Александр Бендин
Михаил Муравьев-Виленский. Усмиритель и реформатор Северо-Западного края Российской империи

Полная версия

И здесь мы с удивлением узнаем, что результаты обширной созидательной деятельности М.Н. Муравьева оказались для белорусского населения края не менее «ужасными», чем пресловутые «жестокие репрессии» в период борьбы с мятежом. «После подавления восстания в западных губерниях, – с горечью отмечал М. Бич, – началась длительная полоса политической реакции и тотальной русификации, был установлен режим исключительных законов. Жестокими репрессиями были уничтожены те ростки белорусского национально-культурного возрождения, которые возникли в 40-50-е гг., и надолго искоренены все проявления революционной и возрожденческой деятельности. С восстанием связано и закрытие единственного в то время высшего учебного заведения в Белоруссии – Гори-Горецкого земледельческого института⁴⁹. До конца своего существования самодержавие так и не разрешило открыть хотя бы одно высшее учебное заведение, что отрицательно сказалось на формировании интеллигенции, развитии науки и культуры Белоруссии»⁵⁰.

На основании сказанного можно сделать вывод о том, что назначенный антигероем «национальной» истории виленский генерал-губернатор являет собой не столько персональное зло, сколько зло концентрированное, национальное, воплощенное в самодержавной, исторической России. Вот почему «свядомыя” историки и пропагандисты, наделяя исторического Муравьева чертами негативного мифологического персонажа, продолжают индоктринацию муравьевского мифа в массовое историческое сознание современной Белоруссии.

Националисты нуждаются в постоянном воспроизводстве такого устрашающего образа, так как в действующей системе идеологических координат «герой» Калиновский и «антигерой» Муравьев, как наиболее мифологизированные персонажи «национальной» истории, неразрывно связаны друг с другом. Прагматика мифа о «восстании Кастуся Калиновского» во многом держится на этой оппозиции, и исчезновение антигероя ведет к ее постепенному разрушению и кризису актуальной русофобской символики.

В сущности, производителей «национальной» истории не интересуют подлинная биография и деятельность двух совершенно несопоставимых по масштабу реальных исторических личностей – графа Муравьева-Виленского и В.К. Калиновского⁵¹. Как не интересуют их и конечные цели борьбы, которую вели М.Н. Муравьев и В.К. Калиновский. Ведь из источников известно, что первый боролся за то, чтобы Белоруссия оставалась русской и православной, второй, – чтобы Белоруссия стала польской и униатской. Выходит, что с позиций сегодняшнего дня граф Муравьев-Виленский одержал убедительную победу, а вот дело Калиновского и его соратников оказалось проигранным и в прошлом и в настоящем. Однако подлинные результаты и последствия тех далеких исторических событий националисты идеологически не приемлют. Политический интерес для них представляют только мифы «субъектной истории», которые создаются учеными сторонниками этнического национализма с конкретной целью манипулирования массовым сознанием населения.

Поэтому образы Муравьева и Калиновского, ставшими опорными символами в коллективной мифологии «национальной истории», вполне устраивают режим «памяркоўных” бюрократов, склонных, как уже отмечалось, к симбиозу с идеями этнических националистов. Не противоречат эти мифы и целям “ползучей” дерусизации, призванной постепенно, с помощью мифологизированной истории утвердить новую национальную идентичность населения по формуле «два разных народа – два «суверенных» государства».

Вот почему в год двойных юбилейных дат – 150-летия кончины Михаила Николаевича Муравьева-Виленского и 220-летия со дня его рождения – вместо заслуженных памятников и торжественных чествований в нынешней Белоруссии ему по-прежнему достается ожидаемое молчание официальных лиц. Предсказуемо безмолвствует по этому поводу и начальствующая бюрократия Союзного Государства России и Белоруссии. Впрочем, нуждается ли память о графе Муравьеве в казенных славословиях, организованных нынешними строителями «белорусской нации»? Даже если бы таковые и произошли, то устроенные торжества явились бы для власть имущих субъектов “ползучей” белорусизации делом противоестественным и не прибавили бы должного уважения к памяти великого реформатора.

В этой связи хотелось бы заметить, что для белорусских националистов, как бюрократических, так и этнических, казус Муравьева обладает крайне неприятными и не зависящими от них свойствами. Дело в том, что в отличие от Калиновского, имя Михаила Николаевича Муравьева не требовалось извлекать из исторического забытья усилиями сонма мистификаторов-историков, пропагандистов и “мастеров культуры” разных эпох. Личность и дела виленского генерал-губернатора в подобных квазитворческих усилиях совершенно не нуждались.

Преобразования, совершенные талантом, волей, умом и энергией графа Муравьева-Виленского, были настолько значимы для исторических судеб России, Белоруссии и Литвы, что предать их забвению было практически невозможно. Поэтому идейным и политическим врагам Муравьева во все времена оставалось только одно – превратить его память в злобную и бездарную карикатуру, путем создания отталкивающего и одновременно устрашающего мифа.

В наши дни белорусские националисты, в отличие от своих советских предшественников, уже не в силах обладать монополией на историческую истину. Историческое мифотворчество, с помощью которого создается “национальная история” Белоруссии, ее оценки, сюжеты и персонажи, в международном научном собществе воспринимается критически. Стоит только привести слова Т. Боллентайна, который называл историю “служанкой нации” и заявлял о необходимости “спасти историю от нации”⁵². Поэтому в наше время “национальная история” уже не рассматривается как научный вид историописания. “Национальный нарратив” остается уделом тех историописателей, которых не обременяют нормы научной истории⁵³.

Безусловная приверженность историописателей этим нормам является альтернативой “бесконечному тупику” мифотворчества, в котором закономерно очутилась “национальная” историография, производящая “субъектную историю страны”. Примером такой научной альтернативы является формирующася в России, Белоруссии и Литве историография о графе Муравьеве-Виленском, основанная на корректной методологии, которая позволяет научно осмыслить масштаб, глубину и смысл решений, принятых виленским генерал-губернатором. Число таких публикаций растет с каждым годом.

Это отнюдь не попытки развенчания муравьевского мифа, созданного в советской и модернизированного в “национальной” белорусской историографии. Интеллектуальное убожество содержательных аспектов этой мифологии не требует каких-либо серьезных критических усилий. Научный же интерес представляют скорее мотивы формирования, эволюция и прагматика муравьевского мифа за долгие десятилетия, прошедшие со времени его изобретения. Особенно в постсоветский период, когда этот исторический миф стал обслуживать идеологию этнического национализма.

По настоящему серьезной и сложной научной задачей в настоящее время является изучение многоаспектной управленческой деятельности Муравьева-Виленского в 1863-1865 гг. и ее исторических последствий для России, Литвы и Белоруссии. Разумеется, что при этом необходимо учесть и западно-русское историческое наследие. В свое время представители западно-русской историографии многое сделали для того, чтобы многогранная деятельность виленского генерал-губернатора была представлена в исследованиях, сборниках документов и материалах Муравьевского музея, которые были опубликованы перед Первой мировой войной.

Сегодня мы продолжаем этот трудный исследовательский путь, на котором стремление к адекватным интерпретациям истории “Муравьевского времени” должно стать основным мотивом работы историков. Научная убедительность таких интерпретаций является необходимым условием достижения достоверности исторический знаний о жизни и деятельности графа Муравьева-Виленского. Для подлинного увековечения его памяти других аргументов, при идеологических предпочтениях действующего в Белоруссии политического режима, пожалуй, пока и не нужно.

Глава 2. Немного теории. Объяснительная модель исследования

2.1. О колониальной ситуации в Северо-Западном крае Российской империи

Предложенный читателю экскурс в сферу белорусского национализма и производного от него исторического мифотворчества преследовал еще одну немаловажную цель. Современному читателю необходимо было показать, что новая националистическая историография, которая пришла на смену советской, с методологической точки зрения так и не вышла за пределы идеологического осмысления исторических фактов. Следовательно, известную нам мифологическую интерпретацию событий «Муравьевского времени» нельзя отнести к «научному виду историописания”.

В связи с этим возникает насущная необходимость применения новых методологических подходов, которые позволяют осуществить убедительную научную интерпретацию событий и процессов, происходивших в Северо-Западном крае в 1863-1865 гг. Прежде всего, необходимо представить теоретическую основу объяснительной модели, которую предстоит использовать в нашей работе. Предлагаемая объяснительная модель опирается на теорию и методы исследования, которые характерны для практики изучения проблем «внутренней колонизации»⁵⁴.

Новый ракурс исследования, позволяющий выяснить сущность отношений, которые складывались в Северо-Западном крае между российским государством, польско-католическим меньшинством и православным крестьянским большинством, представляется научно продуктивным. Именно поэтому изучение трансформаций, которые претерпели указанные отношения в результате системных реформ М.Н. Муравьева, получает необходимое теоретико-методологическое обоснование в опыте современных исследований «внутренней колонизации России». Установленный ракурс исследования позволит также выявить специфику тех принципиальных перемен, которые внес М.Н. Муравьев в практику управления Северо-Западным краем, осмыслить и оценить результаты его многогранной реформаторской деятельности⁵⁵.

При этом возникает необходимость обращения к традициям западно-русской историографии, представители которой, в частности А.И. Миловидов, долго и плодотворно изучали событийно насыщенную деятельность М.Н. Муравьева в Северо-Западном крае. Представляется, что сочетание двух подходов, современного, связанного с изучением проблем «внутренней колонизации», и традиционного, западнорусского, позволит выработать научное понимание проблем, связанных с деятельностью М.Н. Муравьева по усмирению и реформированию Северо-Западного края в 1863-1865 гг.

Начнем с того, что отношения, сложившиеся между польско-католическойэлитойирусско-православным населением после присоединения этого региона к Российской империи, определяют существование такого регионального явления, как «внутренний» колониализм. Методологию исследования этого явления предлагает А. Эткинд, для которого определяющим моментом в понимании феномена «колониальной ситуации» является отношение к знакам различий, конституирующим власть. С точки зрения А. Эткинда, колониальная ситуация базируется на культурной дистанции между теми, кто обладает властью, и теми, кто подвергается эксплуатации. Нет культурной дистанции – нет колониальной эксплуатации. Эта дистанция маркируется разными средствами: расовыми, этническими, лингвистическими, религиозными, юридическими − одним словом, культурными⁵⁶.

В данном случае различия между господствующим польским дворянским меньшинством и крестьянским православным большинством носили сословный, конфессиональный, культурный и этнический характер. Существование указанной культурной дистанции между польско-католической элитой и эксплуатируемым русско-православным большинством позволяет охарактеризовать Северо-Западный край как регион, имевший признаки внутрироссийской польской колонии.

Это был особый тип колониального господства, воссозданный самим российским государством, при котором польско-католическая элита, не обладая политической властью, получила легальную возможность экономически эксплуатировать русское (белорусы и малороссы) православное большинство и держать «господствующее» православие на западных окраинах империи в «униженном» положении⁵⁷.

Легитимность социально-экономического и культурного господства польской колониальной элиты имела своим законодательным источником власть российского императора. Уникальность ситуации заключалась в том, что в качестве субъекта колониальной эксплуатации на территориях, присоединенных от Польши, выступала не российская имперская администрация, а туземное польско-католическое дворянство. В этой связи можно говорить о существовании такого регионального феномена, как туземный польский колониализм, политически зависимый от Российской империи.

Иосиф Семашко, митрополит Литовский и Виленский

Объектом колонизации и экономической эксплуатации являлось, в свою очередь, русское православное крестьянство, или по определению митрополита Иосифа Семашко, «население русское, белорусского или малороссийского наречия»⁵⁸. Культурная дистанция, маркировавшая крепостническую эксплуатацию русского крестьянства Северо-Западного края, ясно осознавалась и российской общественностью, и российской бюрократией.

Вот как, например, осмысливалась колониальная специфика этого региона империи автором статьи, помещенной в газете «Северная почта»: «Крестьяне этого края, сравнительно с крестьянами великороссийских и малороссийских губерний, остались и до последнего времени в исключительном положении. Крепостное право не могло не казаться им тяжелее, нежели в других частях России, так как оно вышло из насильственного покорения их чужеземцами, и так как над ними удержалась личная власть владельцев, чуждых им по племени, по языку и большей частью по религии, владельцев, которых прежнее безграничное самоуправство неизгладимо сохранилось в преданиях отцов их и в их собственной памяти»⁵⁹.

Указанные представления о колониальном характере отношений, которые сложились в Северо-Западном крае, разделяли не только публицисты и историки славянофильского и западно-русского направления⁶⁰. Подобные взгляды были характерны и для представителей российской имперской администрации. Среди них следует назвать виленских генерал-губернаторов М.Н. Муравьева, К.П. фон Кауфмана, попечителя Виленского учебного округа И.П. Корнилова, губернаторов П.Н. Шелгунова, В.Н. Веревкина и др.

Эти администраторы, глубоко и основательно занимавшиеся обустройством крестьянского быта и просвещением сельского населения, так описывали признаки колониальной эксплуатации, которой подвергалось русское крестьянство Северо-Западного края. «Повсеместное угнетение и ополячение крестьянского сословия», «гнет и унижение» со стороны «панов и помещиков», «польско-католическое иго, господствовавшее над русскими», «ополячение и окатоличение» сельского населения, которое «забито, уничтожено, приведено страшным и продолжительным угнетением здешних панов в самое уничижительное положение». Отмечали они также то презрительное высокомерие, с которым польское дворянство традиционно относилось к русским крестьянам, называя их «хлопами», а православие – «хлопской верой».

Русские военные, служившие в Северо-Западном крае, были поражены отношениями, которые существовали между польскими помещиками-католиками и русскими православными крестьянами. Генерал-лейтенант З.С. Манюкин оценивал положение крестьян как заслуживающее «самого глубокого сочувствия. Подчиненные помещикам, чуждым им по происхождению и религии, чуждым по традициям и обычаям, они испытали все, что только испытал черный человек на плантациях устьев Миссисипи». По словам генерал-майора В.Ф. Ратча: «если крестьяне были русские по вере, то пан смотрел на них как на схизматиков; а на крестьян вообще смотрел как на домашних животных, на быдло»⁶¹.

Аналогичную точку зрения на отношения, сложившиеся между русскими крестьянами и польскими помещиками, высказывал и М.Н. Муравьев в докладной записке императору Александру II: «Различие в вере, в языке народа с верой и языком помещиков, приобретение имений большей частью посредством покупок, разъединили эти два сословия до того, что владельцы считали крестьян за грубую, неразумную рабочую силу, не заботясь ни о нравственном, ни об умственном их развитии.

Политические убеждения польских помещиков и доказанная веками их нетерпимость к чужим исповеданиям исключали всякое снисхождение, а весьма дурного качества почва земли, требующая усиленного труда, за исключением некоторых уездов Ковенской губернии, способствовала к обременению крестьян отяготительными повинностями»⁶².

Унизительный опыт длительной «панской неволи», то есть экономической, полицейской и судебной власти помещиков над крестьянством, не был забыт. Следы этой «неволи» проявлялись на бытовом уровне, в психологии и поведении сельского населения, когда, по свидетельству представителей российской администрации, «крестьяне здешнего края… по вкоренившемуся обычаю, введенному польскими помещиками, целуют тем лицам руки и даже ноги»⁶³.

По утверждению А. Эткинда, культурная дистанция конструируется усилиями властной стороны⁶⁴. Однако различия, характерные для колониальных отношений, существовавших в Литве и Белоруссии, были отнюдь не российского происхождения. Генезис культурной дистанции имеет автохтонный характер, так как указанный регион относился к типу реликтовых внутренних колоний, прошедших долгую историческую эволюцию, прежде чем приобрести развитые формы к середине XIX в.

2.2. «Откуда есть пошла» внутрироссийская польская колония?

Начало польской колониальной экспансии, положившей начало формированию культурных различий, связанно с событиями, последовавшими после заключения Кревской унии 1386 г. и издания Городельского привилея 1413 г.

Особенности процесса становления колониальных отношений заключались в том, что начало их связано с миссионерской деятельностью римско-католического духовенства на территории Великого княжества Литовского, в котором русское православное население и древнерусская культура были преобладающими.

Следует отметить, что по своему этническому характеру Римско-Католическая церковь была польской. В Великом княжестве Литовском эта Церковь, пришедшая с миссией из Польши, получила статус господствующей, так как великий князь литовский стал католическим государем. Православная церковь, как историческая Церковь подавляющего большинства западно-русского населения, оказалась в положении веротерпимой.

Образование Речи Посполитой усилило процесс проникновения польского католичества на территорию Великого княжества Литовского. Начавшийся процесс окатоличения западнорусской элиты с неизбежностью приводил её к усвоению высокой польской культуры, которая отделяла магнатов и шляхту от культуры западно-русской, остававшейся достоянием низших социальных слоев населения⁶⁵.

Постепенный переход большей части православного населения в унию придал формировавшейся на протяжении XVII – первой трети XIX в. культурной дистанции определенную специфику, в целом усилив социокультурные различия между ополяченной местной шляхтой и эксплуатируемым крепостным крестьянством. Поэтому процесс полонизации западно-русской шляхты явился, по сути, процессом формирования новых колониальных отношений.

Таким образом, первые признаки колониальной ситуации, основанной на крепостной эксплуатации крестьян, сформировались на территории Великого княжества Литовского в период интеграции его в состав Речи Посполитой. Решающую роль в конструировании указанных признаков сыграли государство Речи Посполитой и Римско-католическая церковь.

Вхождение западно-русских земель в состав Российской империи и упразднение Брестской унии на Полоцком соборе 1839 г. усложнили и усилили процессы этнокультурной и конфессиональной маркировки колониальной эксплуатации крепостного населения. Причиной этому стала политика Российской империи на землях, отошедших к ней после разделов Речи Посполитой 1772-1795 гг.

По утверждению Б.Н. Миронова: «Первым основным принципом на инкорпорированных территориях являлось сохранение существовавшего до вхождения в состав России административного порядка, местных законов и учреждений, отношений земельной собственности, верований, языка и культуры». Вторым краеугольным принципом «национальной политики империи» Б.Н. Миронов называет «широкое сотрудничество имперского правительства с нерусскими элитами, которые в большинстве своем получали права русского дворянства»⁶⁶.

Опыт реализация названных принципов на территории Литвы и Белоруссии позволяет сделать вывод, что культурная дистанция, характерная для колониальных отношений, существовавших в Речи Посполитой, не только сохранила свои отличительные особенности, но и получила новые импульсы к дальнейшей эволюции. В этом кроется известная парадоксальность ситуации, существовавшей на западных окраинах Российской империи в конце XVIII – первой половине XIX в.

Этническая и социокультурная политика империи, особенно в период правления императора Александра I, способствовала воспроизводству региональных колониальных отношений, придавая им новое политическое измерение. Оказывали воздействие на эти региональные процессы и внешнеполитические обстоятельства. После 1815 г. для Литвы и Белоруссии роль своеобразной внутренней «митрополии» стало выполнять Царство Польское, включенное в состав Российской империи по решению Венского конгресса.

Что же касается социально-экономических отношений, то крепостное право и привилегии туземной шляхты, юридически закрепленные Статутом Великого княжества Литовского (отменен в 1840 г.), получили свое подтверждение в российском законодательстве. Польская шляхта бывшего княжества, юридически доказавшая свое привилегированное социальное положение, получала права российского дворянства и, следовательно, сословные льготы и привилегии, к которым относились, в первую очередь, исключительные права на землю и крепостных крестьян⁶⁷.

Римско-католическая церковь, утратив часть своих исключительных привилегий, согласно Своду законов 1832 г., была наделена правовым статусом «покровительствуемой»⁶⁸. В результате духовенство этой церкви по-прежнему выступало в роли ведущего субъекта латинизации унии (до 1839 г.), полонизации шляхты и западно-русского католического крестьянства⁶⁹.

Таким образом, Российской империей были воссозданы социальные и правовые институты, которые оказывали непосредственное воздействие на формирование колониальных отношений в Литве и Белоруссии. Еще одним парадоксальным результатом реализации принципов этнической и социокультурной политики империи в этом регионе стал ирредентизм местного польско-католического, дворянского меньшинства, интересы которого вступали в конфликт с интересами безопасности Российского государства.

О причинах, побуждавших местное дворянство желать воссоединения Северо-Западного края с Царством Польским, довольно точно высказался в 1865 г. будущий генерал-губернатор края А.Л. Потапов: «Можно сказать, что Литва со времени подданства России, ни на минуту не покидала надежды на близкое соединение с Польшей. Надежда эта питалась самым способом управления страной, постоянно поблажавшим польским симпатиям. … хотя провинции вошли в состав империи, но законы, язык, права и льготы для привилегированных сословий остались те же; сама администрация, за исключением генерал-губернатора, была чисто польская, а римско-католическая религия поставлена была в положение религии исключительно покровительствуемой и, таким образом, поляки продолжали жить прежними своими традициями…

1815 год еще более раздражил панов Литвы против правительства русского. В состав вновь созданной Польши Литва не вошла и, значит, не воспользовалась либеральными началами, лежавшими в основе государственной жизни нового Царства. Правительство, как бы сочувствуя положению Литвы и желая хотя отчасти смягчить всю тягость нового положения страны, – сосредоточило в Варшаве всю служившую в армии молодежь Литвы и из них же сформировало Литовский корпус, все высшие и низшие должности страны заместило польскими уроженцами, и главное управление Литвы подчинило наместнику Царства Польского; в отношении воспитания и просвещения, под покровительством попечителя Виленского учебного округа князя А. Чарторыского, допустило основание целой массы училищ с явной целью воспитания молодежи в духе польском, и чувству ненависти ко всему русскому»⁷⁰.

Для внутренней и внешней безопасности империи последствия такой «национальной политики» оказались во многом негативными. В целом же новые имперские институты власти до начала 30-х гг. XIX в. не столько конструировали, сколько юридически фиксировали те культурные различия, которые существовали между польско-католической элитой и крепостным западно-русским крестьянством. Польское восстание 1830-1831 гг. внесло известные коррективы в традиционную имперскую политику на западных окраинах России. В 1839 г. была упразднена Брестская церковная уния, что позволило кардинально изменить конфессиональную ситуацию в регионе⁷¹. Следует отметить, что упразднение Униатской церкви произошло только на территории Западного края Российской империи. В Царстве Польском Униатская церковь была сохранена и просуществовала до 1875 г.

Теперь численно доминирующей Церковью в Литве и Белоруссии стало «господствующее» русское православие, а «терпимое» польское католичество осталось в меньшинстве⁷². Как следствие, мирное воссоединение более полутора миллионов униатов с Русской православной церковью еще резче разделило польско-католическую, помещичье-шляхетскую элиту и крепостное, теперь уже православное, западнорусское крестьянство⁷³.

На парадоксальность сложившихся колониальных отношений, которые обусловили особый характер господства польской дворянско-католической элиты над русским православным крестьянством, указывал известный ученый славяновед А.Ф. Гильфердинг: «Но где видела история пример, чтобы народность, господствующая в государстве, народность его создавшая, была в одной части этого государства подавлена другой, покоренной народностью? … его дано было осуществить России, которая в течение трех поколений могла сносить, чтобы под ее властью, в пространных областях ее державы, русская народность была подавляема, преследуема и даже уничтожаема меньшинством иноземцев. И это она допускала в тех самых странах, где началось гражданское развитие русского народа, где так долго сосредотачивалась его государственная жизнь и его просвещение!»⁷⁴.

Увеличению культурной дистанции способствовало и российское образование, которое получало польское дворянство в Виленском университете, учебных заведениях Белорусского, а затем и Виленского учебного округа⁷⁵.

Нельзя не отметить в связи с этим и начавшиеся непоследовательные и неэффективные процессы интеграции региона в состав Российской империи, которые были инициированы правительством в ответ на польское восстание 1830-1831 гг⁷⁶.

Реакцией на действия российского правительства стало усиление протестных настроений среди местной колониальной элиты, которая по-своему оценивала культурную дистанцию между ней и государственной властью. Сложилась ситуация, когда, по словам А. Эткинда, произошло совпадение амплуа угнетателя и притесняемого. Например, часть доминировавшей в крае польско-католической элиты не примирилась с утратой государственной независимости и воспринимала российскую монархию как политического врага, а своё положение оценивала в категориях национального и культурного угнетения⁷⁷.

Духовенство и епископат Римско-католической церкви не желали признать утрату своих исключительных привилегий, которыми они обладали в Речи Посполитой, и принять свой новый правовой статус церкви, хоть и «покровительствуемой», но только «терпимой». Еще труднее для них было признание «господствующего» статуса православия, которое, с точки зрения «истинной» Римско-католической церкви, было церковью «схизматической»⁷⁸.

Таким образом, многослойный характер противоречий и совпадений стал отличительной особенностью культурной дистанции, которая установилась между Российским государством, Православной церковью и русским крестьянством, с одной стороны, польской элитой и Римско-католической церковью – с другой. Кроме того, польское меньшинство Северо-Западного края после 1815 г. оказалось в положении ирреденты, то есть стало частью этнической группы поляков, отделенной от Царства Польского административными границами. Новое территориально-административное устройство бывшей Речи Посполитой переводило губернии Северо-Западного края (территории бывшего Великого княжества Литовского) в категорию российских. В то же время Царство Польское, созданное по решению Венского конгресса в 1815 г., сохраняло свое особое политическое устройство, основанное на «династическом соединении с Россией»⁷⁹.

Возникший в итоге сословно-этнический ирредентизм, возглавляемый дворянством и римско-католическим духовенством, придавал колониальным отношениям в этом регионе империи уникальный характер. Борьба за независимость Польского государства, которую в разных формах вели эти привилегированные социальные группы, была неразрывно связана с борьбой за установление польского политического господства в Северо-Западном крае⁸⁰. Освободительные цели, которые преследовал польский ирредентизм, имели своей обратной стороной сохранение и воспроизводство колониальных отношений, исторически сложившихся на территории бывшего Великого княжества Литовского.

Очередным примером двойственного характера польского ирредентизма стало восстание 1863 г. Общей целью восстания (как и в 1830-1831 гг.) было отторжение Литвы, Белоруссии и губерний Юго-Западного края от Российской империи и утверждение на этой территории власти возрожденного польского государства в границах 1772 г.⁸¹

«Отвоевать Западную Русь – вот что составляло с самого начала главную, существенную задачу всего польского движения. Точка опоры была Варшава, но цель – Вильна и Киев»⁸². По сути, речь шла о реализации польского имперского проекта, призванного восстановить колониальное господство «метрополии» – Царства Польского над своими «домашними»⁸³ колониями – Северо-Западным и Юго-Западным краем⁸⁴. С победой восстания эти туземные польские колонии, существовавшие в рамках Российской империи, должны были обрести самостоятельное политическое существование под властью освобожденной «митрополии».

Результаты восстания 1863 г. оказали, в свою очередь, решающее воздействие на состояние культурных различий, маркировавших как отношения колониальной эксплуатации крестьянства, так и практику отношений Российского государства и Православной церкви с польской элитой и католичеством Северо-Западного края. Ключевую роль в том, что культурная дистанция решительно сократилась в пользу Российского государства, русского населения и Православной церкви сыграли отмена крепостного права 1861 г. и реформы, проведенные виленским генерал-губернатором М.Н. Муравьевым.