Александр Беляев
Бриг «Ужас» и другие рассказы
III. Встреча с бригом «Ужас»
На "Грифе" в кают-компании за столом сидели командир судна, Туманов, Сванборг, Самойлов и оба норвежских боцмана. Взятые на борт люди не внушали к себе доверия и не возбуждали симпатий. Злобные лица их, искаженные дурной усмешкой, и косящие, бегающие глаза заставляли догадываться, что в жизни этих загорелых, коренастых людей было много мрачных страниц.
– Вы кто такие? – спросил командир.
Они быстро переглянулись, и один из них, казавшийся более пожилым, ответил, сильно картавя:
– Морские люди мы, мореходы, значит…
– Чем промышляете? – допрашивал командир.
– Рыбу промышляем, нарвала гоняем, моржа бьем, господин.
– Как тебя звать?
– Никифор…
– Ведь не на этой же шлюпке мотаетесь вы по океану? – спросил старший боцман.
– Знамо, нет! – ответил, ухмыляясь, допрашиваемый.
– Вы с какого судна? – продолжал выведывать командир.
– С большого… – нагло смеясь, сказал Никифор.
– Лясы не точи, дело докладывай, если линьков с десяток не хочешь! – крикнул, ударяя кулаком по столу, командир. – Н-ну!
– Нам, господин, ничего не велено сказывать! – глухим голосом ответил Никифор. – Скажем только: ежели касатку встретишь, – знай, и кит тут где-нибудь поблизости… Мы что? Мы – касатки.
– Ладно! – угрюмо произнес командир. – Ни разу не бивал я у себя на борту людей. А ты попробуешь, видно. Заговоришь тогда!
– Как вашей милости будет угодно, – пробормотал тот. – А только мы ни при чем…
– Посмотрим! – прервал его командир. – А зачем от Колгуева шли? Там теперь рыбы нет!
– Живой груз возили… Человека на берег доставили.
– Человека? Какого человека? – спросил Туманов.
– Женщину, – неохотно ответил Никифор. – А как доставили, на маяке смотрителю огонь погасить велели. Вас заприметили. Боялись – в Иолангу пойдете!
Самойлов поднялся и подошел к говорившему:
– А сколько дней из Хайпудырской губы шли вы сюда на "Ужасе"?
Никифор умолк и потупился:
– Нам ничего не известно.
– Линьков! – скомандовал командир, и матросы схватили Никифора и его товарищей, рослых парней, с лицами, до самых глаз заросшими всклоченными бородами.
Никифор молчал, а остальные бормотали что-то и брызгали слюной, стараясь освободиться из дюжих рук матросов.
– Что они говорят? – спросил Самойлов.
– Они оба немые, господин! – пояснил, мрачно вскидывая на профессора глаза, Никифор. – Языки у них отрезаны…
Допрос длился еще долго, так как от наказания взятых на борт людей решено было отказаться. Никифор не проронил более ни слова. Он уставил глаза в палубу и молчал. Двое немых бессвязно бормотали глухими, гортанными голосами, дрожа и кланяясь.
– Отпустите их! – сказал Туманов. – Все равно ничего не добьетесь!
– Черт с вами! Убирайтесь вы к своему киту и скажите, чтобы он не встречался с Федором Любимовым, а не то попробует моего Гочкиса.
Неуловимая усмешка мелькнула по лицу Никифора, и он, низко поклонившись, пошел к борту, махнув рукой своим товарищам.
Когда все вышли на палубу, море тонуло в густом мраке, и, невидимые уже, метались и ревели волны. Где-то на горизонте мигнул огонь. Зеленоватая вспышка его едва была заметна. Через несколько мгновений все услышали, что над "Грифом" с визгом и шипением пронеслась ракета, оставляя за собою огненный след. Другая и третья ракеты пронизали мрак, и одна из них с треском разорвалась за кормой парохода.
– По судну стреляют! – воскликнул капитан Любимов. – Погасить баковые огни и огонь на фок-мачте! Сидорчук, к пушке! Господа, – обратился он к членам экспедиции: – я попрошу вас удалиться в каюты.
В приготовлениях к возможному бою никто не заметил, как шлюпка Никифора, подняв парус, отошла от "Грифа", и как ее тотчас же поглотил мрак. Выстрелы больше не повторялись, и море кругом было совсем пустынно. "Гриф" шел без огней. Сидорчук, опытный и меткий канонир, оставался у пушки; у штурвального колеса сменялись норвежцы, а командир не сходил с мостика. Когда к нему поднялся Самойлов, капитан Любимов с большим неудовольствием отнял бинокль от глаз и повернулся в сторону ученого.
– Профессор, – сказал он строго: – я ведь вас просил оставаться в каютах. Здесь бой, – и здесь уж наше дело!
– На море никого нет, – возразил Самойлов. – Ваш невидимый враг ушел!
– Нет, – покачал головою Любимов. – Я – старый моряк, и у меня есть чутье. Оно мне подсказывает, что опасность очень близка, и я чувствую ее приближение…
– Капитан, – сказал Самойлов: – все члены нашей экспедиции поручили мне просить вас взять курс на Колгуев. Мы хотим знать, кто был свезен Никифором и его подельниками на остров. Это может многое объяснить нам.
Лицо Любимова, обычно такое веселое и добродушное, сделалось темным и злым.
– Простите! – произнес он глухим голосом. – Мое судно было обстреляно, и я должен найти и наказать виновного.
– Он, вероятно, гораздо сильнее "Грифа", – заметил Самойлов.
– Если вам угодно, я дам вам восьмивесельный вельбот, и вы можете покинуть судно. Но я знаю, что мне делать.
– Вы погибнете, – попробовал подействовать на решение командира профессор.
– Милостивый государь! – сказал, отчеканивая каждое свое слово, Любимов: – прошу вас не вмешиваться в распоряжения командира судна и немедленно отправляться в свое помещение!
Самойлов, видя всю бесполезность убеждений, повернулся и начал сходить с мостика. Он был уже на половине лестницы, как вдруг вверху раздались быстрые шаги Любимова и его тихий окрик:
– Готовь пушку! Курс на запад!
– Есть! Курс на запад! – так же тихо, словно эхо, повторил приказ штурвальный.
Самойлов сбежал на палубу и, прижавшись к стене кают-компании, начал наблюдать. Над морем повис тяжелый, непроницаемый мрак. Даже седые гребни ударяющих в борта "Грифа" волн не выделялись из темноты. На небе не было ни одной звезды. Однако сквозь плеск волн и свист ветра до слуха Самойлова доносились какой-то шум и гудение. Порой ему казалось, что в темноте что-то маячит, большое и призрачное, и мчится вперед прямо на него.
– Он опять скрылся… – послышался тихий голос Любимова, и капитан начал по-норвежски объяснять шкиперу: – Я его видел слева на меридиане Иоланги. Большой трехмачтовый парусник… Все паруса были поставлены, и шел он бешеным ходом… А теперь пропал, словно в воду канул…
– Может быть… пират? – заметил норвежец. – Хотя о таких крупных разбойниках здесь никогда не было слышно.
– Черт его знает, кто он! – выругался Любимов. – Только пусть уж лучше бросится на меня, а не пропадает так… сразу.
Ветер понемногу стихал, и небо начинало светлеть. Тучи мчались еще, но там, где они прорывались, виднелся уже туманный, дрожащий свет луны. Когда лучи ее упали на море в миле к северо-западу, Самойлов увидел на фоне светлого неба черные паруса и узкий корпус судна, накренившегося на левый борт и быстро режущего воду.
– Парусник идет на нас! – крикнул он, поднимая кверху голову.
– Есть! – ответил вахтенный матрос, и все стихло.
Черное судно быстро приближалось. Уже видна была высокая волна, вскидываемая его острым носом, и длинный кормовой флаг, полощущийся в воде. Судно шло без огней, и по ходу его нетрудно было догадаться, что оно намерено пересечь путь "Грифа".
– Полный ход! – скомандовал вдруг громким и уверенным голосом командир. – Руль прямо! Готово?
– Есть! – ответил голос Сидорчука. – Готово!
– Пли!
Один за другим три гулких выстрела грянули над палубой и озарили мгновенными вспышками борт и бьющиеся за ним волны. Набежали тучи, и опять густой мрак окутал все. Судно исчезло, и не было слышно игры ветра в его парусах и плеска воды у носа.
– Стоп! – раздалась команда, и "Гриф", постепенно умеряя ход, начал вздрагивать под ударами волн, бьющих в корму.
После выстрелов все выбежали на палубу, но не увидели уже парусника. Начались расспросы, но их тотчас же прервал посланный капитаном вахтенный матрос, передавший приказание командира немедленно отправиться в каюты. Приказ был исполнен, и только спрятавшийся в тени Самойлов остался на своем прежнем месте, почти у самого борта. На капитанском мостике Любимов вполголоса совещался норвежцами. Слова не доносились до Самойлова, и он, не видя ни зги впереди, задумался, опершись о тумбу для причалов.
Очнулся он от ветра, пахнувшего ему в лицо, и странного шума, раздавшегося рядом с бортом. Гигантская черная тень, чернее мрака, медленно надвинулась и остановилась. Профессор поднял голову и высоко над собою увидел паруса и верхушки трех мачт. Несколько черных теней, казавшихся призраками в туманной ночи, забегало вдоль ставшего рядом с "Грифом" большого парусника, и железные крючья багров, как когти хищной птицы, вонзились в борт парохода. Самойлов услышал резкий, тревожный свисток и взволнованный голос Любимова, вызывающего всю команду на палубу. Одновременно с этим приказанием откуда-то из темноты раздался властный окрик:
– Ни с места, если не хотите пойти ко дну! По какому праву напали вы на моих людей и стреляли по мне? Я – командир брига "Ужас".
На высоком мостике, помещенном почти на самом носу брига, сразу вспыхнули факелы. Четверо матросов в желтых непромокаемых плащах и надвинутых на глаза капюшонах освещали стоящего у самых перил человека. Он был без плаща и стоял с непокрытою головою. Длинные с сильною проседью волосы обрамляли красивое бледное лицо. Глаза незнакомца были мрачны и неподвижно смотрели прямо перед собою. Казалось, что эти глаза были мертвы. Тонкие руки стоящего на мостике человека впились в перила с какою-то жестокостью, а может быть, отчаянием.
– Я – командир брига "Ужас", – повторил он и вдруг улыбнулся горькой, жалобной улыбкой.
– Вы – Яков Силин? – сказал, подходя вплотную к борту, Самойлов.
– Силин?.. – будто недоумевая, не глядя на профессора, спросил он. – Да, так, кажется, меня когда-то звали. Но теперь я – командир "Ужаса", и сам я – ужас… ужас земли. Я – титан, полубог!
Он поднял вверх руку и обвел ею широкий круг.
– Я кинул огонь и разрушающую силу взрыва на мертвую подругу нашей планеты – луну, – продолжал он. – Я отравил живым ядом океан и людей и сделаю все моря, все воды мертвыми, как мертва моя душа. Замерзший камень я могу превратить в цветущий сад и полную кипучей жизни пучину океана – в огромное кладбище!
– Яков Силин! – крикнул ему Самойлов. – Что сделали вы с Ниной Тумановой? Если она мертва, кара неба не минует вас!
Наступило молчание. Слышно было, как падали угольки факелов, и шелестели развеваемые ветром плащи матросов.
Силин заговорил. Голос его был нежен, как напев, и вздрагивал от волнения:
– Нина… Нина… Нет! Она жива… Если бы она умерла, я уничтожил бы все человечество! Проклятые, мерзкие черви, трусливые и злобные! Но я все делал, что она хотела… Я был, как бог, могущественный, не знающий преграды… И она не любила меня! Ни разу не приблизила она меня к себе, ни разу не узнал я ее мыслей и надежд… Пусть же теперь она идет туда, к этим паукам, червям и змеям! Пусть! пусть! Не пожалела она меня, не пожалела человечества. Между ним и мною теперь смертельный, последний бой. Командир брига "Ужас" объявил войну!..
Он резко свистнул, и тотчас же погасли факелы, и в густом мраке лишь маячили паруса и мачты брига, похожего на гигантский, кошмарный призрак. Неслышно сняли невидимые люди крючья с борта "Грифа", и парусник, рванувшись, быстро пошел вперед, черный, без огней, и легкий, как видение.
– Курс на Хайпудырскую губу! – скомандовал Любимов, и пароход двинулся следом за бригом, уже скрывшимся в темноте.
Ночью Силин два раза позволил "Грифу" настигнуть себя. Бриг останавливался, а потом медленно и молчаливо обходил пароход, словно дразня и вызывая его на бой, и опять уносился вдаль, оставляя за собою тревогу и смутное предчувствие беды. Вся команда с ружьями и топорами была спрятана за бортом парохода, так как командир ожидал нападения, и только тогда все успокоились, когда из-за туч блеснули первые, еще неяркие, лучи солнца. На море нельзя было разглядеть ни мачт, ни парусов брига.
– Будто привидение стояло сегодня возле нас и кружилось около "Грифа", – заметил, понурив голову, утомленный капитан. – Если еще это повторится – на корабле возникнет паника.
– Парус с правого борта! – раздался крик матроса с мачты.
Часа через два навстречу "Грифу" попался парусный китобойный баркас "Альма". Посигналив судну, Любимов выяснил, что "Альма", под командой шкипера-датчанина, идет в Европу и зайдет за водою и дровами в Иолангу.
– Попросите судно остановиться и принять пассажира до Колгуева! – сказал Самойлов.
– Вам угодно покинуть "Гриф"? – спросил с презрением в голосе командир.
– Да! Я отправляюсь в Иолангу, капитан! – сухо ответил профессор.
Любимов, не взглянув на Самойлова, крикнул:
– Шлюпку на воду!
С парохода видели, как "Альма" приняла на борт профессора, и когда шлюпка вернулась, "Гриф" двинулся на восток.
IV. Мрачные следы брига
Бриг Силина исчез, но за ним шел мрачный след. К вечеру "Гриф" вошел в полосу мертвой рыбы. Острый нос парохода резал тысячи уснувшей трески, а под ударами винта тела погибшей рыбы превращались в зловонное месиво. Среди погибшей трески и гниющей сельди попадались трупы нарвалов и тюленей.
– Взгляните туда! – воскликнул, указывая на запад, Туманов.
Насколько хватал взгляд, море превратилось в плавучее кладбище и казалось покрытым снегом.
– Рыба успела уже замерзнуть, – сказал командир. – Это неудивительно! Ночь была свежая.
– Это – пласмодий! – возразил академик. – Это он белой, серебристой плесенью, как пухом, покрыл погибших животных, а над ними теперь поднимается легкий пар. Пласмодий быстро и жадно пожирает свои жертвы.
– Здесь гниет груз доброй полусотни паровых барж, – заметил Любимов. – Норвегия и Швеция будут голодать!
– Хуже всего то, что вся эта рыба, – воскликнул академик: – будет разнесена волнами по океану, выкинута на берег и станет заражать все, что попадется на ее пути. Надо убить пласмодий… убить во что бы то ни стало!
– Но как это сделать? – спросил Сванборг.
– Капитан, – обратился Туманов к командиру: – на "Грифе" есть запас нефти?
– Есть на случай недостатка угля или вообще твердого топлива, – ответил Любимов.
– Велите поднять бочки на палубу и вылить за борт, – распорядился старый ученый.
Вскоре по волнам побежали радужные пятна и расходились все дальше и дальше.
Когда мертвая рыба осталась позади, и "Гриф" шел полным ходом, раздался тревожный сигнал сирены. В кают-компании в это время обедали, а потому тревога вызвала переполох и суматоху. Первым выбежал на палубу и вихрем взлетел на мостик сам командир.
– Что? Опять подходит? – спросил он, тревожно оглядывая безбрежный водяной простор.
– Никак нет! – ответил матрос. – Только вот там чернеются в море люди. Я спервоначала думал – нерпы плывут, а потом головы разглядел человечьи.
Любимов долго смотрел в бинокль, а потом сказал:
– Мертвые тела за бортом! Подойдем – увидим, кто такие?
Когда "Гриф" поравнялся с ними, застопорили машину, и трое матросов вошли в спущенную шлюпку. Они баграми и крючьями зацепили и подвели к борту "Грифа" три трупа.
– Зарезанные! – пояснили матросы.
Когда трупы были подняты на палубу, все переглянулись. Они узнали Никифора и двух его немых спутников. Воротники их рубах были расстегнуты, а в нижней части шеи, там, где она переходила в грудь, виднелись треугольные отверстия. Глаза убитых были открыты, и в них застыл страх, последний в их жизни, смертельный страх. Когда откинули плотно надвинутые на головы капюшоны плащей, даже Любимов не мог сдержать крика. Волосы несчастных были сбриты, и на темени каждого, на вздувшейся и распухшей коже виднелись зловещие черные пятна.
– Это – клейма! – крикнул, отшатнувшись от трупов, старший боцман.
Действительно, на сожженной и потрескавшейся коже виднелась кроваво-черная надпись: "Бриг "Ужас". Все стояли, подавленные увиденным. Лица бледнели при мысли, что вдруг из сумерек вынырнут паруса и мачты судна, управляемого злобным, ненавидящим все живое, человеком. Все думали о том, что ожидает их при встрече с бригом, и с напряжением искали выхода из опасного положения. Только командир и норвежцы казались спокойными. Они тихо совещались о чем-то и изредка указывали на море.
– Федор Павлович! – сказал, подходя к Любимову, Туманов: – мы не скроем от вас, что нас страшит возможная встреча с Силиным. Мы вас просим доставить нас в Колгуев, откуда мы будем в состоянии вызвать для нашей охраны более надежное судно, чем "Гриф".
– Господа! – прервал его командир, – я вас прошу пройти в кают-компанию. Я сейчас спущусь туда и надеюсь, что вы согласитесь со мною и пойдете на мои условия.
Через несколько минут он сошел с капитанского мостика и, подойдя к трапу, ведущему в кают-компанию, подозвал матроса и приказал ему никого не выпускать из пассажирского помещения.
– Есть! – ответил матрос, глядя вслед спускающейся вниз могучей и грузной фигуре командира.
Любимов застал всех в сборе.
– Господа! – сказал он без обычной улыбки. – Не скрою, что моему судну грозит большая опасность. Скажу больше: "Гриф", вероятно, идет на верную смерть. Поэтому понятно, что я должен быть решительным. Я не буду медлить! Долг мой, как всякого моряка, встретившего пирата, – поймать его и выдать в руки правосудия. Так сделаю и я! "Гриф" идет в Хайпудырскую губу и дойдет туда! Если я не захвачу командира парусника – я или погибну, или же узнаю его постоянную стоянку, куда приведу потом военное судно. Таков мой курс, господа, и если вы позволите себе сопротивляться мне или при команде говорить о страхах и прочем вздоре, я выброшу вас в море. Господа, я считаю, что вы отныне получили предостережение, и буду поступать так, как мне предписывают закон и обстоятельства.
Приложив руку к козырьку фуражки, Любимов спокойно вышел.
V. В Хайпудырской губе
Командир "Грифа" проявлял необычайную энергию и неутомимость. Он почти не спал, оставаясь все время на палубе, совещаясь с норвежцами и делая какие-то приготовления. Когда "Гриф" прошел уже мыс Русский Заворот и был на меридиане Гуляевских Кошек, Любимов заметил на горизонте парус. Он встревожился, вызвал на палубу норвежских боцманов и двух старых матросов. Они вынесли на палубу какие-то мешки и опустили их в воду, прикрепив на баграх к борту парохода. Тревога, однако, была ложной. Белевший вдали предмет оказался не парусом, а ледяной горой. "Гриф" вошел в ту часть Ледовитого океана, где в это время года встреча с айсбергами не была редкостью. Борясь со льдами и лавируя среди ледяных пиков и сплошных полей, "Гриф" медленно подвигался в сторону острова Долгого. Обогнув его в 25 милях от берега, Любимов вошел в Хайпудырскую губу и застопорил машину.
– Вам, быть может, угодно сойти на берег? – спросил он у проходившего по палубе Туманова. – Я бы, возвращаясь с Безыменного острова, зашел за вами.
– Я спрошу Сванборга, – ответил ученый и, вернувшись, заявил, – Профессор Сванборг и я намерены плыть на "Грифе" до окончания рейса.
– Отлично! – коротко сказал Любимов и крикнул в машину: – Полный ход вперед!
Пароход быстро входил в закрытый и сравнительно с бурным морем спокойный залив. Когда вода изменила цвет и из синевато-зеленой сделалась буро-желтой, что обозначало начало мели, "Гриф" тихим ходом подползал к поднимающемуся из-за горизонта острову. Мель неожиданно исчезла, и брошенный в темную пучину залива лот с 100-саженным линьком до дна не дошел.
Безыменный остров был как на ладони. Вдали виднелась изрезанная зубцами цепь гор, а на плоский берег взбегали волны.
– Вперед! – скомандовал Любимов. – Через час мы будем на острове.
"Гриф", между тем, не двигался, хотя из трубы его валил клубами черный дым.
– Механик! – крикнул командир в машинное отделение: – полный ход вперед!
– Машина не работает, капитан! – сказал механик, выходя на палубу. – Все золотники, парораспределение, цилиндры и поршни, словом – все в порядке, а машина не действует.
– Ничего не понимаю! – крикнул командир. – Вы пьяны, или смеетесь надо мною?
– Никак нет, капитан! – возразил механик. – Машина действительно остановилась, и я принужден выпустить пар, так как боюсь, что он разорвет котел. Остановилась не только машина, но также и часы, и манометр, капитан!
Любимов бросился к компасу. Стрелка была неподвижно устремлена на юго-восток и даже не вздрагивала от легкого покачивания судна на волнах.
Взглянув на свои часы, командир сказал:
– Да… догадываюсь… С проклятого острова на нас направили электрические волны. Они намагнитили стальные части машин, и мы не можем двинуться вперед, если не захотим взорвать весь пароход… Или, может быть, это случайное явление? Механик! – приказал он: – мы повернем в море… Будьте наготове! Поднять кливер!
Матросы закопошились у бушприта, завизжали блоки, и вскоре на носу взвился косой парус. "Гриф", подхваченный спереди ветром, быстро повертывался кормой к острову, и когда маневр был окончен, Любимов приказал пустить в ход машину. Мерно застучал вал, и пароход начал двигаться в сторону выхода из бухты.
– Руль на правый борт! Полный поворот на прежний курс! – скомандовал капитан, но лишь только нос "Грифа" стал поворачиваться, машина смолкла, жалобно засвистел пар, и заскрежетали поршни в наполненных паром цилиндрах. Из машинного отделения и пароотводных труб повалили клубы пара, а судно остановилось, изредка покачиваясь на волнах.
Никто не решался подойти к командиру.
Любимов, всегда такой веселый и приветливый, был мрачен. Он не выпускал из руки револьвера, готовый, в случае неповиновения или опасности, броситься навстречу врагу. Командир ходил по мостику и злобным взглядом осматривал видневшийся вдали остров. Когда Любимов принял какое-то решение, он сошел вниз и, созвав на ют всю команду, объявил:
– Скоро ночь, и нельзя идти вперед, потому что мы не знаем этого моря. Однако черт меня возьми, если я не дойду до этой проклятой землишки! Ночью ставить вахты почаще! Смотреть в оба и, как только что заметят, бить тревогу немедля!
Сказав это, Любимов впервые за последние дни пошел в свою каюту и, не раздеваясь, бросился на койку. Около полуночи тревожные свистки на палубе, топот ног и крик у двери каюты разбудили его.
– Что там такое? – крикнул он вестовому, натягивая на себя теплую куртку.
– Стреляют… стреляют… – стуча зубами, ответил матрос. – Беда…
– Дурак! Трус! Подлая собака! – загремел Любимов и, оттолкнув перетрусившего вестового, бросился на палубу.
Море было темно, и густой мрак висел над водою.
– С ума они посходили, что ли? – пробормотал сквозь зубы Любимов.
Где-то далеко, как будто слабый отблеск зарницы, по небу скользнуло светлое пятно и погасло. Одновременно с этим командир услышал ворчание и громкое уханье. Не оставалось сомнения, что приближается снаряд. И он действительно пронесся между мечтами, оставляя за собою длинную полосу светящегося и удушливого дыма. В полуверсте от "Грифа" снаряд разорвался со страшной силой. Высокий столб внезапно вскинувшейся под нависшие облака воды и огня взметнулся кверху и встал из густого мрака, как зловещий огненный призрак. Издалека примчалась волна, подняла судно на своем пенистом гребне, стремительно бросила его куда-то вниз и ушла, маяча и клубясь в темноте.
Еще и еще, снаряд за снарядом проносились над "Грифом". Каждый из них ложился все ближе и ближе. Уже брызги рассыпающихся при взрывах водяных столбов окатывали палубу судна, и Любимов, приказав приготовить шлюпки, ожидал снаряда по "Грифу". Но невидимый бомбардир, очевидно, играл с неосторожным и назойливым противником. Он обрушивал на палубу парохода целые потоки студеной и соленой воды, забрасывая его рвущимися и грохочущими снарядами со всех сторон.
После двух, а, может быть, и трех часов обстрела "Грифа" снаряды начали летать с грозным уханьем и каким-то лязгом во все стороны. Они уносились в темноте, поднимались к небу, оставляя за собою, словно улетающие с земли давно упавшие на нее звезды, длинный, ярко очерченный след, и пропадали. Когда над далеким островом погасли злобные вспышки зарниц, поднялся ветер и погнал перед собою волны. Пошел снег большими хлопьями, свирепела буря, и впереди не было ни зги. Стоящие на вахте матросы не выпускали сигнальных рожков из рук и напрасно протирали залепляемые снегом глаза, стараясь что-нибудь разглядеть. Мачты, палуба и море – все исчезло, все слилось с мраком, в котором что-то металось и мчалось, грозя и пугая.
– Капитан, – сказал, подходя к Любимову, механик, – мои кочегары и машинисты требуют повернуть нос парохода в открытое море и дать полный ход отсюда, где нас ждет гибель.
– Вы не имеете права делать такие заявления командиру судна! – оборвал его Любимов. – Потрудитесь спуститься в машинное отделение и ждать приказаний.
– Слушаюсь, – пробормотал механик, быстро сбегая по ступенькам, ведущим с капитанского мостика.
Через несколько минут перед капитаном выросла грузная, коренастая фигура старшего кочегара. Это был мрачный, черный и всегда злой матрос, неизвестного происхождения и национальности, но опытный и чрезвычайно выносливый моряк.
– Меня послали мои товарищи к вам, капитан, сказать… – начал он и осекся, когда к нему подошел Любимов.
– Ну? – спросил он и пригнулся, как бы готовясь к прыжку.
– Мы, вы знаете сами, капитан, от работы не бегаем, – продолжал кочегар: – но мы боимся и этого острова и здешних вод. Мы требуем сейчас же уходить отсюда, если же вы не согласитесь, мы сами сделаем это.
Сдавленный крик вырвался из горла кочегара. Командир, схватив его одной рукой за шею, другой обнял его и, тряхнув, со всего размаха толкнул от себя. Грузное тело, колыхнувшись, поднялось на воздух, ударилось о край висящего над водою мостика и рухнуло в бьющиеся у бортов "Грифа" волны. Только вахтенные и штурвальные видели это и с ужасом сторонились, когда мимо них проходил угрюмый, сразу постаревший и сгорбившийся Любимов. Он долго ходил по мостику. Тяжелые думы, такие обидные и назойливые, мучили его. Никогда в жизни он не предполагал, что придется встретиться в этих пустынных морях с неизвестным противником, побеждающим его, оставаясь невидимым и недосягаемым. Он, исколесивший весь мир, избороздивший весь грозный, полный опасностей Ледовитый океан, старый и опытный моряк, чувствовал себя побежденным и обессиленным. И перед ним там, на неизвестной отмели, был враг, а он со своим "Грифом" стоял на одном месте, словно скованный по рукам и ногам человек.
Это был кошмар, злой сон, безжалостное наказание, жестокая мука.
И вдруг Любимов закричал тонким, пронзительным голосом, в котором звучала бессильная злоба и какое-то надрывное отчаяние:
– Люди к орудию! Люди к орудию! Огонь по острову!
– Есть! – отозвался вахтенный и свистнул.
Боцман повторил сигнал, и около пушки выросли три быстрые тени. Они копошились, перебегали с места на место, гремели затвором орудия и железными носилками для снарядов.
– Готово! – послышался голос от пушки.
– Беглый огонь! – тем же надрывным голосом скомандовал Любимов и, озаряемый багровыми вспышками выстрелов, стоял, всматриваясь расширенными глазами в густой мрак, и кричал, взмахивая, как крыльями, широкими полами плаща. Он напоминал печальную черную птицу, и голос его был тревожным криком летящих поздней осенью журавлей.
При вспышках выстрелов на мгновение освещались гребни волн и седое, вспененное море. Любимов, смотря туда, где был неизвестный остров, не видел, как, вскинутые на верхушки валов, одна за другой скрылись в темноте две шлюпки. Он долго стоял, перегнувшись через мостик, и кричал:
– Огонь! Беглый огонь!
Любимов не слышал того, что орудие давно уже смолкло, а когда оглянулся, то не увидел ни вахтенных, ни штурвальных. Он с изумлением протер глаза и крикнул в пространство:
– Свистеть боцмана!
Ему ответил порыв ветра, заставивший качнуться весь корпус "Грифа". Целый дождь тяжелых и крупных капель холодной воды брызнул на него, волна ударилась о корму и, перевалившись через борт, побежала по палубе и сквозь якорные амбразуры вылилась в море. Шуму воды и свисту ветра откуда-то, будто из глубины океана, вторил крик людей. Полный отчаяния, смертельной тревоги и безнадежного призыва, он казался страшным, и даже Любимов не мог его слышать без содрогания. Он заткнул пальцами уши и стоял бледный, потерявший способность соображать и действовать.
Он ждал, что сейчас из-за борта выползут из холодной пучины злые, отвратительные чудища, обхватят его цепкими и мокрыми руками, утащат вглубь проклятой бухты и замучат среди неведомых никому камней и пустынных отмелей.
