Александр Бухарев
О современности в отношении к православию
Итак, подвизавшиеся за православие в период вселенских соборов, стояли, собственно, не за мертвую букву веры, а за самую силу союза людей с Богом во Христе, простирающуюся от их духа и на все внешнее, – ту силу, в отчуждении от которой пропадал бы человек не только для будущей жизни, но и в настоящей.
И как они подвизались в своей ревности за спасение человека по православию! Буди тебе, яко язычник и мытарь – это слово Христово (Мф. 18, 17) выдерживали они относительно мучителей во всей строгости, но только тогда, когда по слову Христову сначала вразумлял заблуждающегося каждый из истинных ревнителей православия между собою и тем единым, как именно св. Александр Ария, а потом при двух или трех свидетелях или даже при целом частном соборе, как тот же александрийский архипастырь того же безумного Ария, и наконец, после вразумления его всею Церковью, на вселенском соборе. Все это было именно в том духе самого Христа, который Им же самим на тот же самый предмет выражен: прииде Сын человеческий взыскати и спасти погибшего. Что вам мнится? аще будет некоему человеку сто овец, и заблудит едина от них: не оставит ли девяттдесят и девять в горах, и шед ищет заблуждшия? И аще будет обрести ю, аминь, глаголю вам, яко радуется о ней паче, неже о девятидесяти девяти незаблудших (Там же. Ст. 11, 13). В частности, поборник догмата единосущия Сына Божия со Отцем, св. Афанасий Великий в собственном духе и уме столько углублялся в этот высочайший догмат веры, что, по его собственным словам, многочисленные его писания были только самою малою частью стремящихся к раскрытию тайны размышлений его, – а по внешней жизни почти постоянно подвергался ссылкам и заточениям, отстаивая для человека ту благодать и истину, чтобы он имел во Христе Спасителе истинно верховное на все начало, истинного Бога. Отец монашества восточного, св. Антоний Великий, оставил и пустыню, для которой он оставил самый мир, и нашел непротивным иночеству явиться в шумную многолюдством, торговлею и ученостью Александрию, чтобы помочь Великому Афанасию ратоборствовать за спасающее человека Божество Спасителя. Преподобный Исаакий Далматский также счел своим долгом выйти из уединения, чтобы во имя Христа, вводящего людей в любовь Отца, именно потому, что Он сам есть единородный и единосущный Сын Божий, – лично противостать самому царю, закрывшему православные храмы. Св. Максим Исповедник терпел от церковных и гражданских властей – монофелитов – мученические злострадания за ту спасительную именно для нашей человеческой деятельности истину, что во Христе есть не одна воля Божеская, но и человеческая, – и не одно действие Божества, но и также действие человеческое. Св. Иоанн Дамаскин, любимый и чтимый и неверным властителем (у которого был в службе), за ревностную защиту иконопочитания подвергся бессовестной клевете и убийственным козням от христианского императора-иконоборца. И как ревность этих поборников православия одушевлялась именно человеколюбием, подвизавшимся за спасение человека: то она соединялась с крайней осторожностью, снисходительностью и самоотвержением любви. Великий ревнитель догмата единосущия пресвятой Троицы, Афанасий, когда некоторые предстоятели Церкви православную мысль о пресвятой Троице выражали словами, по-видимому, прямо неправославными[2] и были за то строго осуждаемы ревнителями буквы православия, принял сторону первых и тем остановил смущение православных, возникшее от неразумной ревности из-за одних слов. И впоследствии св. Григорий Богослов, подобный Афанасию в ревности по вере, не знал, как и восхвалить Афанасия за это дело мудрой любви. Василий Великий, чтобы удержать в православной Церкви поколебавшихся уже в вере в Божество Св. Духа и постепенно, незаметно привести их к этой вере, решался даже некоторое время не говорить в своих поучениях прямо о Божестве третьей Ипостаси Св. Троицы, хотя через это и сам подвергался нареканию в неправославии от нечеловеколюбивой ревности некоторых и даже должен был принять некоторые упреки в излишней снисходительности от своего великого друга – Григория Богослова. И сам Григорий Богослов, видя при открытии второго вселенского собора разногласия и споры епископов, возбужденные личными недоброжелателями Богослова, подвигнут был истинно Христовым духом, как бы виноватый в этих смутах, оставить Константинопольскую кафедру и удалиться в строгое, тяжкое для его ревнивого духа уединение, чтобы только отцам собора дать возможность спокойно и мирно приняться за великое дело. Любовь св. Златоуста не усомнилась перенять у самых ариан некоторые виды относящегося к богослужению благолепия и стройности, которыми они стали было обольщать простодушных.
