Александр Бендин
Михаил Муравьев-Виленский. Усмиритель и реформатор Северо-Западного края Российской империи

Полная версия

Белорусизация выступала в качестве политического инструмента, который применяла большевистская диктатура для создания этнических границ, призванных культурно отделить белорусов от великороссов и малороссов. Эта продолжительная культурно-идеологическая кампания осуществлялась в рамках большевистской «национальной политики», проводимой на западных окраинах бывшей Российской империи.

Идейной основой белорусизации стал этнический национализм, адаптированный руководством РКП (б) к «марксистско-ленинскому учению по национальному вопросу». Одной из задач белорусизации стало формирование политизированной этнической почвы, необходимой для строительства социалистической «титульной нации». Для этого белорусские коммунисты использовали организационные, идеологические и финансовые ресурсы наряду с применением политических мер принудительного характера.

Большевистская политика создания этнических границ внутри большого русского народа предусматривала конструирование белорусской этничности, отличной от этничности русской, сформированной православием и общей русской культурой белорусов, великороссов и малороссов. Данное обстоятельство позволило «мелкобуржуазным» этническим националистам стать активными участниками белорусизации, которую проводила Коммунистическая партия Белоруссии в 20-х – начале 30-х гг. XX в.

Правда, временный альянс с коммунистами, заключенный на общей русофобской платформе, официально именуемой «борьбой с великодержавным российским шовинизмом», закончился для «мелкобуржуазных» националистов довольно плачевно. Как и следовало ожидать, они, проявив усердие не по разуму, оказались жертвами политических репрессий НКВД.

Заметное оживление белорусского этнического национализма произошло в годы нацистской оккупации (1941-1944 гг.)³⁰. В этот период националисты активно сотрудничали с нацистами и после разгрома Германии бежали на Запад, став в оппозицию послевоенному советскому режиму.

Сторонники современного этнического национализма считают себя преемниками националистов всех предшествовавших им генераций: и дореволюционной, и «титульной», выращенной коммунистической партией, и пронацистской, служившей оккупационному режиму в 1941-1944 гг. Однако политическая и социальная результативность этой всеядной исторической преемственности оказалась, по обыкновению, невелика. Социальная и этническая беспочвенность вместе с унаследованными идейной беспринципностью и русофобией, по-прежнему ставит этнических националистов в положение политических и интеллектуальных маргиналов и, в соответствии с традицией, заставляет искать поддержки у западных государств.

В этой ситуации инструментом оппозиционного конструирования необходимой националистам «коллективной исторической памяти» вновь становится историография с характерными для нее методологическими приемами, идеологическими и ценностными установками.

В постсоветской Белоруссии краеугольным камнем создаваемой «ретроспективной мифологии» служит псевдонаучный тезис о существовании в древности особого «белорусского этноса», который в своем этногенезе принципиально отличается от русских (великороссов). На этом основании отрицается существование древнерусской народности, сформированной государством рода Рюриковичей, православной верой, единой церковной организацией во главе с митрополитом Киевским, общим языком, материальной и духовной культурой.

Задача отделения «древних белорусов» от генетически чуждых им великороссов является сугубо современной, продиктованной целями, которые преследует националистическая идеология – как бюрократическая, так и этническая. Псевдонаучный тезис о существовании особого «белорусского этноса» служит общей опорной точкой, с которой начинается идеологическая развилка двух основных направлений в националистической историографии.

Первое призвано обосновать историческую правомерность осуществления бюрократической политики дерусизации по формуле «два разных народа – два «суверенных» государства». Второе – утвердить в общественном сознании необходимость реализации этнического проекта национального строительства, выраженного в формуле «два чужих народа – два противостоящих друг другу государства».

Технологические приемы, которые применяют националистические историки второго направления, достаточно просты. Это манипуляции с установлением различий и применением маркировок, основанных на методологически присущей им «предрасположенности к настоящему». Поэтому созданный воображением историков этнонационалистической ориентации особый «этнос» уже в эпоху Древней Руси уверенно маркируется белорусским, чтобы затем, в процессе исторической эволюции, телеологически превратиться в современную «белорусскую нацию». Ведь согласно современным представлениям, свойственным этническому национализму, суверенное государство Беларусь обязано иметь в древности такого же суверенного и этнически «правильного» белорусского предшественника. Историография должна лишь «научно» подтвердить этот тезис националистической идеологии, используемый в противовес декларативной формуле бюрократической внешней политики: «единый русский народ – союзное государство».

Манипуляции с этническими маркировками, осуществляемые с помощью националистической риторики, используются для насаждения искусственных различий и противоречий между этнонимами «русский» и «белорусский». С помощью таких приемов из профессиональной терминологии, с помощью которой исследуются исторические события и процессы в эпоху Средневековья, Нового и Новейшего времени, решительно изымаются научно корректные понятия древнерусский, русский, западно-русский, которые заменяются «национально правильной» маркировкой древнебелорусский и белорусский.

Новые маркировки применяются безотносительно давности появления терминов, их конкретно-исторического содержания, территориального, этнического и официального применения. Вводимая в историографию националистическая риторика начинает подменять собой понятийный научный аппарат, способный обеспечить адекватную научную реконструкцию сложной исторической реальности.

В качестве примеров мы видим, что уже древнерусское Полоцкое княжество чудесным образом становится белорусским. За ним и Великое княжество Литовское, Русское и Жамойтское маркируется как государство белорусское. Затем и Речь Посполитая превращается в очередное политическое и территориальное вместилище все той же белорусской государственности. При этом термины современной политической географии (Беларусь) произвольно проецируются на исторически существовавшие территориально-административные единицы Великого княжества Литовского, Речи Посполитой, а затем и Российской империи. В результате применения националистической риторики на территории этих исторических государств появляется неведомая современникам “Беларусь”, которую историки вполне серьезно предлагают рассматривать в качестве субъекта исторического процесса³¹.

Следует отметить, что вездесущая националистическая риторика не миновала и сферу конфессиональной истории страны. Брестская церковная уния, принятая в 1596 году, объявляется «национальной» религией белорусов. Традиционному православию, которое на протяжении столетий сохраняло и поддерживало общерусское самосознание предков современных граждан Белоруссии, в этом почетном статусе отказано. Оказывается, что вера эта не «национальная», белорусская, а русификаторская, московская³².

В целом же, наиболее мифологизированным периодом «национальной истории» является XVI столетие. О событиях и процессах этого времени созданы возбуждающие воображение националистов новейшие «европейские» мифы о «белорусском Возрождении», «золотом веке Беларуси», о «Реформации, заложившей основы белорусской нации» и пр. В связи с этим стоит вспомнить и духоподъемный миф о существовании «многовековой белорусской государственности», приводящий туземных градоначальников в состояние «административного восторга».

Нельзя не заметить, что по мере приближения к нашему времени националистическая риторика «свядомых» историков все чаще приобретает идейную антирусскую направленность. Появляется и легко узнаваемый «образ врага» белорусов – русских (великороссов). В итоге неизбежным результатом русофобски мотивированного мифотворчества становятся риторические утверждения о том, что войны Великого княжества Литовского и Речи Посполитой с Московским государством являлись не только агрессией русских против государства белорусского народа, но и геноцидом этого народа во второй половине XVII в.³³

Те же антирусские убеждения не позволяют «свядомым» историкам отнести Российскую империю к формам «своей государственности». Поэтому разделы Речи Посполитой представлены читателю как агрессивный «захват Беларуси Российской империей». В результате этого тяжкого исторического преступления: «Беларусь была превращена в российскую колонию. Ожидавшее ее свободное и светлое европейское будущее оказалось перечеркнуто коварным и жестоким российским деспотизмом».

Ответом на первобытные страхи, вызванные фантастическими образами ужасного «российского деспотизма», становится создание мифов о героях и жертвах «национальной истории». В основе подобного мифотворчества лежит известный тезис националистической идеологии о непримиримом антагонизме, существовавшим между «угнетенным белорусским этносом» и его вековым «угнетателем» – Российской империей.

Для доказательства исторического существования этого конфликта используется миф о «русификации»³⁴, ранее изобретенный советской историографией и слегка модернизированный в связи с идеологическими потребностями новой «субъектной истории страны». Прагматика этого мифа преследует цель представить религиозно-этническую и культурно-образовательную политику, которую проводило российское правительство в Литве и Белоруссии в XIX – начале XX в., в последовательно негативном свете.

Эмоционально-идейный уровень негативности, заложенный в прагматике мифа о «русификации», зависит от типа националистической риторики, бюрократической или этнической, которой придерживаются “свядомые” историки. Для характеристики «русификации» они используют, в основном, эмоционально насыщенные эпитеты – «насильственная», «фронтальная», «тотальная» и т.д.³⁵ В идеологическом аспекте миф «русификации» характеризует имперскую политику России в категориях «колониального» и “национального угнетения”. Так современному читателю преподносится очередной «завершенный мифологический сюжет». Действия российского правительства предстают перед ним как целенаправленные политические решения, принимаемые с коварной целью «денационализации» белорусов и принудительного превращения их в великороссов³⁶.

В результате «угнетенный белорусский народ» оказался не только жертвой имперской колониальной эксплуатации, но и подвергся этническому насилию и даже лингвоциду со стороны императорской России. Соучастником этого исторического этнокультурного преступления националисты назначают Православную церковь, которая, по их мнению, являлась послушным орудием «царизма» в деле ассимиляции белорусов.

Таким образом, применение в историографии указанных технологических приемов «различий и маркировок» является отличительной чертой исторического нарратива, призванного не только обслуживать, но и формировать идеологию белорусского этнического национализма. Следовательно, придавать соответствующее «научное» обоснование проекту строительства новой национальной идентичности: «два чужих народа – два противостоящих друг другу государства».

1.5. Образы Калиновского и Муравьева – сиамские близнецы «ретроспективной мифологии»

Нельзя не заметить, что «национально свядомым» историкам порой трудно примириться с содержанием своих трудов, мифологизирующих историческую реальность. Их притягивает и одновременно отталкивает созданный их воображением образ «Беларусі» как несчастной жертвы колониального российского гнета. Для избавления от возникающего при этом когнитивного диссонанса им приходится прибегать к целительным идеологическим средствам. Фантомные боли творцов «национального нарратива» стали врачеваться с помощью анестезирующей героической мифологии³⁷.

Результатом преодоления приобретенного психического дискомфорта стала интерпретация немногочисленного польско-католического восстания 1863 г. как «великого события» белорусской истории, положившего начало «национально-освободительной» борьбе за «незалежнасць»³⁸. При этом произошла обычная для националистической историографии подмена понятий и этнокультурных маркировок. Оказывается, что в этом восстании, направленном на восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 г., преследовались «белорусские национальные» цели»³⁹. Или, по утверждению национально “свядомага” историка М. Бича, в нем «проявилось течение белорусского национально-освободительного движения во главе с Калиновским»⁴⁰.

Подобные выводы свидетельствуют о том, что национальная “свядомасць”, приобретенная некоторыми белорусскими историками, обладает удивительным методологическим эффектом. Она выполняет роль особой познавательной оптики, с помощью которой эти историки становятся “духовидцами” и “тайнозрителями” событий далекого прошлого, подлинный “национальный” смысл которых был сокрыт от современников. Иными словами, эти “духовидцы” усматривали в действиях и манифестах повстанцев 1863 г. такие далеко идущие политические перспективы, о которых сами недальновидные участники восстания даже и не подозревали.

Вооружась чудесной оптикой “свядомасці”, позволившей обрести дар особой телеологической “прозорливости”, историки, в частности, М. Бич, сумели высмотреть, вопреки фактам, белорусское “национально-освободительное движение” и в этом, казалось бы, сугубо польском, восстании. Выходит, что польские повстанцы и Калиновский, не ведая, что творят, прокладывали из своего исторического далека светлый путь к блаженной белорусской “незалежнасці”. Правда, весьма своеобразно, – вешая “во имя Польши” сотни белорусских крестьян, сжигая крестьянские дома и разоряя их хозяйства.

В этой связи нельзя не упомянуть и ту трагикомическую ситуацию, в которой неизменно оказывались как советские, так и «свядомыя» историки, писавшие о восстании 1863 г. Приверженность идеологии обязательно приводила и приводит их к политическому конфузу, очевидному для непредвзятого исследователя.

Так, идеологически предписанное, марксистско-ленинское неприятие самодержавной России заставляло советских историков совершать акт невольного социального «предательства» – становиться в этом восстании на сторону «эксплуататоров» и «классовых врагов». Иначе и не получалось, так как оценивая положительно «революционно-демократическое» восстание польского дворянства и шляхты, историки неизбежно противопоставляли свою идейную позицию «классовым» интересам белорусского крестьянства, эксплуатируемого панами и подпанками.

Еще более ревностное, негативное отношение к императорской России заставляет нынешних, культивирующих «свядомасць» историков, бездумно совершать «предательство» национальное. Воспевая «восстание Кастуся Калиновского», они, с идейно заданной неизбежностью, становятся на сторону национальных угнетателей белорусского народа – польского дворянства и шляхты, исторически выступавших в ассимиляторской роли полонизаторов.

Трагикомизм ситуации в том, что в обоих случаях заданная идеологическая оптика обрекает историков на “предательство” подлинных интересов “класса” или “народа”, от имени и в защиту которых они силятся выступать, но неизменно оказываются на стороне их политических врагов.

Для того, чтобы доказать обратное, “свядомыя” историки прибегают к помощи магической оптики национализма. Чудеса исторической прозорливости, позволяющие игнорировать недвусмысленные свидетельства многочисленных исторических источников, творятся с помощью активного использования националистической риторики.

Поэтому в восстании, направленном на освобождение Польши в границах 1772 г., прозреваются «национальные белорусские цели», преследуемые польскими повстанцами. Оказывается, здесь уже было совсем рукой подать до создания Калиновским независимой белорусской государственности. Но в дело вмешался проклятый «царизм», приславший в восставшую «Беларусь» Муравьева-вешателя, и все пошло прахом. Едва не случившуюся “незалежнасць” от России и Польши пришлось спешно отложить до лучших времен.

Чтобы придать наукообразность этому мифологическому сюжету “субъектной истории страны”, «свядомыя» историки интерпретируют факты разрозненных выступлений отрядов польско-католической шляхты как «национально-освободительное» восстание белорусского народа, направленное против российских угнетателей. Их болезненное воображение, распаляемое воинствующей русофобией, порождает фантастические образы героических белорусов, которые бросили смелый вооруженный вызов своему всесильному национальному врагу – Российской империи. Народным вождем антироссийского восстания назначается польский шляхтич В.К. Калиновский, скромная политическая роль которого в качестве одного из деятелей польского революционного подполья, раздувается до гротескных, буффонадных размеров⁴¹.

И этому аномальному явлению есть вполне рациональное объяснение. Националистам, как историкам, так и оппозиционным политикам, нужен яркий, привлекательный образ «героя», который можно преподнести в качестве общенационального символа, способного объединить и мобилизовать разрозненное и пассивное белорусское общество на почве агрессивной русофобии и радикальных антироссийских настроений. Если в современной Украине эту роль успешно выполняет параноидальный националист Степан Бандера и его кровавые подельники, то в Белоруссии торжественная презентация подобных преступных особей в качестве общенациональных «героев» неизбежно вызовет негативную реакцию как в обществе, так и у нынешних власть предержащих.

Для оппозиции выдвижение в качестве объединяющих символов нации одиозных «героев» – националистов, сотрудничавших с нацистами во время оккупации страны, – политически проигрышный вариант. Но политическая нужда в подобных персонажах, призванных исполнять историческую роль великих предтеч, отцов-основателей современной «белорусской нации», всегда есть и, как правило, нужда острая. Коли нет своих, этнически безупречных героев и творцов «национальной» культуры, в таковые верстаются герои и творцы польские. Вот и Калиновский, извлеченный из исторического забытья в советское время, в наши дни был превращен, с помощью новейших средств вербализации и визуализации, в актуальный мифологический персонаж «национальной истории»⁴².

Викентий Константин Калиновский, пропагандист, один из руководителей польского восстания в Северо-Западном крае

Теперь понятно, почему идейно-символические и мобилизационные функции, которые у националистов украинских традиционно возлагаются на образ Бандеры и его патологических подручных, белорусские националисты возложили на этого провинциального деятеля польского восстания. Да и наследие, оставленное Викентием Калиновским, было, с их точки зрения, вполне подходящим – апология революционного террора, социальный и политический популизм, патологическая русофобия и ярко выраженные симпатии к унии.

Благо, и стараться в создании образа нужного им «героя» не было никакой надобности. Белорусская советская историография и пропаганда вкупе с творческой интеллигенцией давно справились с этой несложной задачей. О «пламенном революционере» Калиновском писали в советских исторических учебниках, монографиях и популярных книжках. Его именем названы улицы, ему поставлены памятники, созданы скульптуры и написаны картины, выдержанные в лучших традициях социалистического реализма. Одним словом, высокоидейный и художественно выполненный миф о первом белорусском «революционном демократе» был уже сотворен, оставалось только обновить его в соответствующем национальном духе и творчески использовать для достижения своих идейно-политических целей.

Исторические мифы в наше время широко используются в качестве инструмента как для мобилизации масс, так и для провоцирования социально-политических конфликтов. В нашем случае мобилизационный эффект подобной исторической мифологии достигается путем формирования негативной этнической солидарности, конструируемой на почве русофобии.

Однако последствия такой солидарности оказываются разрушительными для общества. Она создается искусственно, как целенаправленная реакция на образ внешнего и внутреннего «врага» в лице России, русских и этнических белорусов с русским самосознанием. История и нужна для того, чтобы «образ врага» выглядел устрашающе и убедительно. Борьба с таким «врагом» должна освящаться героическим нарративом и становится главным мотивом в процессе создания этнической нации, пропаганде защиты ее интересов и формировании национальной идентичности.

Нельзя забывать о мифе как о школе имморализма и жестокости. Историческая мифология культивирует этническую мораль, которая жестко разделяет мир на «своих» и «чужих», по отношению к которым все дозволено. В частности, русофобский миф культивирует исторические обиды, провоцирует жажду мести, поощряет ненависть, агрессию, межэтнические конфликты. Вот и в прагматике мифа «восстания Кастуся Калиновского», внедренного в массовое историческое сознание, наглядно выразилась социальная и нравственная патология, свойственная этническому национализму. В основе этой патологии лежит культ политического насилия, романтизация революционного террора и русофобия. Основной идеологический посыл этого мифа заключается в том, чтобы навязать представление о существовании исторической враждебности «белорусского народа» к самодержавной России, что, в конечном итоге, и вылилось в «героическое» вооруженное восстание.

Поэтому поражение польского мятежа преподносится как трагедия белорусского народа⁴³. С этого момента «ретроспективная мифология» получает более отчетливую прагматическую направленность и новые идеологические импульсы. Восстание «Кастуся Калиновского», которому производителями «национальной истории» предписана роль «великого события», стало отправным, “сакральным” толчком для развития фабулы очередного мифологического сюжета. На этот раз речь идет о творении новейшего мифа о самоотверженной борьбе «белорусского народа» за “незалежнасць”, выпадающей на период второй половины XIX – начала XX в.

Сюжет его таков. Свободолюбивый «белорусский народ», будучи “субъектом собственной истории”, не смирился с поражением восстания и продолжил борьбу «за волю и лучшую долю», но уже в русле общероссийского революционного движения. В результате угнетенный, но не сломленный русификацией, «самостоятельный белорусский этнос» в процессе противостоянии с колониальным «царизмом» трансформировался в современную «нацию». Роль авангарда народной борьбы за свободу и “незалежнасць” сыграло упомянутое «национально-освободительное движение», которое и привело созревшую для свободы «нацию» к обретению долгожданной государственности. Сначала в форме непродолжительной Белорусской народной республики, а затем и в виде более долговременной БССР⁴⁴. Нынешняя «незалежнасць”, полученная в результате распада Советского Союза, выступает как закономерный итог самоотверженной борьбы за свободу, которую целенаправленно вел “белорусский народ” в течение последних полутора столетий.

Идейная преемственность, которую демонстрируют сменяющие друг друга мифологические сюжеты “национальной историографии”, подчинена решению главной задачи – созданию “субъектной истории страны”. Однако, историографическое творчество “свядомых” историков, приверженных идеям этнического национализма, приводит их к очередному конфузу, на этот раз, методологическому.

Идеология, принятая на вооружение этими историками, предписывает “белорусскому народу” как “субъекту собственной истории” роль целеустремленного и неутомимого борца за обретение суверенной государственности. Только вот в достоверной истории Российской империи (например, в восстании 1863 г., в отношении к монархии и к белорусскому национализму начала XX столетия) этот “субъект” вел себя совершенно иначе, нежели велит ему идеология, питающая производство мифов истории “собственной”.

Своим “неправильным” историческим поведением “белорусский народ” последовательно разрушает методологический фундамент “субъектности”, на котором зиждется помпезное здание “национальной историографии”. Действительно, как создавать истинную, то есть “субъектную историю страны”, если сам “субъект” этой “истории” в своем абсолютном большинстве выказывает себя как сторонник единства России, упорно желающий жить под скипетром династии Романовых!

Впрочем, могло ли быть иначе, если воображаемая “субъектная история”, провиденциально, сквозь века, ведущая к обетованной “незалежнасці” – это антирусская и антироссийская «история» людей и государств, существовавших на территории современной Белоруссии. Такова идеологическая направляющая “национальной историографии”, которая принципиально отрицает исторически эволюционирующее русское самосознание “белорусского народа” и, вдобавок, приписывает ему перманентно враждебные отношения с Московским государством и Российской империей.

В создаваемом ныне коллективном мифе “национальной истории” Белоруссии символическому ряду героических борцов, положивших живот свой за будущую “незалежнасць”, противостоит демоническая фигура виленского генерал-губернатора “Муравьева-вешателя”⁴⁵. Создание муравьевского мифа и эволюция его прагматики – яркий пример того, как мистификаторские и мифотворческие технологии «работают» в историографии и политической пропаганде на протяжении многих лет, начиная с советских времен и до сегодняшнего дня.

Вот, например, как использовался устрашающий муравьевский миф для обоснования политики советской белорусизации в конце 20-х гг. прошлого века. Тогда М.Н. Муравьеву отводилась роль палача-русификатора, беспощадно уничтожавшего белорусский язык и растоптавшего белорусскую науку и культуру, которые переживали период своего очередного “возрождения”. Следовательно, жесткие меры советских белорусизаторов, изгонявших русский язык и русскую культуру, якобы силой навязаных белорусам “вешателем” Муравьевым, должны были восприниматься населением как ответные действия, не только политически необходимые, но и нравственно оправданные. В негативном свете муравьевского мифа принудительная советская белорусизация представала перед обществом как подлинно “национальная” политика, которая восстанавливает историческую справедливость, грубо попранную великодержавными русификаторами.

Так, А.И. Хацкевич, председатель Национальной комиссии ЦИК БССР, в сентябре 1927 г. при обсуждении доклада “О белорусизации госаппарата” заявлял, например, следующее: “Самым тяжелым периодом для белорусского языка и белорусской культуры был период Муравьёвщины (Муравьёв – это царский генерал, который был послан для подавления революционных вспышек, как его называли “Муравьёв-вешатель”). Он не только вывел белорусский язык из государственных учреждений, в которых он, кое-где сохранился в провинции, но он вешал за разговор на белорусском языке. Им был закрыт белорусский университет в Вильне. Закрыт Белорусский сельскохозяйственный институт в Горках, все средне-учебные заведения, которые существовали в то время, были им закрыты. Это период является самым тяжелым периодом удушения белорусского языка, белорусской культуры”⁴⁶.

Неудивительно, что сотворенный советскими историками и пропагандистами образ Муравьева – реакционера, классового врага, палача «нашей и вашей свободы» отнюдь не канул в лету вместе с породившей его идеологией и пропагандой. В наше время мы наблюдаем своеобразное возрождение этого исторического мифа, на который, в связи с растущей антирусской мотивацией, возлагаются дополнительные идеологические, мировоззренческие и пропагандистские функции. Теперь слегка модернизированный муравьевский миф служит целям пропаганды идеологии этнического национализма, демонстрируя новому поколению Белоруссии образ исторического врага белорусской свободы и душителя мифического белорусского «возрождения» XIX в.

Правда, в отличие от исторически невежественного коммунистического белорусизатора Хацкевича, современные производители «ретроспективной мифологии» обладают учеными степенями и званиями. Однако генетическая идейная связь, существующая между ними и малограмотными партийными функционерами далеких 20-х годов XX в. прослеживается со всей очевидностью.

Взять хотя бы для примера работы о восстании 1863 г. упомянутого ранее доктора исторических наук М. Бича. Этот белорусский историк выступил в роли ведущего производителя «национального нарратива». Изобретенная им техника изготовления нового способа «презентации исторической реальности» не отличалась особой интеллектуальной изысканностью. Сложившиеся в советской историографии классовые оценки восстания и последовавших за ним событий были слегка модернизированы с помощью новейшей националистической риторики.

Если идеологически правильное понимание событий Муравьёвского времени открывалось партийному функционеру Хацкевичу в результате директивно предписанного озарения, то М. Бич приходил к подобным же эвристическим прозрениям иным, строго «научным» путем. Новые смыслы и цели в событиях восстания 1863 г. он и его «свядомыя» единомышленники обнаруживали, как уже отмечалось, с помощью особой телеологической оптики, вызывавшей, правда, привычный когнитивный диссонанс как у самих «духовидцев», так и у потребителей «ретроспективной мифологии».

Иначе и быть не могло, так как героический миф о «восстании Кастуся Калиновского» для пущей убедительности и претензии на глубину научного постижения темы толковался амбивалентно. С одной стороны, это великое событие «национальной истории», открывавшее тернистый путь к “незалежнасці”, к которой издавна стремился угнетенный «белорусский народ». С другой – глубокая коллективная травма, которую нанесла свободолюбивому «белорусскому этносу» самодержавная Россия⁴⁷.

Так, согласно утверждению М. Бича: «В восстании 1863-1864 гг., которое в тех условиях почти не имело шансов на победу, проявилось мужество, решимость и жертвенность многих сынов Белоруссии в борьбе за волю илучшуюдолю народа. Среди них как подлинный национальный герой выделяется К. Калиновский»⁴⁸. Однако виленский генерал-губернатор создал для повстанцев в Литве и Белоруссии условия «ужасного террора, предательства и шпионства». В результате «герой» Калиновский «попал в руки Муравьева» и был казнен. На этом героическая часть мифа о восстании «за волю и лучшую долю» завершается и начинается часть трагическая. Открывается время скорбей, постигших непокоренный «белорусский народ».