Александр Алексеев
Падение с яблони. Том 2
– Хочу снять с тебя чулки и трусики.
– Зачем?
– Мне кажется, они тебе мешают.
– Они мне не мешают.
– Да? Ну, значит, мне мешают…
И она очень здраво, как я того ожидал, сказала:
– Не надо.
Я не обиделся. Помолчал немного и ударил ее логикой:
– Ты знаешь, Люба, для моего предложения есть только один повод, одно святое желание. А для твоего «не надо» – как минимум десяток причин. Ты уж поясни, пожалуйста. Иначе я запутаюсь в догадках. И обязательно сделаю неправильный вывод.
Она тоже немного помолчала. И ответила:
– Понимаешь, Леша, я так не могу… Здесь такая обстановка. Ну, совсем не то… Ну, не для этого… Я как-то это себе представляла по-другому… И не потому, что мы с тобой в первый раз. Просто не та обстановка…
Я жадно поглощал каждое слово. И каждое слово мне казалось хорошим. Совсем неважно, что она сказала глупое «не надо», гораздо важней была ее прямота. Возникло ощущение, будто мы заключили перемирие. Я даже подумал, что находка моя оказалась еще более ценной, чем была на первый взгляд.
Ночь подходила к концу. Возня продолжалась. Старенький магнитофон скрипел, пищал и изрыгал музыку, которую никто не слушал. Точно так же скрипели и пищали по углам все кровати.
Но вот поднялась Леночка и включила свет. В дальнем углу замаячила лохматая голова Харьковского с недовольной рожей. Дешевый расхаживал по комнате и дымил сигаретой. Но сейчас он улыбался и даже шутил. Шутил нормально, не как осел.
Поднялись и мы с Любой.
И только я шагнул к столу, как ко мне подскочила Лена. В глазах восторг, и искры прямо на меня.
– А ну-ка, Лешенька, покажи свою шею!.. Марина! Да у него тут куча засосов! Ай да Любаша!..
Марина завизжала, как ребенок при виде новой игрушки.
– А ну, девочки, давайте ему еще парочку заделаем!..
И они вдвоем бросились на меня, повалили на кровать и растлили. Я предпринял скромную попытку сопротивления. Но это оказалось сложней, чем поддаться насилию. Я возмущался, кричал, звал на помощь друзей. Друзья со смехом предавали меня.
Первой впилась Марина. И горячими губами ввела мне наркоз. Когда присасывалась Леночка, я уже не сопротивлялся, а только блудил руками по ее телу.
Эффект их усилий остался нулевым. На моей шее не добавилось ни одного засоса. И я позволил им еще одну попытку.
Любаша все это время спокойно наблюдала и улыбалась с каким-то скрытым чувством превосходства.
* * *
В пять утра мы отправились провожать своих подруг.
На этот раз порядок движения изменился. Первыми в глухой тишине шлепали Дешевый и Лена. Лена куда-то спешила и поэтому уворачивалась от докучливых поцелуев своего спутника. За ними следовали мы с Любашей. Люба молчаливо держалась за мою руку и, опустив голову, глубоко о чем-то думала. О чем-то своем, сокровенном. И я не лез к ней с разговорами.
Последними тащились Харьковский с Мариной, не прекращая зажиматься и хихикать.
Перед самым домом Люба тихонько спросила:
– А что тебе Маринка про меня рассказывала?
– Про тебя?
– Ну да. Почему ты вдруг захотел со мной познакомиться?
Мне стало смешно, но я не засмеялся. Только сказал:
– Ничего особенного. Просто она говорила, что ты хорошая девчонка. А это большая редкость.
Похоже, Люба осталась довольна ответом.
Распрощались мы там же, где и встретились. Девочки поблагодарили нас за прекрасный вечер и отправились спать.
И не успела захлопнуться за ними калитка, как Дешевый и Харьковский хором испустили вопль восторга.
– Ты представляешь? – кричал Дешевый. – Не, ты не представляешь!.. Полчаса на ней мучился и не мог попасть! Полчаса! Там такая щелка, шо даже палец не пролазит!..
– Та, то тебе, дураку, надо с манекена начинать! – остудил его Харьковский. – О то как нас в автошколе учат на тренажерах, так и тебе надо!.. Сделайте себе на хате резиновое чучело и упражняйтесь! А мы с Лехой будем для дела отбирать из вас лучших…
Но Дешевый не воспринимал поддевок. Он нес уже подробности, которые лились, как из ведра помои, – на голову бедной Леночки.
И когда мы узнали все о мужестве, смекалке и героизме, проявленном Дешевым при раздевании строптивой Лены, выступил Харьковский. И одним словом затмил все подвиги товарища.
– Это все херня! – сказал он. – Сейчас вы попадаете!.. Марина – целка!
– Не бреши, гад! – выразил сомнение Дешевый.
– Я сам сначала не поверил! Сам думал, шо там надо на коне заезжать… Короче, я туда. А она мне: «Не сейчас, тока не сейчас!..» Я: «А шо такое?..» Она: «Лучше потом, как-нибудь в другой обстановке. Потому шо, – говорит, – я еще девочка!» Тут уж я и поверил. С чего бы ей вдруг мне лапшу вешать?
Дешевый присвистнул и почесал за ухом.
– Да-а, теперь я, кажись, понимаю… Лена тоже целка! А я думаю, шо такое? Шоб я – и вдруг не попал!..
Харьковский согласился с ним.
– Да-а, ну и кошелки нам попались!.. Они, наверно, в детский садик не ходили. Потому шо обычно целки ломать начинают уже в садику. Сразу чувствуется деревня!.. О! Леха, а шо ты молчишь? Ты отодрал Любаню-Пылесоса? Или она тоже целка?..
Я сказал, что она тоже целка. И друзья поверили мне. И оставили меня в покое. Мне что-то не очень хотелось откровенничать.
113. Образ донны
28 февраля. Среда.
Получил письмо из Мирного. Письмишко так себе – не стоит даже того, чтобы на него отвечать. Однако в письме была фотография, а на ней та самая мордашка, которую я и ждал увидеть. Физиономия отличницы со школьной Доски почета.
Богатейшая прическа из копны черных волос. Маленькое личико с правильными, как и ее почерк, чертами. Чуть подкрашенные глазки, губки, чуть подщипанные бровки – все в меру. Строгая блуза, строгая кофта. Все свидетельствует о строгости, правильности, порядочности и принципиальности. Словом, все как полагается. Так что делать нечего.
При всем этом совершенно застывший взгляд, лицо – маска. Кроме светотени, я ничего в нем не разглядел. На меня смотрел далекий, чужой, бесполый человек, замаскированный под женщину. Смотрел себе на здоровье и ничуть меня не трогал.
Харьковский от этого образа тоже не в большом восторге.
Зашел к нему под вечер. Он стоял у печки и жарил на сковородке семечки. Жевал их, чавкал, собирая на губах неимоверное количество шелухи, и плямкал ею, как скотина.
Я показал ему фотку.
– Как тебе моя подруга из Мирного?
– Где? О то? Тю! Шо это еще за манекен? Мням-мням… Как из гамна слеплена. Мням-мням… О то бы так приложился этой сковородкой по морде! Шоб она немного ожила! Гы-гы-гы! Мням-мням…
Слушать его было неприятно. Я спрятал фотографию и решил поставить крест на этом дохлом деле.
Но сейчас вот перечитал:
Здравствуй, Алексей!
Твое письмо несколько удивило меня. Тебе кажется странным, что мне пишут так много мальчиков? Но ведь это же естественно. Мне пишут одноклассники, односельчане, видевшие меня, и совсем незнакомые люди, солдаты. И я больше чем уверена, что у каждого из них есть своя любимая девушка. Со мной они переписываются как друзья. А если ты не хочешь быть мне другом, я просить не стану.
Я вот не могу понять, что ты за человек: не имеешь друзей, товарищей, которые могли бы тебе писать. Это ненормально, я так думаю.
Когда я получила твое письмо, я дала ответ из любопытства, хотела узнать, какой ты. Мне показалось, что ты очень серьезный человек. Но ты, оказывается, трепло. Тебе просто захотелось посмеяться. Но я тоже умею смеяться, да еще как!
Знаешь, я не хотела высылать тебе фотографию. Ведь ты смеялся надо мной, еще не видя меня, а теперь, наверное, будешь ржать на всю Дарагановку. Ну что ж, посмотри, посмейся и вышли ее обратно. Конечно, фотография имеет много недостатков.
И еще. Я ведь просила не называть меня Наденькой. Но ты продолжаешь это делать. Ты что, хочешь поиздеваться надо мной? Или как?
Ну вот и все. До свидания.
Надежда.
И мне почему-то захотелось ответить так:
Здравствуй, Наденька!
Если я хочу называть тебя Наденькой, то я и буду это делать. А когда уже перехочется, не буду называть тебя никак. Вот такой я нехороший и неправильный. И, наверное, не подхожу под твой гребешок о семнадцати зубьях. Зато скажу тебе прямо: от меня легче избавиться, чем перекроить.
Что касается твоей фотографии, за которую ты так переживаешь. Могу тебя успокоить. Ты красива, спору нет. От тебя я долго не мог оторвать глаз. Неудивительно, что у тебя так много друзей – таких, как я, и хуже. Это я тебе точно говорю. Особенно солдаты – они хуже.
И в подтверждение того, что ты произвела на меня огромное впечатление, сделаю еще одно признание. Я похвастался тобой перед друзьями. Теперь они завидуют мне. Особенно ближайший друг Харьковский. Он взял меня за горло и потребовал, чтобы я ему нашел такую же. Так что, Наденька, выручай. Или мне самому придется ехать к вам в Мирный. Потому что от Таганрога до самой Сибири я больше таких не встречал.
И еще ж тебе скажу! Харьковский, подлец, пригрозил отбить тебя у меня. Правда, он еще не знает, что, кроме меня, ему предстоит сразиться еще с семнадцатью. Я этот факт приберег на крайний случай.
Такая вот, Наденька, ты у нас, мальчиков, популярная. И это я тебе говорю честно, как перед смертью. Люди, как известно, не врут в трех случаях: когда им нечего терять, не на что надеяться и когда они просто не умеют врать. Я врать умею.
Пройдут годы. Жизнь моя разобьется о гранитные скалы лжи и подлости. И буду я, заброшенный, седой и немощный, загибаться где-нибудь под забором от пьянства и сифилиса. И тогда достану я из последнего целого кармана твою затертую фотографию, сотый раз всплакну над упорхнувшим своим счастьем. И отправлюсь на вечные муки к чертям, которые сварят из меня бульон для будущих грешников.
Вот так, дорогая Наденька, не жди назад своей фотографии. И смеяться над ней мне не хотелось. Мне вообще не хочется смеяться. Мне хочется плакать. Потому что я уже пережил потерю.
А не пишет мне никто, потому что я одинокий и несчастный человек. Серьезные люди всегда несчастны, как и добрые. Это ветроголовым жить легко и весело. Они живут собой и для себя. Я же отношусь к тем, кто видит смысл в ком-то и в чем-то.
Но ты должна читать меня правильно, Наденька. Одинок я только в душе. Потому что она еще никому не принадлежит, еще никто в нее не забрался, еще она открыта!.. Хотя в жизни у меня море друзей. И я мало чем отличаюсь от других. Точнее сказать, ничем не отличаюсь.
Так что жду от тебя письма… Вернее, не очень жду. Потому что ни на что не надеюсь. Если уж честно.
Пока!
С горячим сердцем, всегда откровенный, как обнаженная маха,
ваш Соболевский.
Написал я это, почесал затылок, перечитал еще разок, покряхтел, плюнул и упаковал конверт. Бог с ней, подумалось, никому от этого вреда не будет!
114. Мы лишь по пояс человеки…
4 марта. Воскресенье.
…А ниже мы – скоты. Не знаю кто, когда и по какому поводу это сказал, но сейчас у меня прекрасный повод, чтобы это повторить.
Семь утра. Я только что приехал из города. Но не расслабиться мне и не отдохнуть. Я жду событий. Они где-то на подходе…
Вчера вместо последнего урока НВП была у нас литература. Дело в том, что нашу группу уже разбросали. И теперь не знают, кого куда воткнуть. Я попал в семерку с Харьковским, Дешевым, Сопилой, Морошкиным, Шматко и Горшковым. И нас усадили в кабинете химии для занятий по литературе. И в том же кабинете кроме нас была еще группа английского языка во главе с Ларисой Васильевной.
У нас же вместо уважаемой Лидии Матвеевны оказалась совсем молоденькая запуганная практикантка Галина Юрьевна. Такая, что отчество ей было совсем ни к чему. Оно болталось на ней как на корове седло. И мы прозвали ее просто Галчонком.
Короче, этот Галчонок, чтобы не мешать старой и строгой Ларисе Васильевне, поставил нам задачу читать про себя Алексея Толстого. Да еще, бедняжка, попросила, чтобы мы сидели тихо.
* * *
Лариса Васильевна. В наших с Харьковским разговорах она проскакивает исключительно Кошелкой, Крысой или Крысятиной. Кажется, она совсем опустилась. Немыслимо, что я когда-то восхищался ею. Сейчас это совершенно не укладывается в голове. Или я совсем был дурак, или с ней произошла метаморфоза.
А может, со мной?
Тогда почему и другие к ней относятся так же?
Многие уже открытым текстом посылают ее на три буквы. А Дешевый так вообще однажды закричал: «Кошолка, блядь!..» И запустил в нее книгу. Попасть не попал. Но удивительно другое: она продолжает вести себя так, будто все от нее без ума. И в этом отношении она действительно непостижимая женщина.
При встрече со мной она все еще пытается говорить о любви. А я не то чтобы избегаю встреч, просто шучу с ней. И ничуточки ее не жалко.
Как-то отвела меня в сторонку, страдальчески обезобразила свой фейс и прошептала со страстью отчаявшейся женщины:
– Знай, Соболевский, ты толкнул меня на преступление!
– На какое преступление? Вы обокрали книжный магазин?
– Нет, подлец, нет! Ты не подождал меня в субботу. И я… И я пошла с другим!
– Слава богу!.. Поздравляю вас!
– Тебе все равно?!!
– Нет, конечно! Я очень рад за вас.
– Ты издеваешься надо мной, Соболевский?
– Ну что вы, Лариса Васильевна! Я искренне желаю вам счастья.
– А ты уже не хочешь меня?
– Как можно? У вас уже другой. Вы же запутаетесь…
– Я пошутила, Соболевский. Чтобы возбудить в тебе ревность. Я люблю только тебя! И никогда не полюблю другого!..
Мне пришлось уносить ноги.
Она в этот день поймала Харьковского и назначила ему свидание. Он, конечно, не явился. Потом она его вылавливала и открыто предлагала половую связь.
На днях он сообщил мне такое:
– Ой, Леха!.. Вчера видел Крысятину, и ты знаешь, шо она мне сказала?.. Она сказала, шо любит нас обоих! И хочет отдаться нам двоим. Причем сразу! Понял? Просила, шоб мы до ее пришли.
– Та ты шо! Прям вместе? Или по раздельности?
У меня при этом вздрагивает верхняя губа. А Харьковский покатывается со смеху. И мы начинаем поливать англичанку помоями.
Итак, мы собрались на уроке литературы, чтобы полюбоваться молоденькой учительницей, рядом с которой англичанка выглядела настоящей сволочью.
Очень скоро Лариса Васильевна закончила английский и отпустила своих лоботрясов. Сама же осталась делать вид, что утопает в бумагах. Она сидела как на иголках и без конца встревала в наши разговоры. Пока молоденький Галчонок вконец не смутился и не нашел предлог, чтобы куда-то ненадолго свалить.
Началось представление.
Все, кроме меня, принялись наперебой острить и хамить. Англичанка сверкала глазами, сыпала искры и грозила пожаром. Она, что называется, хороводила свинством, а мы, что называется, лезли из шкуры и ходили на ушах.
Потом она нагло увела Харьковского в лабораторию, примыкающую к кабинету, и закрыла за собой дверь. Сопила улюлюкал. Морошкин свистел, даже Полковник с Амбалом ржали как мерины. А Дешевый не придумал ничего лучше и, расхаживая с книгой по аудитории, кричал, что ему мешают читать Толстого.
Минут через десять вернулся Галчонок. Англичанка вышла из лаборатории с невозмутимой физиономией и уселась на свое место.
Галчонок был смущен и хлопал глазками.
Харьковского не было. Посыпались остроты.
– Его можно выносить, Лариса Васильевна?
– Хорек, шо с тобой сделали?
– Потрошок, ты еще живой?
– Да то он голой жопой сел на кислоту!..
Англичанка некоторое время хихикала, потом изобразила важность, какую ни за что не удалось бы изобразить Галчонку.
Тут появился и Харьковский, широко скаля зубы. Никому ничего не сказав, он подсел ко мне и выложил:
– Ой, Крысятина!.. Ты знаешь, шо она мне предлагала? Говорит, давай завтра поедем куда-нибудь втроем…
– Зачем втроем? Вы можете вдвоем.
– Не-е, ты слушай сюда! Говорит: «Я получила деньги, возьмем палатку, водки, отдохнем, позанимаемся сексом. Я, – говорит, – люблю вас обоих и отдамся вам обоим». Говорит, падла, а сама прижимается до меня и гладит меня за живот… Говорит: «Какой ты хорошенький, Харьковский, нежненький. Ты кого-нибудь целовал?» – спрашивает. «Тю, – говорю, – вы шо, Лариса Васильевна, конечно!..» А она, Кошелка, целует меня в ухо и говорит: «Вот попробуй, как у меня бьется сердце…» Я только – раз! – ее за сиську. Помацал, помацал, а она балдеет, сучка!.. Говорит: «А губы ты когда-нибудь целовал?» Я: «Конечно!» А она: «Да не эти губы, глупенький, другие!..» Я говорю: «Еще чего не хватало!..» Она скорчила рожу: «Ничего ты не понимаешь, мальчишка! Вас с Соболевским еще учить и учить!..» Тогда я не выдержал и говорю: «А вы целовали этого самого?» Она: «Конечно! Это, – говорит, – высшее ощущение!..» Не, ну ты понял?.. Хотел ей сказать: «На тогда, пососи!..» Не, ну какая кошелка!.. Ты знаешь, я прямо озверел!.. Ну так шо, едем завтра в Залевскую балку? Протянем ее вдвох?
– Поехали!
Я даже не заметил, как согласился. Харьковский меня взбудоражил.
Англичанка тем временем поглядывала на нас и кокетливо улыбалась. Она знала, о чем у нас речь. Мы тут же прикинули планы насчет Залевской балки.
После занятий Харьковский куда-то исчез. Потом сам нашел меня в раздевалке и выложил еще одну новость:
– Леха, хочешь посмотреть на торчка, который ждет Крысятину?
Мне стало интересно.
Мы вышли на улицу. И я увидел невысокого паренька из двадцатой группы. С большим портфелем, в новом пальто, он стоял у ствола акации, как теленок на привязи, и смиренно дожидался владычицу сердца. Она не спешила.
В общем-то, это был симпатичный парнишка с мечтательными глазами. Но совсем еще мальчик. На два года моложе меня. И мне почему-то стало жалко его. Захотелось подойти к нему, дружески хлопнуть по плечу и сказать: «Ну что, дружище, влип?»
Харьковский осмеял его совершенно незаслуженно.
– Не, ну ты понял, какой торчок! Посмотри, посмотри, у него ж вон губы белые, еще в молоке! И туда же, сучок!.. Глянь, какой у него портфель! А в портфеле книжки и тетрадки, а в тетрадках все в порядке… Неужели у него и писюн подымается?.. Во молодежь пошла! Может, ему по башке дать?
– Ни в коем случае.
– Шо, понравилась смена?
– Да. Это хорошо, когда у тебя есть смена. Человек – заменяемая вещь. Незаменимые быстро изнашиваются…
Я чувствовал себя стариком, во мне заговорил Старик.
В конце концов мы оставили сопляка творить свои сопливые глупости. Сами вошли в бурсу, чтобы одеться. И увидели англичанку. Она, уже одетая, преспокойно стояла у окна с математичкой и чесала свой язык.
Я сказал ей:
– Лариса Васильевна, нехорошо задерживаться, когда вас ждут.
Она сверкнула глазами, не имея никакой возможности ответить мне. Но тут же простилась с подружкой и вышла на улицу.
А мы оделись и отправились к Харьковскому домой.
* * *
Потом сходили в автошколу. А оттуда прямиком на 27-й переулок.
Люба сообщила Харьковскому, что Марина уехала домой. Харьковский не огорчился и пошел спать. Я предложил Любе прогуляться. Она потупилась, озадачилась. Тогда я пожелал ей спокойной ночи, и она вмиг согласилась.
Прогулка получилась скучной. Разговор не клеился. Я вдруг обнаружил, что мы с ней совсем чужие. Будто нас только познакомили. К тому же стал пробирать холод.
Очень скоро как-то сами по себе мы очутились у ее дома. Тут я попытался совершить поцелуй. Но это вышло неуклюже, и она отстранилась. Я понял, что сейчас лучший момент, чтобы проститься с ней. Однако баиньки ей явно не хотелось. Она жалась ко мне, как бессловесная овечка.
Я чмокнул ее в губы. И мы разошлись.
* * *
Сегодня на первом рейсе прибыл в Дарагановку. Сейчас девять. Через двадцать минут придет автобус, в котором будут Харьковский и англичанка. Я должен сесть в него на своей остановке. Мы вместе катим в Залевскую балку.
* * *
Двенадцатый час.
Я вовремя встретил автобус. Но из него вышел один Харьковский.
– В чем дело, где Кошелка?
– Приедет на следующем рейсе.
– А шо ж такое?
– Эта Крысятина – ты представляешь? – пришла не из дому, не переодетая!..
– Как это?
– А вот так! Дома не ночевала! Всю ночь где-то поролась. Пришла на автостанцию в шесть утра и до девяти околачивалась. Я прихожу ж в девять, как договорились, а она уже ждет! Говорит: «Надо ехать домой переодеваться и подмываться». «А шо ж, – говорю, – с шести не было времени?..» Не, ну ты ж ее знаешь! С нее разве шо добьешься! Говорит: «А если я вам не смогу отдаться? Я целую ночь провела с мужчиной…» Я говорю: «Это с тем торчком? Это он мужчина?..» «Во-первых, – говорит, – он не торчок, а во-вторых, я с такими мальчиками не сплю!..» Ну, короче, эта Крысятина шо-то гонит, а шо, и сама не знает. Ее, наверно, целая бригада порола… Я вот думаю, а шо если у нас и в самом деле ничего не выйдет? А?
– Не говори глупостей. Зачем тогда ей сюда переться? В любом случае хуже, чем при своих интересах, мы не останемся. А что может быть лучше своих интересов? А?
– Шо-то она мне сегодня не нравится. На нее как найдет, ты же знаешь.
– Все это чепуха, Славик. Главное, чтобы погода не испортилась.
Небо хмурилось. В общем-то, было довольно тепло и сухо. На лужайках уже зеленела травка, пахло настоящей весной. Но сегодня, как назло, налетели тучи.
Харьковский на этом же автобусе вернулся в город, чтобы там встретить ее. Скоро уже они будут здесь. Он-то уж точно.
Проглянуло солнышко. Теплый ветерок наводит на небе порядок. Кто-то нас благословляет на это грязное дело.
