бьешь? Я всегда считал тебя странным. Впрочем, может быть ты и прав. Тебе действительно нельзя бить женщин, – сказал Фома, осматриваясь по сторонам. – Затащить в такую нору хотя бы одну из них – это уже большая удача. Но я пришел к тебе не ради разговоров о слабых мира сего. Где мои деньги, Герман? Ты должен был отдать долг семь дней назад. Не отдал. Вынудил меня идти через весь город. С друзьями так не поступают.
– Не знал, что мы – друзья.
– А как еще назвать человека, который потакает твоим слабостям? Тебе и таким как ты, нравится делать ставки на ипподроме. Но у вас на это нет денег. Я понимаю и не осуждаю. Я, как настоящий друг, всегда приду на помощь и не скажу лишнего слова. Ты проигрался в пух и прах, но тебе нужны деньги на еще одну ставку, пожалуйста. Возьми, дорогой друг. Возьми, но вовремя отдай. Может быть я беру с вас большой процент? Нет. Пару монет сверху и мне достаточно. Некрасиво так поступать со своими друзьями. И то, что ты “многоглазый” не дает тебе никаких привилегий, наоборот, ты должен особенно тщательно контролировать свое поведение. Да, да, я знаю, где ты служишь.
– Если бы ты не знал, кто я, разговаривал бы не так вежливо.
– В иных случаях мои ребята вывозят должника в море на лодке, если погода позволяет, и макают головой в пенную волну.
– Вот твои деньги, – Герман расстегнул под одеждой пояс с серебром и передал его Фоме.
– Почему раньше не отдал? – спросил Фома, покачивая пояс на ладони, пытаясь по его весу определить количество серебра в нем.
– Эти монеты приплыли ко мне не так давно.
– Мне нужно пересчитать.
– Присаживайся за стол, – сказал Герман и сдвинул грязную посуду на другой край стола.
– Как ты живешь в таких условиях? Впрочем, с такими долгами… – открыв клапана карманов пояса Фома высыпал горкой серебряные монеты на стол и начал сосредоточенно составлять из них столбики по десять монет.
– Фома, к тебе есть несколько вопросов.
Фома вопросительно кивнул головой, не отрывая глаз от серебра.
– Ты что-нибудь слышал об убийстве в “Хрустящей корочке”?
– Вопрос не по адресу, – отозвался Фома с подозрением взглянув на Апрелию, молча сидящую на кровати. – Я не барабанщик.
– Фома, я тебя уважаю и не предлагаю тебе барабанить. Это…
– Ты, наверное, хочешь предложить мне барабанить не на постоянной основе, а, так сказать, разово, – сказал Фома, продолжая подсчитывать деньги. – За моей спиной меня называют Четверодневный. А знаешь почему? Меня так называют в честь Лазаря Четверодневного. Того самого, которого воскресил наш Господь. Тот, который четыре дня был мертв, а потом воскрес. Но не в том суть, что он был мертв, а потом воскрес, а в том, что после своего воскресения, он никому не рассказал, что с ним происходило на том свете. Может быть ты не заметил, что я пришел к тебе один для серьезного разговора, а ты сидишь здесь с какой-то бабой и задаешь мне странные вопросы. Кто она такая?
– Ночью я отбил ее у толпы, избивавшей ее ногами. На ней был этот пояс с серебром. Я взял его в качестве платы за убежище. Поживет у меня, пока не придет в себя. Кто она такая – мне неизвестно. Я не слышал от нее ни единого слова.
– Немая что ли?
– Не знаю. Но они ее месили ногами так, что, наверняка, убили бы. Хорошо, что мы с Фемелом проходили мимо, а иначе, к утру образовался бы еще один труп.
– Кто их сейчас считает? Мертвецы появляются, как прорехи на хитоне нищего. Куда мы катимся… Между прочим, когда ты будешь оставлять ее одну, закрывай дверь на замок, а то эта рыбка может уплыть.
– А тебе что за печаль, уплывет она или нет?
– Ну, как же… Лицо ее придет в нормальный вид и можно будет опознать. Если она была донной рыбой, я могу ее знать. Ну, вот и все, подсчет окончен, и я вынужден тебя огорчить, здесь только одна треть от твоего долга, Герман. Что будем делать?
– Часть долга я отдал…
– Отдал.
– Мне кажется, я могу рассчитывать на рассрочку дней на пятнадцать. А какие могут быть варианты? Сейчас денег у меня больше нет, а убивать меня глупо. С мертвого долги не взыскать. Ты разумный человек, Фома.
– Моя власть держится на уважении. Если я буду прощать долги и подставлять правую щеку, мне отрежут голову, сделают из черепа чашу и будут пить за здоровье нового отца. То, что для монахов хорошо – для меня смерть. Но есть еще один вариант.
– Догадываюсь, какой.
– Вот именно. Ты работаешь на меня, отрабатываешь долг и затем, будешь получать жалование в три раза больше, чем получаешь у своего магистра. Что, мало? Хорошо, в четыре раза больше.
– В чем именно будет заключаться моя работа для тебя?
– Информация. Самое ценное в нашем адском мире – это информация. Я хочу знать то, что ты сообщаешь магистру. Ну, или камень на ноги и в море.
– Я маленькая шестеренка в механизме. Я, практически, ничего не знаю. Не говоря уже о том, что это очень скользкая тропинка. Если там, наверху, станет об этом известно…не только меня будут истязать до самой смерти, но и тебя, и всех твоих корешей, запытают до смерти. Я знаю, что за тобой около тысячи человек: воры, убийцы, попрошайки, грабители, шлюхи, скупщики краденого и прочее отребье. Тысяча – это очень много. Твои люди называют тебя Четверодневный, а в наших донесеньях ты проходишь под прозвищем “василевс затмения”. Ты можешь все это потерять из-за неразумной идеи проникнуть в канцелярию магистра.
– “Василевс затмения”?
– Когда солнце становится черным, из тени выходят такие как ты.
– Понятно. Будем считать, что положено начало нашего плодотворного сотрудничества. “василевс затмения” … Это плохо. “Василевс затмения”. Проклятие! Такая известность – это, мягко говоря, очень плохо для нашего дела. Быть незаметным – это вопрос выживания и, в тоже время для того, чтобы выжить приходится карабкаться наверх, резать глотки, подгребать под себя разрозненные шайки и вот… “Василевс затмения”. Поэтому, ты мне нужен, “многоглазый”. Рано или поздно власть начнет подметать улицы города железной метлой. Это неизбежно. Мне нужен человек, который заранее сможет предупредить, что за мной идут.
– С твоими возможностями ты можешь купить любого чиновника в столице мира, зачем я тебе?
– Могу. Взятки даю регулярно. Но это все не то. Чиновникам безразлично, кто будет стоять во главе пиратского корабля, я или кто-то другой. А мне, как ты понимаешь, не все равно. Давай выпьем и пожмем друг другу руки. Я принес с собой амфору крепкого пойла. Есть чем закусить?
– Черствый хлеб и немного овечьего сыра.
– Прекрасно. Замечательная закуска. Все эти гастрономические изыски не для меня, а вот хлеб с сыром то, что нужно. И кружка крепкого. Вышитая золотом одежда, броские украшения, драгоценные камни, породистые лошади, дворцы – все это мишура.
– Зачем же лезть на верх, если не тянет к роскоши?
– Если честно, я и сам не знаю, – Фома сломал сургучную печать горлышка амфоры и наполнил кружки вином.
– Приснился мне недавно сон, – сказал Фома, держа кружку в руке и задумчиво глядя в темноту комнаты, – и моя душа потеряла покой. Забавно. Какой-то сон… а на душе пакостно. Людей вокруг меня много, а поговорить о таких вещах не с кем. В нашей большой семье такие разговоры считают проявлением слабости.
– Какой сон? – спросил Герман, отпив из кружки обжигающую жидкость.
– Сон? Ах, да. Сон… Приснилось мне, что какие-то черномазые диктуют мне что-то, а я тщательно это записываю чернилами на пергаменте, а затем учу то, что они мне надиктовали. После этого я надел зимний плащ, меховую шапку и сапоги, и в сопровождении этих черных рож вышел из дома. И была у меня во сне одна ценная вещица. Я не помню, как она выглядела, но точно знаю, что она была очень ценной, а они ее у меня отобрали. И вот стою я перед выходом из дома в окружении черномазых, такой маленький беззащитный, а они все высокие, на голову выше меня, и уходить с ними из дома не хочется, но пришлось. Заставляют они меня.
– Забудь, сон – пустое дело.
– Не скажи… Умру я скоро, и черномазые заберут мою грешную душу. Такие понятные сны приходят оттуда, – Фома поднял кружку, как бы приветствуя небо, залпом выпил ее содержимое, скривился и занюхал рукавом своего хитона. – Хорошая штука, забористая. Да… чуть не забыл. Твои долговые расписки в надежном месте, и, если что, сам понимаешь… Давай продумаем, каким образом ты сможешь мне быстро сообщить об опасности со стороны властей.
– А где ты залег на дно?
– Ты бы еще спросил, где я храню общую казну. Поступим так: в гавани Феодосия есть харчевня “Морская свежесть”. Название не соответствует внутреннему виду, свежестью там не пахнет, но дело не в этом. Хозяина зовут Влас Кривой, у него один глаз смотрит туда, а другой сюда, в общем не перепутаешь. Скажешь ему: «скоро сон станет явью», а он передаст мне. Давай еще по одной. Наливай.