Александр Блок
Драматические произведения
Ты был слугой Мне на земли,
Безумен ты,
Но черной хартии листы
Верну тебе из темноты,
Иду за ней.
Здесь отправляется Мадонна за хартией Теофила.
Эй, Сатана! Ты у дверей?
Верни Мне хартию скорей!
Затеял споры ты, злодей,
С Моим слугой,
Но здесь – расчет тебе плохой;
Ты слишком низок, дьявол злой!
Сатана
Мой договор?
Нет, лучше гибель и позор!
Не так я на согласье скор!
Вернул я сан: и с этих пор -
Он мой слуга!
Его душа мне дорога.
Мадонна
Вот, Я намну тебе бока.
Здесь приносит Мадонна хартию Теофилу.
Мой друг, вот хартия твоя:
Ты плыл в печальные края,
Но радости и бытия
Даю ключи.
Ты к кардиналу в дверь стучи,
Ему ты хартию вручи,
Пускай прочтет
Ее с амвона, чтоб народ
Узнал, каким путем влечет
Лукавый бес.
В богатство по уши ты влез:
Душе легко погибнуть здесь.
Теофил
О, Дева, – так!
Попал несчастный я впросак.
Труд потерял, кто сеял так:
Не проведешь теперь!
Здесь приходит Теофил к кардиналу; он вручает ему хартию и говорит:
Я здесь, во имя Вышних Сил,
Хоть грех тяжелый совершил.
Должны вы знать,
Что душу мне пришлось продать;
Пришлось худеть и голодать;
И был я наг,
А Сатана, лукавый враг,
Завел меня в глухой овраг.
Вина тяжка,
Но Девы Светлая Рука
Меня вернула, бедняка,
На правый путь.
Я мог кривым путем свернуть
И в преисподней потонуть,
В пучине зла,
Затем, что добрые дела
Душа навеки предала,
И бес велел
Расписку дать, и захотел,
Чтоб я на ней запечатлел
Печать кольца.
Потом страдал я без конца,
Не смея приподнять лица
И весь в огне.
Пошла Святая к Сатане,
Вернула ту расписку мне
И знак кольца.
Теперь прошу вас, как отца,
Чтоб знали чистые сердца,
Ее прочесть.
Здесь Кардинал читает хартию и говорит:
Кардинал
Во имя Бога, кто здесь есть,
Услышать радостную весть
Стекайтесь в храм!
О Теофиле бедном вам
Рассказ нелживый передам,
Как дьявол злой
Хотел владеть его душой.
Внимайте повести простой:
«Все те, кто этот лист держал и изучил,
Пусть знают: Сатане любезен Теофил.
Он, мудрый, поделом жестоко отомстил
За то, что кардинал богатств его лишил».
«Несчастный Теофил, отчаяньем гоним,
К волшебнику пришел, что бесом одержим,
И твердо обещал смириться перед ним,
Чтоб только сан его не перешел к другим».
«Боролся долго с ним я, сильный Сатана,
Но жизнь его была смирением сильна.
Теперь – он мой слуга. Расписка мне дана,
И власть ему за то сполна возвращена».
«Он перстень приложил и кровью начертал,
Принять иных чернил он сам не пожелал
И ранее, чем я ему полезным стал
И сан его ему обратно даровал».
Так поступил сей мудрый муж,
Причтенный к сонму честных душ
Слугой небес.
И снова дух его воскрес.
Так посрамлен лукавый бес.
При виде новых сих чудес,
Мы все встаем
И славу Господу поем:
Te Deum laudamus.[5]
Explicit miraculum.[6]
1907
Франц Грильпарцер. Праматерь
Предисловие
Трагедия в пяти действиях
Франц Грильпарцер, родившийся в Вене 15 января 1791 года, был старшим сыном адвоката доктора Менделя Грильпарцера и супруги его Марианны, рожденной Зоннлейтнер. Внешние факты его жизни, как у многих писателей последних столетий, не представляют интереса. Он учился в гимназии; с 1807 по 1811 год слушал курс юридических наук в Вене; в эти ранние годы потерял отца, в 1813 поступил на государственную службу, в 1847 году был избран в члены Академии наук, в 1861 – в члены австрийской палаты господ.
Главною любовью в жизни часто вообще увлекавшегося Грильпарцера была Катарина Фрелих, с которой он познакомился, когда ему было тридцать, а ей двадцать один год.
Литературную деятельность Грильпарцер начал шестнадцати лет, под влиянием Лессинга, Гер дера, Шиллера и Гете. Расцвет его начался в 1816 году, когда известный в то время драматург Шрейфогель побудил Грильпарцера серьезно приняться за драматургию и способствовал появлению на сцене «Праматери», и окончился в 1838 году, когда поэт, под давлением цензуры, критики и публики, холодно встретившей его последние драмы, почти совершенно отказался от публикования своих произведений.
В течение двадцати двух лет Грильпарцер завоевал себе драмами, стихами и прозой не последнее место в ряду своих современников, среди которых были имена: Гейне, Гофмана, Шамиссо, Ла-Мотт-Фукэ, Брентано Клейста Рюккерта, Уланда, Иммермана.
21 января 1872 года, изведав тягость критических и цензурных гонений, чинов и почестей, изъездив Европу (Германию, Италию, Францию, Англию, Турцию и Грецию), Грильпарцер тихо скончался в родном городе. Похороны его равнялись по торжественности похоронам Клопштока; в 1889 году ему поставлен памятник в Венском народном саду. Многие произведения Грильпарцера напечатаны только после его смерти, пьесы с огромным успехом шли в шестидесятых годах.
Грильпарцер писал стихи, беллетристические и критические произведения (новеллы, дневники путешествий, критические заметки, воспоминания, автобиография – два тома); но известен он главным образом драмами, из которых на русский язык переведена трагедия «Сафо» (перевод Арбенина в журнале «Артист» 1895 г).. Что касается «Праматери», то она, под названием «Прародительницы», шла с успехом на петербургской казенной сцене в 1830 году в переводе Ободовского; в моем переводе трагедия была поставлена в 1908 году в «Драматическом театре» Коммиссаржевской, которая на следующий год сама исполняла роль Берты в Москве.
В том внутреннем трепете, которым проникнута юношеская трагедия Грильпарцера, кроются причины, по которым пьеса выдержала много изданий, была переведена на все главные европейские языки и шла на многих сценах. «Праматерь», вышедшая из среды «трагедий рока», переросла эту среду и породнилась с такими творениями, как «Падение дома Эшер» Э. По и «Росмерсхольм» Г. Ибсена.
«Вступи в жизнь, дай страданью и горю бушевать в твоей беззащитной груди, и, когда волосы твои встанут дыбом, ты поймешь, что лежит в основе „Праматери“».
Так писал сам Грильпарцер одному из своих легкомысленных критиков сто лет тому назад; но этот таинственный внутренний смысл не сразу можно почуять за романтической бутафорией, которой пьеса щедро украшена.
«Праматерь» – не вечная трагедия, как «Эдип» или «Макбет», но, если можно так выразиться, интимная трагедия, которая сохранит свою свежесть до тех пор, пока человечество не перестанет переживать эпохи, какую пережил Грильпарцер, какую приходилось переживать и нам.
Когда читаешь историю Германии и Австрии, с Венского конгресса до революции 1848 года, становится страшно не столько за неумудренность горьким опытом политических деятелей, сколько за те повторения, которыми неумолимо дарит нас история.
В этом маленьком предисловии я не считаю уместным перечислять известные факты. Напомню только, что князь фон-Меттерних, человек с ироническим лицом и даже тайный поклонник Гейне (что, впрочем, не помешало союзному сейму запретить в Германии все бывшие и будущие произведения поэта), тридцать лет предсказывал сорок восьмой год; и все-таки этот год наступил и, наступив, озадачил и испугал самого вершителя немецких судеб.
История политической реакции в Германии и Австрии сохранила драгоценные для нас внешние факты. Трагедия души двадцатисемилетнего австрийского поэта понятна до конца только в первые дни, когда старое все еще не может умереть и бродит, жалуясь на усталость и тревожа живых – робко, упрямо, порою музыкально; а новое все еще не может окрепнуть, плачет немного неожиданными слезами, как Яромир, юноша сильный и мужественный, и погибает зря, как русские самоубивающиеся юноши без «цели в жизни».
Все это не так просто и не поддается публицистическому учету. Нам было бы слишком легко «наложить» всю трагедию Грильпарцера на русскую современность, сказать, положим, что для России она символизирует медленнее разложение дворянства, сыгравшего великую роль и увядающего, как осенняя георгина, «во мраке и сырости старых садов». В этом была бы доля правды, но не вся правда; да и подобные методы нас больше не удовлетворяют. Ведь для того, чтобы понять чью-нибудь гибель, будь то обряд, сословие, или отдельный человек, надо сначала полюбить погибающего, проникнуть в его отходящую душу; значит горестно задуматься над ним. – Произведение Грильпарцера и есть произведение горестное и задумчивое, несмотря на весь юношеский задор.
Имена Вернера, Мюльнера, Гоувальда, драматургов, современных Грильпарцеру, не говорят нам ничего. Имя Грильпарцера история запомнила. Не есть ли это лучшее доказательство того, что поэт действительно «обнаружил способность влить человеческую кровь даже в безжизненные персонажи „трагедий рока“» и что эти трагедии относятся к «Праматери» примерно так, как сама «Праматерь» – к «Эдипу», – как говорят доброжелательные критики? Но «Праматерь» – современница тех произведений, где изображается неумолимая покорность слепому року; все живые и страстные герои трагедии находятся во власти «странных шелестов», проносящихся по залам родового замка. Они скованы холодом зимней вьюги, которая голосит за окнами, в полях. Все эти страшные шелесты и голоса воплощаются в какой-то призрачной красавице, которую отец принимает за дочь, а жених – за невесту. – Всё страстно желающее жизни, любви и обновления – гибнет; только она, чье единственное желание – отдохнуть, успокоиться в «гробовом ящике», – торжествует свою тусклую победу, озаренную луною да беспомощными свечами на столе.
Чем глубже Грильпарцер погружается в свою мрачную мистику, тем больше просыпается во мне публицистическое желание перевести пьесу на гибель русского дворянства; в самом деле, тот, кто любил его нежно, чья благодарная память сохранила все чудесные дары его русскому искусству и русской общественности в прошлом столетии, кто ясно понял, что пора уже перестать плакать о том, что его благодатные соки ушли в родную землю безвозвратно, – кто знает все это, тот поймет, каким воздухом был насыщен родовой замок Боротин, сидя в старой дворянской усадьбе, которую сотрясает ночная гроза или дни и ночи не прекращающийся осенний ливень; кругом на версты и версты протянулась равнина, затопленная ливнем, населенная людьми давно непонятными и справедливо не понимающими меня; а на горизонте стоит тихое зарево далекого пожара: это, вероятно, молния подожгла деревню.
Я не могу быть до конца публицистом и знаю, что в трагедии Грильпарцера есть еще и невыразимое. Это – не только искусство; искусство драматурга далеко от совершенства. Скорее, это глубокое чувство реакции, которое знакомо нам во всей полноте, а может быть, еще какое-то чувство, которое неизбежно посещает человека в известные периоды его жизни, когда он «подводит итоги», начинает вспоминать… и иной раз довспоминается до того, что станет жутко.
Лучше не будить хаоса «уснувших дум»: «из смертной рвется он груди и с беспредельным жаждет слиться». Во всяком случае, лучше молчать о нем; пусть он бушует в сирой и тревожной душе художника, рождая своих «светлых дочерей» – чистые создания искусства.
То невыразимое, что заключено в «Праматери», лучше всего выразил сам Грильпарцер в монологе старого графа: это то, чего боится мужественный отец, когда он остерегает юного Яромира от своего замка и от союза с любимой дочерью.
О, зачем сюда ты прибыл?
Думал ты, мой друг невинный,
Что царит здесь светлый праздник?
Посмотрел бы ты на нас
Здесь, в ночных, пустынных залах,
За безрадостным столом;
Как тогда часы влекутся,
Как замедлен разговор!
Каждый шорох заставляет
Сердце каждое дрожать!
И отец в лицо родное
Милой дочери своей
С тайным страхом и тоскою
Лишь решается взглянуть:
То дитя его родное,
Иль виденье гробовое?
Видишь, сын мой, как живут
Здесь отмеченные роком!
Ты же – мужественный дух,
Радость жизни быстролетной
И покой своей души, –
Все богатства хочешь бросить
В дома нашего пожар?
О, мой сын, ты не погасишь,
Только с нами ты сгоришь!
Когда Яромир выражает готовность остаться с ними, хотя бы ему грозила гибель, старик горестно задумывается. Нежная Берта говорит жениху: «Он не любит, чтобы на него смотрели в такие минуты: это бывает с ним часто».
Вот смысл пьесы.
Если бы «трагедии рока» не были пустой бутафорией, жизнь и литература приняли бы их в свое лоно. Но они забылись, осталась в памяти только родственная им «Праматерь» – не простая «трагедия рока».
Она вошла в жизнь и заняла в ней по праву свое не очень большое, но жуткое место; на челе тех немногих, кто пристально вчитается в нее, ляжет непременно еще одна лишняя морщина. Это – трагедия не «реакционная», но и не вечная; может быть потому, что она создана в эпоху реакции, когда все живое обессиливается мертвым. Это – интимная, предостерегающая трагедия – произведение не великой, но задумчивой и измученной души.
Александр Блок
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
:
Граф Зденко фон-Боротин.
Берта, его дочь.
Яромир.
Болеслав.
Гюнтер, кастелян.
Капитан.
Солдат.
Толпа: солдаты и слуги.
Праматерь дома Боротин.
Первое действие
Готический зал. В глубине две двери. В боковых стенах справа и слева тоже двери. На одной из передних кулис висит заржавленный кинжал в ножнах. Поздний зимний вечер. На столе свечи.
Граф сидит у стола, устремив взоры на письмо, которое держит в руках. Вблизи Берта.
Граф
Ну, так с богом! Будь, что будет!
Ветвь срывается за ветвью,
Догнивает шаткий ствол;
Лишь удар – он также рухнет,
И очутится во прахе,
Осенявший наши долы
Широковетвистый дуб.
Век за веком эти ветви
Зеленели, отсыхали,
Ствол иссохнет, как они;
От деяний наших предков
Их стремлений, их борений
Не останется следа,
Не пройдет и полстолетья,
Как забудут наши дети
Род старинный навсегда.
Берта (у окна)
Ночь ужасная, отец мой!
Мрак и холод, как в гробу.
Ветры вспугнутые воют
И снуют, как духи ночи;
Все, что видит глаз, в снегу,
Все холмы и все вершины,
Все деревья, все равнины;
Как мертвец, земля недвижна
В снежном саване зимы;
И глазницами пустыми
Небосвод глядит беззвездный
В необъятную могилу!
Граф
Как часы идут лениво!
Слышала их бой ты, Берта?
Берта (отходя от окна и садясь за работу против отца)
Только семь часов пробило.
Граф
Семь часов? А мрак уж полный! —
Ах, дряхлеют силы года,
Дни становятся короче,
Жилы медленнее бьются,
Год склонился в темный гроб.
Берта
О, настанет май веселый,
Вновь оденутся поля,
Ветерок нежней повеет,
Луг цветами запестреет.
Граф
Новый год придет, конечно,
Этот луг зазеленеет,
Забурлят ручьи повсюду,
И цветок, теперь увядший,
Долгий зимний сон оставит,
Вскинет детскую головку
На подушке белоснежной,
Прежней, ласковой улыбкой
Улыбнется светлый взор.
Каждый куст, простерший к небу
Обессиленные бурей
И беспомощные руки,
Будет зелен, как бывало.
Все, что дышит и живет
В доме радостной природы,
Все леса, долины, воды —
Новой жизнью зацветет,
Вновь с весною оживет;
Только род мой – не воскреснет!
Берта
Грустно вам, отец мой милый!
Граф
Счастлив, дважды счастлив тот,
Кто последний час встречает
Посреди своих детей.
То не смерть, а лишь разлука,
Он живет в воспоминаньях,
Жив трудами он своими,
Жив своих детей делами,
Жив у внуков на устах.
Как прекрасно пред разлукой
Семена своих деяний
В руки милые отдать,
Чтоб они, лелея всходы,
Плод забот своих вкушали,
В наслажденьи видя вместе
Наслаждение и дар.
О, как сладко, как отрадно
То, что нам отцы вручили,
Передать любимым детям,
Пережить себя на свете.
Берта
Ненавистное письмо!
Принесло оно, казалось,
Вам, отец мой, свет и радость,
А теперь, когда прочли вы,
Мысли черные пришли.
Граф
Не письмо тому причиной —
Все, что в нем, я знал заране,
Нет, уверенность слепая,
Все растущая во мне,
Что сама судьба решила
По всему лицу земному
Истребить мой древний род.
Пишут мне, что дальний родич
(Только раз его я видел,
Но наследники остались
В роде – только он, да я),
Он бездетным стариком
Умер в ночь, и я – последний
В знаменитом древнем роде,
Этот род умрет со мной.
Ах, не сын пойдет печальный
За моею колесницей, —
Нет, глашатай погребальный
Щит старинный, родовой,
Что в боях сиял со мной,
Шпагу ту, что мне служила,
Скорбно сложит на могилу. —
Есть старинное преданье,
Что идет из уст в уста:
Рода нашего Праматерь
За былые злодеянья
Здесь блуждать обречена
До поры, пока последний
Отпрыск прóклятого рода
Не уйдет с лица земного.
Вот теперь ей будет радость,
Цель ее недалека!
Я почти поверил сказке,
Перст поистине могучий
Нам паденье указал.
Я стоял цветущий, сильный
Меж троих могучих братьев, —
Всех скосила злая смерть,
Я супругу ввел в мой замок
Дивно-нежную, как ты.
Счастлив был союз наш верный,
И плодом его любовным
Были вскоре сын и дочь.
Но, когда она угасла,
Дети были мне единой
В мире радостью живой.
И берег я пуще глазу
Драгоценнейший залог.
Но – напрасная надежда!
Нашей мудрости невмочь
Бой неравный с мрачной силой.
Если жертв она просила,
Унесет в глухую ночь.
Сыну минуло три года
В день, когда, в саду играя,
Он от няньки убежал.
Дверь открытая из сада
Привела его к пруду.
Дверь всегда была закрыта,
Лишь тогда был вход свободен —
(С горечью).
Ведь не то – он был бы жив!
Ах, твои я вижу слезы,
Вместе плачем мы с тобой,
Верно, знаешь ты развязку?
Я, несчастный, малодушный,
Поверял тебе нередко
Эти скорбные рассказы.
Что же? – Сын мой утонул;
Многие тонули раньше.
Правда, он моим был сыном,
Был единственной надеждой
Хилой старости моей,
Ну, и что же? – Он погиб!
И бездетным я умру!
Берта
Ах, отец мой!
Граф
Понимаю
Я упрек любимых уст.
Я зову себя бездетным,
Ты же, верная, со мной.
Ах, прости – владельцу клада:
Я растратил половину
В лютой буре тяжких бед,
Избалованный избытком,
Я и с целой половиной
Нищим чувствую себя.
Ах, прости, когда утрата
Слишком ярко мне горит!
Ведь утрата, точно молнья,
Что отнимет – озарит.
Да, поистине неправ я!
Разве – имя выше счастья?
Разве – я живу для рода?
Как же мне с холодным сердцем
От тебя всей жизни юность,
Жертвы радость принимать?
Дней моих остаток будет
Отдан счастью твоему!
Только с любящим супругом,
Лишь с достойнейшим тебя
Обретешь иное имя
И иное счастье с ним!
Выбирай себе свободно
Меж сынов страны любого.
Верю в выбор благородный!
Ты вздохнула? – Или сделан
Выбор? Так ли? Яромир?
Яромир фон Эшен юный?
Правда?
Берта
Смею ли, отец?
Граф
Даже самый малый облак
На твоем девичьем небе
Не укрыть от глаз отца.
Но корить тебя не стану
Я за то, что угадал
То, что знать давно обязан;
Разве я – отец суровый
Милой дочери своей?
Благороден родом он,
Также – подвигом своим;
Пусть придет – хочу я только
Испытать его – тогда
Новый день взойдет над нами:
Отойдут немедля к трону
Лены крупные, но все ж
Хватит вам для скромной доли
Достоянья Боротин.
Берта
О, спасибо!
Граф
Нет, не надо!
Только старый долг плачу я!
Развей есть бедней награда?
Ты не больше ль заслужила?
Он – не больше ль, этот рыцарь?
Он – тот самый, что однажды,
Жертвуя своею жизнью,
Жизнь твою спасал в лесу?
Это он, дитя родное?
Берта
О, с опасностью ужасной!
Я, отец, вам говорила,
Как ушла я в ближний лес
И совсем одна гуляла,
Летней ночью упиваясь,
В тихой ласке ветерка.
И, цветов благоуханьем
Погруженная в забвенье,
Далеко я отошла…
Вдруг, сквозь ночь и мглу звеня,
Лютни звон настиг меня,
Полный жалобы и стона,
Силой музыки пленя,
То голубки воркованьем
В темной зелени ветвей,
То протяжным замираньем,
Как влюбленный соловей…
Самый воздух слушал молча,
И листва осин дрожащих
Неподвижно замерла.
Я стояла, вся – вниманье,
Вся печалью исходя…
Вдруг хватают чьи-то руки,
Вижу странных пред собой
Двух злодеев, облеченных
В цвет кровавого убийства,
И кинжал сверкнул в глаза.
Уж взнесен кинжал разящий,
Мнится мне, я сражена
Прямо в грудь смертельной раной…
Чу! – кусты зашевелились,
Стройный юноша занес
Шпагу – правою рукою,
А рукою левой – лютню
На бледнеющих убийц.
Как поверг он их на землю,
Как один их победил,
Как он подвиг совершил, —
Я не помню. В смертном страхе
Потеряла я сознанье,
И когда вернулась к жизни,
Уж была в его объятьях,
Вся бессильная, больная;
Как дитя к родимой груди,
Я к устам его горячим
Льнула жаркими устами…
Но, отец мой, что могла я?..
За поступок благородный
Малый дар – любовь моя.
Граф
Вы встречались часто?
Берта
Случай
Подарил нас новой встречей
И еще – не только случай…
Граф
Для чего ж он избегает
Дружбы нежного отца?
Берта
Он – потомок знатных предков.
Но от предков получил
Только знатность – не богатство.
И такой, как он, бедняк
Должен, думал он, бояться,
Что богатый Боротин
Одарит его богато,
Но не дочь отдаст в награду.
Граф
Чтить умею благородство,
Если чтит оно других.
Пусть придет он и узнает,
Что богатый Боротин
Всем добром ему обязан,
Пусть он знает, что отец твой
Все сочтет богатства мира
Малой платой за тебя. —
А теперь – за арфу, Берта,
Хоть на краткий час попробуй
Усладить мои печали.
Поиграй немного, Берта.
Берта берет арфу. Скоро после первых аккордов старик поникает головой и впадает в дремоту. Как только он засыпает, Берта оставляет арфу.
Берта
Сладко спи, отец мой добрый!
Пусть взращенные тобою
На пути моем цветы —
Лягут пышными венками
На челе твоем усталом: —
Буду я его супругой,
Звать своим могу его??
То, что было лишь мечтаньем,
Высшим счастием маня,
Как из рога всех обилий
Сыплет цветом на меня.
Мне все непонятно,
Я сама – непонятна;
Все твердит и поет лишь о нем.
Расскажу я и тучам,
И ветрам могучим,
Чтобы весть разнесли о милом моем.
И в доме тесном
Мне мало места,
Скорей на вышку! Дом стал тюрьмой!
На темной ступени
В томной лени
Будить молчанье тьмы ночной!
Приди, мой милый,
Тебе вручила
Я жизнь и радость, тебе отдам.
В час блаженный,
Сокровенный
Прильни устами к моим устам.
(Уходит. Пауза).
Часы бьют восемь ударов. С последним ударом гаснут свечи; порыв ветра проносится по комнате; буря воет за окнами, и в страшном шелесте – Праматерь, совершенно сходная с Бертой лицом и одеждой, отличаясь от нее лишь волнующимся покрывалом, появляется около кресла спящего графа и скорбно склоняется над ним.
Граф (в тревожном сне)
Прочь от меня! – Прочь! – Прочь!
(Просыпается).
А, ты здесь, со мною, Берта?
Это был тяжелый сон.
На душе еще тревожно.
Вновь возьмись за арфу, Берта,
Слушать музыку мне надо.
Призрак выпрямился и неподвижно смотрит на графа широко раскрытыми, мертвыми глазами.
Граф (в ужасе)
Что ты смотришь на меня
Так ужасно, что мужское
Сердце в страхе пошатнулось,
До костей проникнул страх!
Прочь глаза! Зачем ты смотришь?
Так во сне тебя я видел,
И душа еще кипит.
Иль отца убить ты хочешь?
Призрак поворачивается и делает несколько шагов к двери.
Граф
Так! – Теперь очнулся я, —
Ты куда, дитя?
Праматерь (отворачивается от двери. Беззвучным шопотом)
Домой!
(Уходит).
Граф (как громом пораженный, откидывается на спинку кресла. Небольшая пауза).
Что со мной? – Или я грезил?
Но она стояла здесь,
Слышал я могильный голос,
Кровь моя оцепенела
Под лучами мертвых глаз! —
Но ведь это – дочь родная!
Берта! Берта!
Берта (вбегает)
Ах, отец, что сталось с вами?
Граф
Здесь ты, Берта! Что с тобой?
Злая девочка, скажи мне,
Для чего, как дух ночной,
По моим пустынным залам
Бродишь ты чужой походкой
И тревожишь старый сон?
Берта
Я, отец мой?
Граф
Ты, конечно!
Ты не знаешь? И, однако,
Ты недвижным, мертвым взором
Мне кинжал вонзила в грудь!
Берта
Мертвым взором?
Граф
Мертвым взором.
Что ж ты смотришь удивленно?
Так… О, нет! Еще недвижней!..
Рассказать – не сыщешь слов…
Мягче, ласковей взгляни,
Чтоб рассеять мрачный ужас
Той минуты роковой!
Все напрасно! До могилы
Страшный образ гробовой
Будет вечно предо мной!
Взор твой – лунное сиянье
Над вечерними полями, —
Но и смерть узнал я в нем!
Берта
Что я сделала такого,
Что волнует вас, отец?
Что бранить вас заставляет
Эти полные слезами
И испуганные очи?
Я покинула вас спящим,
Необдуманно ушла…
Граф
Ты ушла?.. Но здесь была ты?..
Берта
Я была здесь?..
Граф
Разве нет?
Вот на этом самом месте
Ты вонзала стрелы смерти
В сердце старого отца!
Берта
Вам приснилось…
Граф
Здесь! Я знаю!
Берта
Я сейчас была на вышке.
Тихий сон вас убаюкал.
И пошла я, вся – томленье,
На любимого взглянуть.
Граф
Стыдно, девочка! Не смейся!
Берта
Я смеюсь? Отец мой, – я?..
С глазами, полными слез, обращается к Гюнтеру.
Не могу… Скажи… не знаю!..
Гюнтер
В самом деле, господин,
Ваша дочь была на вышке.
С нею был я, – мы смотрели
На окрестный снег и ждали,
Не придет ли путник к нам.
Лишь заслышав резкий зов,
Мы прийти к вам поспешили.
Граф (быстро)
Но я видел…
Гюнтер
Что?
Граф
О, нет!
Гюнтер
Господин мой, что такое?
Граф
Нет!.. Не видел ничего я!
(Про себя).
Слишком ясно, то был сон.
Если даже разум спорит,
Если память так ясна,
Это так, – я видел сон!
Значит, яркий сон бывает
На действительность похож!
Вот рука – ее я вижу
Не ясней, чем видел это!
О, моя святая Берта,
Вижу ясно – то был сон.
Подойди поближе, Берта!
Не кори отца седого
За невольную суровость,
Оскорбившую тебя.
Ты была еще ребенком,
Но всегда так терпеливо
Ты сносила все обиды
И обидчика прощала.
И казалась ты виновной
Нежной кротостью своей.
Берта (на его груди)
Разве я не виновата?
Хоть не я – причина гнева,
Гнев обрушен на меня.
Граф
Ты простишь теперь мне, Берта?
Берта
Что, отец мой, вам приснилось?
Сны бывают с жизнью схожи!
Или этот озаренный
Тусклым блеском темный зал
Обманул виденьем лживым
Ваши слабые глаза?
Я нередко замечала,
Как взволнованный наш разум,
Бестолковый раб души,
Принимает лишь виденье,
Духа праздное творенье,
За живое существо.
Лишь вчера, отец мой, шла я
В старом зале наших предков
В предвечерний, серый час;
Перед зеркалом старинным
Я на миг остановилась,
Мне понравился наряд мой,
И осталась я глядеться
В потускневшее стекло.
И когда я так стояла,
Опустив свободно руки, —
Вы, отец мой, улыбнетесь,
Мне самой смеяться надо
Страху детскому тому;
Но, когда я так стояла,
Страшен был душе смятенной
Образ дикий, искаженный.
В миг, когда я опускала
Руки – пояс завязать,
Образ в зеркале высоко
Поднял руки к голове, —
И, от страха цепенея,
Вижу в зеркале туманном
Искаженные черты.
То мои черты – я вижу —
Но они чужие вместе,
Страшно сходные с моими,
Как живой похож на труп свой.
Широко открыв глаза,
Страшный дух грозит мне пальцем,
Строго смотрит на меня.
Гюнтер
Горе нам! Праматерь!
Граф (с кресла, как бы охваченный внезапной мыслью)
Праматерь!
Берта (удивленно)
Праматерь?
Гюнтер
Разве вы не замечали
В зале старого портрета,
Будто с вас его художник
Нежной кистью рисовал?
Берта
Часто видела его я,
С удивлением смотрела,
И живым со мною сходством
Был он дорог мне всегда.
Гюнтер
А известно вам преданье,
Что идет из уст в уста?
Берта
С детства слышала его я,
Но отец не верил сказкам.
Гюнтер
Ах, теперь он сам узнал,
Что не сказку вековую,
Больше – правду роковую
Пред самим собой скрывал!
Рода вашего Праматерь,
В цвете юности и счастья,
Также – прелесть, также – диво,
Также Берта, как и вы,
Принужденная родными
К нежеланному союзу,
Не забыла в новом браке
Прежних радостей любви.
И в объятиях с любимым
Раз супруг ее застал,
И пылая жаждой мщенья
За позор и преступленье,
В сердце ей вонзил кинжал.
Тот кинжал навек прикован
Здесь, на дедовской стене,
В память древнего злодейства,
В память древнего греха.
Нет Праматери покоя,
И блуждать осуждена
До поры, пока не вымрет
Весь ваш род, зачатый ею,
И покуда ни один
Отпрыск свежий, сильный, ярый
Не останется на старом
Древе рода Боротин.
И когда грозят невзгоды,
Бури носятся во мгле,
То она, покинув своды,
Бродит, бродит по земле.
И тогда все люди видят,
Как идет, скорбя, бродить,
Все грядущее провидит
И не может отвратить.
Берта
В чем же дело?
Гюнтер
Все сказал я,
Что посмею здесь поведать,
Но не все, что знаю я,
И одно еще осталось, —
То, что слуги в этом доме,
То, что старцы втихомолку
Шепчут на ухо друг другу,
Что святыню древней сказки
От людей былых веков
Принесло в уста сынов…
Есть одно, что к стольким тайнам,
Тяготеющим над мрачным
Зáмком, – верный ключ дает.
Но посмею ли сказать я
Здесь, на месте, где сейчас
Только тень ее бродила…
С робким взглядом прерывает речь; Берта жмется к нему и следит за его взглядом глазами.
Господин мой, вы сурово
Брови хмурите! Нет сил…
Рвется грудь моя на части,
Самому мне станет страшно,
Но не в силах я молчать. —
Госпожа, идите ближе,
Содрогайтесь, внемля мне:
Вместе с телом опустили
В гроб кровавый только семя,
Но не самый плод греха.
Преступленье, что кровавой
Сталью ей отомщено,
Говорит преданье, было
Свершено в последний ею,
Но, увы! не в первый раз.
Сын единственный ее,
Тот, кто в вашем древнем роде
Вашим праотцем считался,
Кто в наследство получил
Имя, лены и богатства, —
Он…
Граф
Молчи!
Гюнтер
Уж все сказал я!
Он, неведомый отцу,
Был он грешным сыном счастья,
Был плодом преступной страсти!
Грех единой страстной ночи
Не дает сомкнуть ей очи,
И бродить средь мрачных зал
Темный рок ей указал,
В каждом внуке – плод свой видеть,
Лик свой каждому явить,
Тяжкий грех в нем ненавидеть,
Жар страстей былых любить.
Так она томится годы
И, томясь, упорно ждет,
Чтобы сгинул древний род,
Но, пока открыты вежды,
Каждый ваш удар – она
С тайным страхом и надеждой
Сторожить осуждена.
Оттого – протяжно воет
Ветер в мрачных переходах,
Полон стуков мрак ночной…
Отдаленный шум.
Берта
Небо!
Гюнтер
Горе!..
Граф
Что случилось?
Шум повторяется.
Ты опасен для здоровых, —
Заразить безумьем можешь.
Там в ворота постучали,
Пропуск требуют. Иди
И спроси, чего хотят.
Гюнтер уходит.
Берта
Вы бледны, отец мой; правда ль
То, что нам сказал старик?
Граф
Что звать правдой? Что звать ложью?
Мы своим должны гордиться
И своих грехов страшиться.
В роде нашем – пусть одна
В тяжкий грех вовлечена,
Нам одно должно быть страшно —
Быть похожим на нее.
Подойди ко мне, дитя,
Проводи в опочивальню,
Время сна не наступило,
Но усталым нужен отдых,
Испытал я в час единый
Больше, чем во много дней.
Уходит с Бертой. Пауза. – Вбегает, шатаясь, с растрепанными волосами, в разорванной куртке, со сломанной шпагой в правой руке – Яромир.
Яромир (задыхаясь)
Не могу! Ни шагу дальше!
Дрожь в ногах! Всему – конец!
Не могу! – ни шагу дальше!
(Разбитый, опускается в кресло).
Гюнтер (входя)
Господин, кто дал вам право
Так врываться в этот дом,
Не внимая увещаньям?
Что угодно вам – скажите?
Яромир
Лишь покоя! – Час покоя,
Только краткий час покоя!
Гюнтер
Что случилось, господин?
И откуда вы?
Яромир
Из лесу -
Там напали – там – напали…
Гюнтер
Ах, давно уж ходят слухи
О разбойниках в лесу!
Господин, я сожалею
Вас; но вы меня простите,
Если принял за другого
Ваше быстрое вторженье
И не должное сказал.
Если добры ваши мысли,
То последуйте за мной,
В верхних залах ждет вас ложе,
Отдых, пища и питье.
Яромир
Не хочу!.. Уснуть нет сил!
Здесь, прошу, оставь меня,
Чтобы стать самим собою,
Надо мысли мне собрать.
Кладет оружие на стол и склоняет на него голову.
Гюнтер
Что мне делать с ним, не знаю,
Страх совсем его опутал,
