Александр Аркадьевич Кандауров
По направлению к любви
3
Всё тебе до поры, до времени будет интересно в этом городе.
Семнадцатая пристань на Волге, куда причаливают белые, как невесты, теплоходы и где вода бьёт по зелёным от водорослей сваям. С неё ныряют в Волгу бесстрашные, чёрные от солнца астраханские мальчишки. Тебе это слабо.
Лебединое озеро с настоящими лебедями, заселённое здоровыми сазанами, которым бросают крошки, а они толкаются в воде и хрюкают. Над озером нависает кафе с мороженым и лимонадом.
Это прохладный вечерний детский рай.
В какой-то праздник над Волгой выбрасывают парашютистов. Тебя десантом не удивить, но ведь эти садятся на воду!
Осенью со стороны садка, торгующего прямо на воде живой рыбой, можно видеть людей, тянущих домой огромных пузатых сазанов. Хвост (по-астрахански, «махалка») при этом волочится по пыльному тротуару. Их жарят, а икру засаливают на закуску.
Из города можно позвонить домой к дяде Пете по телефону, что поражает: ни у тебя, ни у кого из твоих знакомых в доме никогда не было телефона, и теперь ты звонишь по поводу и без повода.
Под белыми сводами крытого рынка Большие Исады, известного всем теплоходным туристам от Москвы до самых до окраин, бойко торгуют всем, что растёт, плавает, хрюкает, мычит и молчит в дельте.
В цирке классические борцы от натуги производят звуки.
На Стрелке под залог паспорта дают напрокат лодки, на которых можно кататься по двум астраханским каналам Кутуму и Канаве, и дальше, по Волге до пляжа, что на острове перед Семнадцатой пристанью.
Можно гулять по Кремлю и подниматься по узкой каменной лесенке на смотровую площадку под колокольней или листать книжки на развалах, прячущихся от солнца в тени Братского Сада.
Если в кармане отыщется полтинник, не говоря уже рубль, ты можешь посетить кондитерскую с пережившим лихолетье названием «Шарлау» или знаменитый на всю страну кинотеатр «Октябрь», в фойе которого упираются верхушками в стеклянный потолок огромные столетние финиковые пальмы, араукарии и прочие тропические чудеса.
В парке «Аркадия» высится деревянный резной терем-театр, почти всегда упоминаемый в связи со знаменитым Шаляпиным.
Тётки-газировщицы, суетливые осы на каплях сиропа. «Мне с двойным, пожалуйста». И ты получаешь с двойным сиропом, без обмана.
А нет – так на копейку наливают стакан чистой и вкусной ледяной газированной воды.
4
Ты уже понимаешь, что лётчиком хорошо быть в самолёте, на аэродроме или в городке, где все, кому положено, летают. И плохо в городе, где все ездят на трамваях, едят арбузы, ловят рыбу, чинят лодки и корабли, занимаются чем угодно, только не полётами. Лётчик умеет летать, и этого ему хватает с избытком. А больше он ничего не умеет. И не хочет. Он живёт в небе. В городе ему нечего делать. Он нелеп как альбатрос, ковыляющий по палубе под хохот глумящихся матросов (моё почтение, не хотел Вас обидеть, месье Шарль Пьер!)
Папу устраивают на работу завхозом в какую-то Каспрыбу. У него в подчинении три уборщицы и два дворника. Каждый из них стучит ему на остальных. Он должен их мирить, а также закупать писчую бумагу, чернила, прочие канцтовары. Иногда ты будешь сопровождать его. Вы будете ездить по Астрахани на двухтрубном гиганте за промокашками. Это как на линкоре ходить в соседнее село за капустой. Униженный гигант станет ломаться чаще, чем в туркменском аду.
Подобно двухтрубному другу, папа продержится месяца три.
Всегда бодрый и смешливый, он станет раздражаться по пустякам, о чём-то задумываться, что-то бормотать, пока, наконец, не придёт однажды домой с пачкой копировальной бумаги, не швырнёт означенную пачку на стол и не выскажется в том смысле, что, мол, пошли бы вы все со своими каспрыбами, швабрами и промокашками куда подальше, а я на эту службу больше ни ногой.
И уйдёт в аэропорт «Приволжье», где привычно ревут на старте гражданские и военные самолёты, где пролётом случаются марыйские однополчане, где пилоты в куртках и технари в комбезах неспешно ведут свои непонятные для шпаков военно-воздушные разговоры.
Они говорят, а сами изображают манёвры ведущего и ведомого своими ладонями, указывая на крен, тангаж и рысканье. Ладони ложатся на правое или левое крыло, идут в набор. Здесь они привычно провожают глазами каждую посадку, каждый взлёт. Травят анекдоты, обсуждают назначения, повышения, ЧП. Здесь они живут.
«Представляешь, дальний привод прохожу – всё нормально, а на ближнем ничего не слышу. Потом говорят: меня слышали, а я нет. Сел, конечно. А чёрт его знает – почему. Технари сказали – контакт».
«А у меня в эскадрилье лётчик был, так у него Юра Гагарин чемодан взаймы попросил, когда его в отряд взяли. До сих пор отдаёт»…
А ты говоришь – Каспрыба. Вот здесь, на аэродроме настоящая жизнь, а там – копирка. Или промокашка.
Военный лётчик первого класса, папа поедет учиться в Казань, потом в Москву и со временем станет авиадиспетчером первого класса.
5
Зато у Каспрыбы своя рука владыка: на какой-то праздник целый речной трамвайчик отдан на откуп сотрудникам и отправляется в дельту на рыбалку. И папа берёт тебя с собой. От Астрахани до Каспия километров сто. Вы доберётесь до места, когда уже стемнеет. Наверное, это и были так называемые раскаты – поросшие камышом плавни, которые уже почти не Волга, но ещё не совсем Каспий.
Трамвайчик станет на якорь. К твоему изумлению, никто, кроме тебя, не бросится разматывать удочки, чтобы без промедления приступить к рыбалке. Совсем даже наоборот: все каспрыбаки, как по команде, соберутся в салоне и начнут выпивать. И папа тоже.
Ты будешь смотреть на лунную дорожку, на шелестящие камыши, слушать, как незлая волна хлюпает по бывалому, облезлому борту трамвайчика.
Утром и того хуже – вместо рыбалки вы причалите к берегу, и там ты увидишь небритых весёлых мужиков. Это рыбаки. Они очень рады, что к ним на праздник пожаловали гости. Вы спустите рыбакам ящик с бутылками, а они начнут бросать на борт трамвайчика рыбу до тех пор, пока вы не закричите, что хватит.
А вечером вы причалите к берегу, и ты окажешься на тоне́. Никогда ещё в твоей жизни не было так много ночи и так много воды.
Тоня́ – это такой дебаркадер, куда причаливают баркасы. Они тянут прорези с красной рыбой. Ночь, сноп света из прожектора. Из прорезей на тоню́ выбрасывают огромных осетров. Их ждёт здоровый мужик в мокром, блестящем резиновом комбезе с большой деревянной колотушкой в руках. Он бьёт осетра по лбу этой колотушкой, чтобы тот уснул, и его можно было бы взять.
Ты видишь, как гигантская белуга, притворно замершая на дощатом настиле тони вдруг бьёт этого мужика хвостом по ногам, тот падает, как подкошенный, весело вскакивает и бьёт её этой колотушкой по лбу ещё раз, и ещё, и та затихает.
Вокруг над огромной и могучей Волгой звенит комариная ночь, а тут слепящие огни, ловкие мужики в мокрой резине и огромные диковинные древние рыбины, их живая холодная кровь.
Обычная жизнь людей дельты и привычная рыбья смерть.
Утром вы пойдёте обратно в Астрахань, повариха приготовит уху из осетра, а ты уляжешься на самой верхотуре трамвайчика загорать. Справа и слева поплывут усеянные лодками берега, на чёрных сваях будут начертаны непонятные слова «Не чалиться. Якорь не бросать», мимо будут сновать «казанки» и пролетать «Ракеты», проходить баржи со щебёнкой и морские большие корабли. Что-то будет кричать толстая весёлая наша повариха, призывая каспрыбаков к порядку.
Папа принесёт тебе тарелку ухи с плавающим в ней куском осетрины и ломоть хлеба.
Ты ещё не знаешь ни про мгновенье прекрасное, ни про мгновение неповторимое, – но это было оно.
6
В конце 1964 года, за шестнадцать лет до объявленного наступления коммунизма неожиданно для большинства его строителей в стране начнутся перебои с молоком и хлебом.
Вообще-то и раньше особого изобилия не наблюдалось, но по мере приближения к коммунизму становилось всё хуже.
Побывавший в Астрахани Хрущёв вызовет всеобщую ненависть и презрение трудящихся одной своей фразой, что, мол, кому-кому, а волжанам грех жаловаться, тут с удочкой прошёлся по берегу – вот и сыт.
Сами вышеупомянутые волжане оценят эту остроумную находку вождя таким образом, что, услышь их отклики непредвзятый наблюдатель, речи заводивших машину солдат из твоего городка показались бы ему изысканным старомодным комплиментом.
Безумец улетит в Москву то ли соединять совнархозы со свиноматками, то ли дарить Херсон бурятам, а мы, которые с удочками, останемся.
Осенью вероломные партайгеноссе вообще попросят его выйти вон, но лучше от этого не станет.
Лучше станет только тогда, когда все они наконец-то выйдут вон, но до этого надо будет ещё дожить.
Той осенью – в ожидании квартиры – вы поселитесь у твоего дяди, папиного брата Петра в самом центре города.
Ты проснёшься сам, без будильника, около пяти утра, в душной тесной комнате с закрытыми ставнями, быстро на ощупь оденешься, возьмёшь приготовленные для тебя с вечера деньги и трёхлитровый бидон, выйдешь на промозглую от ноябрьского ветра, пустынную улицу имени борца за светлую жизнь товарища Трусова и направишься в Морской сад. Он неподалёку, просто хочется спать и пробирает озноб.
Морской сад в этот ранний час уже живёт своей жизнью: у хлебного магазина на углу колышутся тени, кто-то закуривает, кто-то лениво поругивается или в голос зевает. Ты находишь последнего, тебе передают синий химический карандаш, которым ты выводишь свой трёхзначный номер на красной от ветра ладони. Это за хлебом.
Потом ты занимаешь очередь за молоком. Теперь можно просто бродить по дорожкам садика и спокойно наблюдать за вновь подходящими горожанами – эти уже за тобой.
Светает. Чем бы заняться? Можно представлять, как обрадуются взрослые, когда встанут и увидят твою добычу. Можно ещё думать, вспоминать городок, Светку с Валеркой, виноградную беседку, озеро у крепости султана Санджара.
Так проходит час, другой, третий. Ты уже не на шутку продрог.
Вот, наконец, привозят жёлтую бочку с молоком, открывается магазин с хлебом, толпа привычно вытягивается в длинную кишку, разбирается по номерам. Домой ты возвращаешься победителем: буханка чёрного, два батона и три литра молока.
Ну вот, за хлебушком ты уже сходил, пора в школу.
7
Чем тебе запомнится твой шестой класс в астраханской центральной десятой школе? Как ни странно, ничем. Разве что пением. Вы будете зачем-то учить наизусть «Гимн демократической молодёжи» на английском языке, не понимая ни единого слова, равно как и глубокого смысла всего прогрессивного произведения.
А ещё в твоём классе ребята возьмутся петь на школьном вечере песню чудесного Шпаликова из безобидного, проверенного, утверждённого кинофильма. Как известно, там есть слова:
Над лодкой белый парус распущу,
Пока не знаю, с кем,
Но если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу, ну и так далее.
И вот во время репетиции в зал войдёт страдающая цензорским зудом классручка, послушает и, по всей видимости, не желая ни отыскивать под снегом фиалку, ни, тем паче, распускать белый парус потребует заменить слова «пока не знаю, с кем» на «пока не знаю, где».
Пороптав, вы подчинитесь, хотя педагог поступила явно опрометчиво: в стране Советов уж лучше было не знать, с кем ты собираешься распускать пресловутый парус, чем задаваться странным вопросом, где лучше это сделать. Не знать первое было легкомысленно, второе – небезопасно.
Где, где… Натурально, на родине.
Правда, и времена стояли глухие. После финта пилота Беленко и появления анекдота про рекламный плакат «МИГом – в Японию» она бы остереглась.
Больше за год учёбы ты не запомнишь ровным счётом ничего.
Нам дадут квартиру – «трёшку» в хрущобе. Твой первый и последний астраханский район будет называться Болда по названиям речек Прямая Болда и Кривая Болда, протекающих неподалёку волжских рукавов. Это сразу за железнодорожным вокзалом. Места, может быть, воздушные, но чужие после наступления темноты прогуливаться там не любили.
Ты проживёшь там уже четыре года, когда поздно вечером тебя ослепят фонарём, прижмут к выцветшей кирпичной стене интерната и уже соберутся молотить, как вдруг ты услышишь голос, исходящий прямо с небес:
«Эй, кончай на́ хер. Чё, ослеп что ль – это же Сашка, он у нас двум классам английский делает. Здорово, Санёк».
8
Тебе интересно и важно понять, сколько стоят деньги. В смысле, сколько надо затратить усилий, чтобы купить, допустим, транзистор. Так называли портативные радиоприёмники. В каникулы ты стремишься устроиться на работу, смутно подозревая, что нельзя не иметь своих денег и быть при этом свободным. Тебе ещё невдомёк, что бывает такая несвобода, что и деньги не в счёт.
Ты ничего не умеешь и боишься, что твой труд ничего не сто́ит, что он никому не нужен. Тебе надо убедиться в обратном самому и доказать другим. Ты стесняешься своей неловкости почти так же болезненно, как своей внешности: длиннющий, худющий, сутулый. Грудь впалая, зато, как тогда шутили, спина колесом. Ты хочешь себя перебороть.
Ты устраиваешься на сбор яблок, потом вишни, ещё через лето – помидоров.
Вот летнее утро, ты, наскоро перекусив, выходишь на Перевозную улицу. Солнце уже высоко, хотя нет и семи. Показывается твой грузовик, в кузове женщины в платках сидят на деревянных лавках. Они двигаются, освобождая тебе место, подтрунивают.
В усадьбе колхоза «Заветы Ильича» Наримановского района под навесом, спасающим от солнца и дождя, висит разлинованный лист ватмана, на нём сверху даты, а сбоку – фамилии, в том числе и твоя, и тебя это очень радует: тебя тоже посчитали. В квадратиках – цифры, это количество ящиков собранных помидоров. В субботу подсчитывают твой результат за неделю и обводят цифру в кружок.
Платят мало, зато разрешают каждый рабочий день взять домой одно ведро помидоров.
Вас везут на поле, указывают полосу. Уже очень жарко. На помидорах отчего-то зелёный налёт, и через час твои пальцы становятся тоже зелёными и зудят. Хочется пить, от зноя темнеет в глазах.
Ты механически срываешь чёртовы плоды, тащишь полный ящик к дороге, отбираешь самые хорошие в ведро – домой.
Перед обедом женщины моются в протоке, при этом смущаешься ты, а не они.
На обратном пути твои товарки затягивают свои бесконечные старинные грустные волжские бабьи песни, ты пленяешься их красотой и печалью. Из песен ты узнаёшь, что всех баб побросали ихние милёнки из-за подлых разлучниц или же их (милёнков, не баб же) забрили во солдаты, и вот эти такие славные, но такие несчастные бабы клонятся у Волги как ивушки и жалуются речке на судьбу-злодейку. Речка их жалеет, и от этого им легче становится.
Почему-то тебе становится легче тоже.
Тебе четырнадцать. Тебе нравится эта жизнь. Ты любишь слушать эти протяжные длинные песни-истории. Ты научаешься не краснеть, когда бабы болтают невесть что или сватают тебе тут же сидящую чью-нибудь дочку.
Между тем родители занимают у соседей банки и крышки и закатывают твои помидоры. Ты наработал на всю зиму и ужасно этим гордишься.
Ты гонишь прочь мысль о школе. Не к ночи будь помянута.
9
В качестве награды за участие в битве за урожай родители берут тебя с собой в город Ейск. Мама уже совсем плохо ходит, а наш вагон ночью останавливается не у платформы, а там, где она уже кончилась, его крутая лесенка зависает над насыпью, мама кричит, что не будет прыгать, папа снимает её с площадки, еле удержавшись на ногах, а мама плачет от стыда и бессилия.
Всё тебе нравится в этом маленьком уютном городке, кроме того, что вода с сиропом в автомате, во-первых, здесь стоит не три копейки, как везде, а пять, а во-вторых, она солоноватая и потому противная. Ну, и за что прикажете такой город любить?
В Ейске ты продолжаешь знакомиться с роднёй уже по линии матери. Если в Армавире есть одна сестра твоего американского деда – тётя Женя, то в Ейске их целых две: тётя Нина и тётя Галя. Первая – одинокая и бездетная заслуженная учительница РСФСР (одна на весь Ейск), у неё на стене висит её собственный фотопортрет с орденом. Вы остановитесь в её доме, полном книг и журналов.
Тётя Нина расскажет твоей маме, как она в юности любила молодого человека, и как он от красных бежал в донские плавни, потерялся, стал священником, женился. Потом узнал о ней, и писал, писал, пока незадолго до нашего приезда не умер, а она так и прожила этими письмами всю жизнь, утешаясь ими да любимыми своими учениками, уча их русскому и литературе.
Ты случайно услышишь эту красивую, книжную историю, ты увидишь письма, написанные мелким твёрдым почерком священника на больших листах бумаги, успеешь выхватить несколько старинных страстных слов.
Узнав о твоём увлечении журналом «Юность» и всем, что с ним об эту счастливую для журнала и его читателей пору было связано, тётя Нина умиляется и разрешает покуситься на святое. Ты можешь просмотреть все имеющиеся у неё толстые журналы типа «Новый мир», «Нева», «Звезда», «Москва» и тому подобные за последние годы и аккуратно выдрать из них всё, что твоей душе угодно.
Тебе четырнадцать, и твоей душе угодно выдрать Евтушенко и Рождественского, Вознесенского и Окуджаву, Беллу Ахмадулину и Юнну Мориц, Василия Аксёнова и Анатолия Гладилина, Анатолия Кузнецова и Аркадия Арканова, сочиняющего смешные истории под псевдонимом Галка Галкина.
Ты не веришь своему счастью, без устали выдираешь, подписываешь и раскладываешь это своё богатство.
Через сорок пять лет после того лета у тебя останется только повесть Гладилина «История одной компании».
10
Но и это ещё не всё: у второй дедовой сестры и маминой тётки Гали есть сын Юра, который прибыл на Азов из далёкого северного Подольска на авто с неизвестно какой по счёту юной женой, но главное – с магнитофоном и несколькими кассетами с песнями Высоцкого. Ты валяешься на азовском берегу и под шум волн слушаешь Высоцкого, потом слушаешь его же у них в саду и, наконец, Юра дарит тебе одну кассету, начинающуюся с твоей уже любимой «Уходим под воду в нейтральной воде».
Ты ничего подобного не слышал да и не мог слышать, но тебе понятно, что это про то, что надо делать, когда выхода нет.
Тебе не приходит в голову, что всего через шесть коротких лет у заснеженного служебного выхода из Театра на Таганке после спектакля «Павшие и живые» Владимир Семёнович распишется на твоей программке, расстеленной на твоей армейской фуражке, и скажет: «Извините, ребята, я побежал. Видите – меня ждут», а из рядом припаркованной машины какие-то девушки будут размахивать руками и кричать «Володя!».
Так у тебя появится первый из хранимых тобою трёх автографов. За ним последуют Иосиф Бродский и Михаил Горбачёв.
А ещё у тёти Гали есть муж дядя Лёша, который в своей весёлой питерской молодости с кем только не покутил. Бывал и в компании Сергея Есенина. Недрогнувшей рукой снимет дядя Лёша – светлая ему память! – известный любителям поэзии бирюзовый пятитомник Есенина со своей книжной полки и вручит тебе, начертав следующую дарственную надпись: «Сашенька, дарю тебе пятитомник. Это память сердца о том, с кем я встречался сорок с лишним лет назад и немножко жил. Люби его так, как я в свои семьдесят лет люблю сейчас. Дядя Лёша».
И, наконец – как будто этого счастья мало! – тебя отпускают одного на «Ракете» прокатиться через Азовское море из Ейска в город Жданов и обратно. Ты мчишься по морским волнам на подводных крыльях и сочиняешь письмо в город Нью-Йорк своему деду.
Ты напишешь ему о поэтах из толстых журналов, которых – поэтов – он не знает, о его добрых ейских сёстрах, которых он помнит и любит, о ярком азовском солнце и быстром белом корабле.
В Жданове ты забежишь на почту и опустишь письмо в почтовый ящик, не догадываясь ни о Белосарайской Косе, ни о семействе Безухов, ни о будущей своей жене и маме Ладочки и Арканьки, ни о том, как часто тебе предстоит бывать в этих краях, как сроднятся с этим местом твои старшие дети – ни о чём!
Ты летишь обратно в Ейск, взгляд твой скользит по темнеющим волнам, кончается такой бесконечный, такой счастливый, такой летний день, тебе грустно, а почему – теперь не вспомнить.
11
На следующее лето ты устраиваешься путевым рабочим. Железная дорога недалеко от дома, тебе пятнадцать лет, а посему ты работаешь только с восьми до двух. Ты домкратчик.
Ещё прохладно, когда ты прибегаешь к «железке», и мрачный бригадир ставит крестик напротив твоей фамилии в списке бригады. Вместе с другими мужиками и бабами ты облачаешься в оранжевую безрукавку и едешь на дрезине или в раздолбанном облезлом вагоне за Астрахань-вторую. Там вы меняете шпалы.
Ты руками разгребаешь щебень, засовываешь лапу домкрата под рельс и поднимаешь его вместе с несколькими шпалами, со скрипом качая вверх-вниз длинный и грязный рычаг. Мужик огромной кувалдой бьёт по зависшим шпалам, те падают и их уволакивают, ухватив здоровенными щипцами, чтобы не трогать руками ядовитый креозот, которым они пропитаны. Под рельс вместо них просовывают новые шпалы, ты опускаешь рельс, и кто-нибудь вколачивает в них новые костыли, крепя к ним таким образом рельс. Ты быстро осваиваешь это нехитрое ремесло.
Здесь ты впервые услышишь, как матом не ругаются, а на нём просто разговаривают бабы всех возрастов, от двадцати до пятидесяти, ничуть не смущаясь твоим присутствием.
Недели через две ты принесёшь домой новенькую ярко-зелёную ассигнацию с Лениным – пятьдесят рублей. На эту зарплату ты купишь для дома транзисторный приёмник «Планета», а ещё билет до Питера, куда мама с папой собрались в гости к маминому двоюродному брату дяде Володе Бычкову.
«Планета» будет много лет рассказывать про новости и погоду, а по воскресеньям поздравлять всех с добрым утром и хорошим днём, а эту поездку ты не забудешь никогда.
Тебе так и было сказано: хочешь ехать – заработай на билет.
Конечно, хочу. Кто же не хочет поехать в Ленинград?
Тебе ещё не доводилось бывать в большом городе, не считая детской поездки в Москву, из которой только и запомнилось, что очередь из машин-такси, ожидающих клиента, папа в форме с мамой и с тобой на вокзале идёт вдоль этой очереди «Москвичей» и «Волг» с оленями на капотах, мы садимся в огромный блестящий чёрный ЗИМ, другие таксисты ропщут, а весёлый дядька за рулём отбивается: «Ну что бузите? Не видите – лётчик на ЗИМе хочет».
