Александр Блок
Русь моя, жизнь моя…
Второе видение
Тот же вечер. Конец улицы на краю города. Последние дома, обрываясь внезапно, открывают широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями. В воздухе порхает и звездится снег.
Звездочет (на мосту)
Ночь полнозвездная светла.
У взора – только два крыла.
Но счет звездам вести нельзя —
Туманна млечная стезя,
И бедный взор туманится…
Кто этот пьяница?
Два дворника волокут под руки пьяного Поэта.
Разъяренные дворники
Он – посетитель кабачка,
И с ним расправа коротка!
Эй, Ванька, дай ему щелчка!
Эй, Васька, дай ему толчка!
Волокут Поэта дальше.
Звездочет
Восходит новая звезда.
Всех ослепительней она.
Недвижна темная вода,
И в ней звезда отражена.
Ах! падает, летит звезда…
Лети сюда! сюда! сюда!
По небу, описывая медленную дугу, скатывается яркая и тяжелая звезда. Через миг по мосту идет прекрасная женщина в черном, с удивленным взором расширенных глаз. Все становится сказочным – темный мост и дремлющие голубые корабли. Незнакомка застывает у перил моста, еще храня свой бледный падучий блеск. Снег, вечно юный, одевает Ее плечи, опушает стан. Она, как статуя, ждет. Такой же Голубой, как Она, восходит на мост из темной аллеи. Так же в снегу. Так же прекрасен. Он колеблется, как тихое, синее пламя.
Голубой
В блеске зимней ночи тающая,
Обрати ко мне свой лик.
Ты, снегами тихо веющая,
Подари мне легкий снег.
Она обращает очи к нему.
Незнакомка
Очи – звезды умирающие,
Уклонившись от пути.
О тебе, мой легковеющий,
Я грустила в высоте.
Его голубой плащ осыпан снежными звездами.
Голубой
В синеве твоей морозной
Много звезд.
Под рукой моей железной
Светлый меч.
Незнакомка
Опусти в руке железной
Светлый меч.
В синеве моей морозной
Звезд не счесть.
Голубой дремлет в бледном свете. На фоне плаща его светится луч, как будто он оперся на меч.
Голубой
Протекали столетья, как сны,
Долго ждал я тебя на земле.
Незнакомка
Протекали столетья, как миги.
Я звездою в пространствах текла.
Голубой
Ты мерцала с твоей высоты
На моем голубом плаще.
Незнакомка
Ты гляделся в мои глаза.
Часто на́ небо смотришь ты?
Голубой
Больше взора поднять не могу:
Тобою, падучей, скован мой взор.
Незнакомка
Ты можешь сказать мне земные слова?
Отчего ты весь в голубом?
Голубой
Я слишком долго в небо смотрел:
Оттого – голубые глаза и плащ.
Незнакомка
Кто ты?
Голубой
Поэт.
Незнакомка
О чем ты поешь?
Голубой
Все о тебе.
Незнакомка
Давно ли ты ждешь?
Голубой
Много столетий.
Незнакомка
Ты мертв или жив?
Голубой
Не знаю.
Незнакомка
Ты юн?
Голубой
Я красив.
Незнакомка
Падучая дева-звезда
Хочет земных речей.
Голубой
Только о тайнах знаю слова,
Только торжественны речи мои.
Незнакомка
Знаешь ты имя мое?
Голубой
Не знаю – и лучше не знать.
Незнакомка
Видишь ты очи мои?
Голубой
Вижу. Как звезды – они.
Незнакомка
Ты видишь мой стройный стан?
Голубой
Да. Ослепительна ты.
В голосе Ее просыпается земная страсть.
Незнакомка
Ты хочешь меня обнять?
Голубой
Я коснуться не смею тебя.
Незнакомка
Ты можешь коснуться уст.
Плащ Голубого колеблется, исчезая под снегом.
Незнакомка
Ты знаешь ли страсть?
Голубой (тихо)
Кровь молчалива моя.
Незнакомка
Ты знаешь вино?
Голубой (еще тише)
Звездный напиток – слаще вина.
Незнакомка
Ты любишь меня?
Голубой молчит.
Незнакомка
Кровь запевает во мне.
Тишина.
Незнакомка
Ядом исполнено сердце.
Я стройнее всех ваших дев.
Я красивее ваших дам.
Я страстнее ваших невест.
Голубой дремлет, весь осыпанный снегом.
Как сладко у вас на земле!
Голубого больше нет. Закружился голубоватый снежный столб, и кажется, на этом месте и не было никого. Зато рядом с Незнакомкой проходящий господин приподнимает котелок.
Господин
Вы с кем-то беседу вели?
Но здесь не видать никого.
Прелестный ваш голос звучал
В пространстве пустом…
Незнакомка
Где он?
Господин
О, да, без сомнения, вы
Кого-то ждали сейчас!
Позвольте – нескромный вопрос…
Кто был ваш незримый друг?
Незнакомка
Он был красив. В голубом плаще.
Господин
О, романтика женской души!
И на улице видите вы
Мужчин в голубых плащах!
Но как же звали его?
Незнакомка
Он назвал себя: поэт.
Господин
Я тоже поэт! я тоже поэт!
По крайней мере, смотря
В прекрасные ваши глаза,
Я мог бы спеть вам куплет:
«Ах, как ты хороша!»
Незнакомка
Ты хочешь любить меня?
Господин
О, да! И очень не прочь.
Незнакомка
Ты можешь обнять меня?
Господин
Хотел бы знать, почему
Не могу я тебя обнять?
Незнакомка
И, уст касаясь моих,
Ты будешь ласкать меня?
Господин
Пойдем, красотка моя!
«Исполню все, что велишь»,
Как сказал старичок Шекспир…
Ты видишь теперь, что и я
Поэзии очень не чужд!
Незнакомка покорно дает ему руку.
Господин
Как имя твое?
Незнакомка
Постой.
Дай вспомнить. В небе, средь звезд,
Не носила имени я…
Но здесь, на синей земле,
Мне нравится имя Мария…
Мария – зови меня.
Господин
Как хочешь, красотка моя.
Ведь мне лишь только бы знать,
Что ночью тебе шептать.
Уводит Незнакомку под руку. След их заметает голубой снег. Звездочет снова на мосту. Он – в тоске. Простирает руки в небо. Поднял взоры.
Звездочет
Нет больше прекрасной звезды!
Синяя бездна пуста!
Я ритмы утратил
Астральных песен моих!
Отныне режут мне слух
Дребезжащие песни светил!
Сегодня в башне моей
Скорбной рукой занесу
В длинные свитки мои
Весть о паденьи светлейшей звезды…
И тихо ее назову
Именем дальним,
Именем, нежащим слух:
Мария – да будет имя ее.
В желтых свитках
Начертано будет
Моей одинокой рукой:
«Пала Мария – звезда.
Больше не будет смотреть мне в глаза.
Звездочет остался один!»
Тихо плачет. Поэт поднимается на мост из аллеи.
Поэт
О, заклинаю вас всем святым!
Вашей тоской!
Вашей невестой, когда
Есть невеста у вас!
Скажите, была ли здесь
Высокая женщина в черном?
Звездочет
Грубые люди! Оставьте меня.
Я женщин не вижу с тех пор,
Как пала моя звезда.
Поэт
Понятна мне ваша скорбь.
Я так же, как вы, одинок.
Вы, верно, как я, – поэт.
Случайно не видели ль вы
Незнакомку в снегах голубых?
Звездочет
Не помню. Здесь многие шли,
И очень прискорбно мне,
Что вашей не мог я узнать…
Поэт
О, если б видели вы, —
Забыли б свою звезду!
Звездочет
Не вам говорить о звездах;
Чересчур легкомысленны вы,
И я попросил бы вас
В мою профессию нос не совать.
Поэт
Все ваши обиды снесу!
Поверьте, унижен я
Ничуть не меньше, чем вы…
О, если б я не был пьян,
Я шел бы следом за ней!
Но двое тащили меня,
Когда я заметил ее…
Потом я упал в сугроб,
Они, ругаясь, ушли,
Решившись бросить меня…
Не помню, долго ль я спал…
Проснувшись, вспомнил, что снег
Замел ее нежный след!
Звездочет
Я смутно припомнить могу
Печальную вещь для вас;
Действительно, вас вели,
Вам давали толчки и пинки,
И был неуверен ваш шаг…
Потом я помню сквозь сон,
Как на мост дама взошла,
И к ней подошел голубой господин…
Поэт
О, нет!.. Голубой господин…
Звездочет
Не знаю, о чем говорили они.
Я больше на них не смотрел.
Потом они, верно, ушли…
Я так был занят своим…
Поэт
И снег замел их следы!..
Мне больше не встретить Ее!
Встречи такие
Бывают в жизни лишь раз…
Оба плачут под голубым снегом.
Звездочет
Стоит ли плакать об этом?
Гораздо глубже горе мое:
Я утратил астральный ритм!
Поэт
Я ритм души потерял.
Надеюсь, это – важней!
Звездочет
Скорбь занесет в мои свитки:
«Пала звезда – Мария!»
Поэт
Прекрасное имя: Мария!
Я буду писать в стихах:
«Где ты, Мария?
Не вижу зари я».
Звездочет
Ну, ваше горе пройдет!
Вам надо только стихи
Как можно длинней сочинять!
О чем же плакать тогда?
Поэт
А вам, господин звездочет,
Довольно в свитки свои
На пользу студентам вписать:
«Пала Мария – Звезда!»
Оба грустят под голубым снегом. Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен домов, на телеграфных проволоках. И даль земная, и даль речная поднялись белыми стенами, так что все бело, кроме сигнальных огней на кораблях и освещенных окон домов. Снежные стены уплотняются. Они кажутся близкими одна к другой. Понемногу открывается —
Третье видение
большая гостиная комната с белыми стенами, на которых ярко горят электрические лампы. Дверь в переднюю открыта. Тоненький звонок часто извещает о приходе гостей. На диванах, креслах и стульях уже сидят хозяева и гости; хозяйка дома – пожилая дама, как бы проглотившая аршин; перед нею – корзинка с бисквитами, ваза с фруктами и чашка дымящегося чаю; против нее – глухой старик с глупым лицом жует и хлебает. Молодые люди, в безукоризненных смокингах, частью разговаривают с другими дамами, частью толпятся стадами в углах. Общий гул бессмысленных разговоров. Хозяин дома встречает гостей в передней и каждому сначала деревянным голосом кричит: «А-а-а!», а потом говорит пошлость. В настоящий момент он занят тем же.
Хозяин дома (в передней)
A-a-a! Ну и закутались же вы, батюшка!
Голос гостя
И холод же, доложу я вам! В шубе – и то замерз.
Гость сморкается. Так как разговор в гостиной почему-то исчерпался, слышно, как хозяин конфиденциально говорит гостю:
Хозяин
А где шили?
Гость
У Шевалье.
Из двери торчат фалды хозяйского сюртука. Хозяин рассматривает шубу.
Хозяин
А сколько платили?
Гость
Тысячу.
Хозяйка, стараясь замять разговор, кричит:
Хозяйка
Cher[29] Иван Павлович! Идите скорее! Только вас и ждали! Вот, Аркадий Романович обещался нам сегодня спеть!
Аркадий Романович, подходя к хозяйке, делает различные жесты, долженствующие показать, что он невысокого о себе мнения. Хозяйка жестами же старается показать ему обратное.
Молодой человек Жорж
Совершенная дура твоя Серпантини, Миша. Так танцевать, как она вчера, значит – не иметь никакого стыда.
Молодой человек Миша
Ты, Жорж, ровно ничего не понимаешь! Я совершенно влюблен. Это – для немногих. Вспомни, у нее совсем классическая фигура – руки, ноги…
Жорж
Я пошел туда затем, чтобы наслаждаться искусством. На ножки я могу смотреть и в другом месте.
Хозяйка
О чем это вы там, Георгий Николаевич? Ах, о Серпантини! Какой ужас, не правда ли? Во-первых, – интерпретировать музыку – это уж одно – наглость. Я так страстно люблю музыку и ни за что, ни за что не допущу, чтоб над ней надругались. Потом – танцевать без костюма – это… это я не знаю что! Я увела мою дочь.
Жорж
Я совершенно согласен с вами. А вот Михаил Иванович – другого мнения…
Хозяйка
Что вы, Михаил Иванович! По-моему, здесь двух мнений не может быть! Я понимаю, молодым людям свойственно увлекаться, но на публичном концерте… когда ногами изображают Баха… Я сама музыкантша… страстно люблю музыку… Как хотите…
Старик, сидящий против хозяйки, неожиданно и просто выпаливает:
Старик
Публичный дом.
Продолжает хлебать чай и жевать бисквиты. Хозяйка краснеет и обращается к одной из дам.
Миша
Ах, Жорж, все вы ничего не понимаете! Разве это – интерпретация музыки? Серпантини сама – воплощение музыки. Она плывет на волнах звуков, и, кажется, сам плывешь за нею. Неужели тело, его линии, его гармонические движения – сами по себе не поют так же, как звуки? Тот, кто истинно чувствует музыку, не оскорбляется за нее. У вас отвлеченное отношение к музыке…
Жорж
Мечтатель! Завел машину. Строишь какие-то теории и ничего не слушаешь и не видишь. Я о музыке даже не говорю, и мне в конце концов наплевать! И я был бы очень рад видеть все это в отдельном кабинете. Но согласись же, не объявить на афише, что Серпантини будет завернута в одну тряпку, – это значит поставить всех в пренеловкое положение. Если б я знал, я не повел бы туда мою невесту. (Миша рассеянно шарит в корзинке с бисквитами.) Послушай, оставь бисквиты. Ведь противно есть, если все перетрогаешь. Смотри, как на тебя смотрит кузина. А все оттого, что ты рассеян. Эх, мечтатели.
Миша, сконфуженно мыча, удаляется в другой угол.
Старик (внезапно, хозяйке)
Нина! Сиди смирно. У тебя на спине платье расстегнулось.
Хозяйка (вспыхнув)
Да полно, дядя, нельзя же при всех! Вы слишком… откровенны…
Старается незаметно застегнуть платье. В комнату впархивает молодая дама, за ней идет огромный рыжий господин.
Дама
Ах, здравствуйте, здравствуйте! Вот, позвольте вас познакомить: мой жених.
Рыжий господин
Очень приятно.
Угрюмо удаляется в угол.
Дама
Пожалуйста, не обращайте на него внимания. Он очень застенчив. Ах, представьте, какой случай!..
Торопливо пьет чай и шепотом рассказывает хозяйке что-то пикантное, судя по тому, что обе ерзают по дивану и хихикают.
Дама (вдруг оборачивается к жениху)
У тебя мой платок?
Жених угрюмо вытаскивает платок.
Дама
Тебе жалко, что ли?
Рыжий господин (неожиданно угрюмо)
Пей, да помалкивай.
Молчат. Пьют. Вбегает молодой человек и радостно бросается к другому. В последнем легко узнать того, кто увел Незнакомку.
Молодой человек
Костя, друг, да она у дверей дожида…
Запинается на полуслове. Все становится необычайно странным. Как будто все внезапно вспомнили, что где-то произносились те же слова и в том же порядке. Михаил Иванович смотрит странными глазами на Поэта, который входит в эту минуту. Поэт, бледный, делает общий поклон на пороге притихшей гостиной.
Хозяйка (с натянутым видом)
Мы только вас и ждали. Надеюсь, вы прочтете нам что-нибудь. Сегодня престранный вечер! Наша мирная беседа не клеится.
Старик (выпаливает)
Точно кто-нибудь умер. Богу душу отдал.
Хозяйка
Ах, дядя, перестаньте! Вы всех окончательно спугнете… Господа! Обновим наш разговор… (Поэту.) Вы прочтете нам что-нибудь, не правда ли?
Поэт
С удовольствием… если это займет…
Хозяйка
Господа! Молчание! Наш прекрасный поэт прочтет нам свое прекрасное стихотворение, и, надеюсь, опять о прекрасной даме…
Все замолкают. Поэт становится у стены, прямо против двери в переднюю, и читает:
Поэт
Уже сбегали с плит снега,
Блестели, обнажаясь, крыши,
Когда в соборе, в темной нише,
Ее блеснули жемчуга.
И от иконы в нежных розах
Медлительно сошла Она…
Тоненький звонок в передней. Хозяйка умоляюще складывает руки по направлению к Поэту. Он прерывает чтение. Все с любопытством заглядывают в переднюю.
Хозяин
Сию минуту. Прошу извинения.
Выходит в переднюю, но не кричит там: «А-а-а!» Молчание.
Голос хозяина
Чем могу служить?
Женский голос отвечает что-то. Хозяин появляется на пороге.
Хозяин
Ниночка, какая-то дама. Ничего не могу разобрать. Вероятно, к тебе. Извините, господа, извините…
Сконфуженно улыбается во все стороны. Хозяйка идет в переднюю и запирает за собой дверь. Гости шепчутся.
Молодой человек (в углу)
Да не может быть…
Другой (прячась за него)
Да уверяю тебя… вот скандал!.. Я слышал ее голос…
Поэт стоит неподвижно против дверей. Двери открываются. Хозяйка вводит Незнакомку.
Хозяйка
Господа, приятный сюрприз. Моя очаровательная новая знакомая. Надеюсь, мы примем ее с радостью в наш дружеский кружок. Мария… извините, я не расслышала, как вас называть?
Незнакомка
Мария.
Хозяйка
Но… ваше отчество?
Незнакомка
Мария. Я зову себя: Мария.
Хозяйка
Хорошо, милочка. Я буду звать вас: Мэри. В вас есть некоторая эксцентричность, не правда ли? Но тем веселее мы проведем сегодняшний вечер с нашей восхитительной гостьей. Не правда ли, господа?
Все сконфужены. Неловкое молчание. Хозяин замечает, что один из гостей проскользнул в переднюю, и выходит за ним. Слышен извиняющийся шепот, слова: «Не совсем здоров». Поэт стоит неподвижно.
Хозяйка
Итак, может быть, наш прекрасный поэт продолжит прерванное чтение? Дорогая Мэри, когда вы вошли, наш известный поэт как раз читал нам… читал нам.
Поэт
Простите. Позвольте мне прочесть в другой раз. Я так извиняюсь. Никто не выражает неудовольствия. Поэт подходит к хозяйке, которая некоторое время делает умоляющие жесты, но скоро перестает. Поэт спокойно садится в дальний угол. Задумчиво смотрит на Незнакомку.
Горничная разносит, что полагается. Из общего бессмысленного говора вырывается хохот, отдельные слова и целые фразы:
Нет, как она танцевала! Да ты послушай! Русская интеллигенция…
Кто-то (особенно громко)
Да и вам не поймать! Да и вам не поймать!
Все забыли о Поэте. Он медленно поднимается со своего места. Он проводит рукою по лбу. Делает несколько шагов взад и вперед по комнате. По лицу его заметно, что он с мучительным усилием припоминает что-то. В это время из общего говора доносятся слова: «рокфор», «камамбер». Вдруг толстый человек, в страшном увлечении, делая кругообразные жесты, выскакивает на середину комнаты с криком:
Бри!
Поэт сразу останавливается. Мгновение кажется, что он вспомнил все. Он делает несколько быстрых шагов в сторону Незнакомки. Но дорогу ему заслоняет Звездочет в голубом вицмундире, входящий из передней.
Звездочет
Извините, я в вицмундире и запоздал. Прямо из заседания. Пришлось делать доклад. Астрономия…
Поднимает палец кверху.
Хозяин (подходя)
Вот и мы только что говорили о гастрономии. Ниночка, не пора ли ужинать?
Хозяйка (встает)
Господа, прошу вас!
Все выходят вслед за нею. В потемневшей гостиной остаются некоторое время Незнакомка, Звездочет и Поэт. Поэт и Звездочет стоят в дверях, готовые выйти. Незнакомка медлит в глубине у темной полуоткрытой занавеси окна.
Звездочет
Нам опять привелось встретиться с вами. Я очень рад. Но пусть обстоятельства нашей первой встречи останутся между нами.
Поэт
Прошу о том же и вас.
Звездочет
Я только что сделал доклад в астрономическом обществе – о том, чему вы были невольным свидетелем. Поразительный факт: звезда первой величины…
Поэт
Да, это очень интересно.
Звездочет (восторженно)
Да! Я занес в мои списки новый параграф: «Пала звезда Мария!» Наука в первый раз… Ах, извините, что я не спрашиваю вас о результатах ваших поисков…
Поэт
Поиски мои были безрезультатны.
Он оборачивается в глубь комнаты. Безнадежно смотрит. На лице его – томление, в глазах – пустота и мрак. Он шатается от страшного напряжения. Но он все забыл.
Хозяйка (на пороге)
Господа! Идите же в столовую! Я не вижу Мэри…
Грозит им пальцем.
Ax, молодые люди! Вы спрятали куда-нибудь мою Мэри?
Всматривается в глубь комнаты.
Где же Мэри? Да где же Мэри?
У темной занавеси уже нет никого. За окном горит яркая звезда. Падает голубой снег, такой же голубой, как вицмундир исчезнувшего Звездочета.
1906
Проза поэта
Душа писателя (заметки современника)
Писательская судьба – трудная, жуткая, коварная судьба. В наше время, в России – особенно. Кажется, никогда еще не приводилось писателям попадать в такое ложное положение, как теперь.
Последнее и единственно верное оправдание для писателя – голос публики, неподкупное мнение читателя. Что бы ни говорила «литературная среда» и критика, как бы ни захваливала, как бы ни злобствовала, – всегда должна оставаться надежда, что в самый нужный момент раздастся голос читателя, ободряющий или осуждающий. Это – даже не слово, даже не голос, а как бы легкое дуновение души народной, не отдельных душ, а именно – коллективной души. Без такой последней надежды едва ли можно даже слушать как следует голос критики: не все ли равно, что говорит обо мне такой-то, когда я не знаю и никогда не узнаю, что думают обо мне «все»?
Если у нас и есть надежда услышать когда-нибудь это чудодейственное дуновение всеобщей души, – то это слабая, еле мерцающая надежда. Даже Леонид Андреев, самый «читаемый» и изучаемый из современных писателей, – тот, я думаю, никогда не знал этой высшей санкции, этого благословения или проклятия. Если бы знал, то исчезла бы навсегда его нервная торопливость, его метание из одного угла в противоположный, его плодовитость часто бесплодная.
Если уж говорить о вине, то вина в отсутствии таких санкций лежит, конечно, на самих писателях. Есть много талантливых писателей, и нет ни одного, который был бы «больше себя». Оттого нет «литературы». А ведь эта народная санкция, это безмолвное оправдание может поведать только одно: «Ты много ошибался, ты много падал, но я слышу, что ты идешь в меру своих сил, что ты бескорыстен и, значит, – можешь стать больше себя. И потому – этим вздохом о тебе я оправдываю тебя и благословляю тебя, – иди еще дальше».
Всеобщая душа так же действенна и так же заявит о себе, когда понадобится, как всегда. Никакая общественная усталость не уничтожает этого верховного и векового закона. И, значит, приходится думать, что писатели не достойны услышать ее дуновение. Последним слышавшим был, кажется, Чехов. Все, кто после него, осуждены пока идти одиноко, без этой единственно-необходимой поддержки: идти и слушать за литературным и критическим гиканьем и свистом – угрожающее «безмолвие народа».
Не удивительно после этого, что почти все скоро теряют почву под ногами. Собственный голос начинает смешиваться с голосами близких соседей, случается, что лица и души становятся похожи одно на другое, как в кабаке. В литературном воздухе витает дух плагиата; обнагление и покаяние сменяют друг друга и теряют последнюю свою ценность – ценность первоначальности. С возрастанием всех этих явлений (а они растут с быстротою поганых грибов на гнилом пне) – литературное шествие приобретает характер случайной, уличной давки, характер «домашних дел» и «дрязг», для усмирения которых часто довольно обыкновенного городового.
«Городовой» оказывается единственным «принципиальным» лицом в такой «беспочвенной» толпе. У него задача по крайней мере определенная: сделать так, чтобы не толпились, не мяли друг друга и не таскали кошельков из кармана. Он исполнит свою обязанность, разгонит кучку хулиганов, устроивших «литературное выступление», – и новые «теории» «беспочвенников» разлетаются пухом. Скверная, черная работа – работа городового, но, право, иногда, когда живешь на той самой улице, где происходило буйство, хочется благодарить его только за то, что он навел тишину и благообразие, прекратил наглый шум, от которого уши вянут. Случается, конечно, и так, что в безобразной давке, усмиряя хулиганов, он помнет и живую душу, а может быть, и навеки ее искалечит. Так искалечит, что потом уже не помогут никакие пособия, выдаваемые пострадавшей душе из участка.
Нет ничего легче, как потерять почву, занимаясь исключительно «домашними делами». Это и есть «ахиллесова пята» всякой кружковщины; нигде не развиваются всякие болезни с такой быстротой, как в кружках.
Однако не всегда можно сказать с уверенностью, каким делом занимается писатель, – домашним или не домашним. Убеждаться в том или другом нужно с великой осмотрительностью, чтобы не принять случайного за постоянное, и наоборот.
Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство пути. Эту истину, слишком известную, следует напоминать постоянно, и, особенно, в наше время. Рассматривая современных писателей с этой точки зрения, приходится усомниться во многих, даже признанных, а иных и совсем отвергнуть. Однако и при такой оценке нужно соблюдать осторожность, принимая во внимание все личные особенности и все особенности среды, из которой вышел писатель.
Писатель – растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, – так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его – только внешние результаты подземного роста души. Потому путь развития может представляться прямым только в перспективе, следуя же за писателем по всем этапам пути, не ощущаешь этой прямизны и неуклонности, вследствие постоянных остановок и искривлений.
Как ирис и лилия требуют постоянного удобрения почвы, подземного брожения и гниения, так писатель может жить, только питаясь брожением среды. Очень часто (и теперь особенно) писатель быстро истощает свои силы, стараясь дать больше, чем он может. Подобное незнание меры своих сил можно наблюдать и у растений. Стебель увядает очень быстро, вытянув из клубней последние соки; когда почва не может восполнить соков, растение хиреет в течение нескольких лет, а иногда и вовсе погибает.
Несмотря на незыблемость и общеизвестность этих законов, очень многие молодые писатели склонны как будто их игнорировать. Они уподобляются сорным травам, засевшим рядом с благородными породами и заглушающим их. В лучшем случае жирным «декоративным» растениям, страшно истощающим почву.
Очень трудно разглядеть дичающий ирис на поляне, покрытой огромными лопухами и затянувшейся снизу мокрицей. Всякий голос звучит фальшиво в огромной пустой зале, где из всех углов отвечает уродливое стократное эхо.
И потому – игнорирование всех этих пустоцветов и затыкание ушей от назойливого эхо собственного голоса (едва отзвучавшего) представляет еще одну трудную работу, притом – самодовлеющую, то есть – бесплодную. Впрочем, главное затруднение от этих досадных подробностей своего почвенного обихода писатель испытывает, главным образом, в необходимые и неизбежные периоды остановок в пути, прислушиваний, ощупыванья почвы и искания соков, чтобы напоить ими клубни для дальнейшего развития и роста.
Только наличностью пути определяется внутренний «такт» писателя, его ритм. Всего опаснее – утрата этого ритма. Неустанное напряжение внутреннего слуха, прислушиванье как бы к отдаленной музыке есть непременное условие писательского бытия. Только слыша музыку отдаленного «оркестра» (который и есть «мировой оркестр» души народной), можно позволить себе легкую «игру». Забвение этих истин, тоже очень известных художникам-профессионалам, сплошь и рядом производит недоумение и путаницу в современной критике. Критики вдруг способны «позволить играть» тем, кто не слышал ни отзвука «мирового оркестра» (многие современные поэты), и, наоборот, способны вдруг вознегодовать на игру, обусловленную законами ритма (например, в творчестве Федора Сологуба). Между тем предпосылкой всякого художественно-критического исследования должно быть непременно определение «ритмических фондов» художника, что касается поэтов и прозаиков в равной мере.
Раз ритм налицо, значит, творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной. Вопрос только в степени удаленности от нее или близости к ней.
Знание своего ритма – для художника самый надежный щит от всякой хулы и похвалы. У современных художников, слушающих музыку, надежда на благословение души народной робка только потому, что они бесконечно удалены от нее. Но те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра.
Февраль 1909
