Александр Александрович Чечитов
Герман
Давай без этого.
Сердце болит – можешь помочь?
Это не ко мне!
На сегодня и тебя хватит, видеть вас не могу уроды, делай уже свое дело.
Во взгляде его пылал гнев, помню, решил пока не задавать вопросов, удалил часть осколков и Германа увели.
Что могло так ожесточить сердце? трудно представить.
В обеденное время, аромат горячих супов и каши наполнял тюремную столовую – два тех самых конвоира подсели к столу. Лоснящиеся, широкие лица расплылись в самодовольной улыбке, и они начали практиковаться в шутовстве, улюлюкая и громко смеясь. В эту колонию они не так давно были откомандированы и мало кого толком знали.
Завел ты себе интересного друга док – не прожевав еду, с полным ртом протянул первый с ухмылкой.
С нами пытался бодаться, мразь, но мы терпеть не станем, живо бока обломаем – подхватил второй.
Я молча ел, погруженный в свои мысли.
Ожидая ответа, они тоже притихли.
Прошло некоторое время.
Ладно, интеллигент не доделанный, не хочешь говорить не надо – заключил первый – только любимцы твои воры да убийцы и сегодняшний не лучше, но ты давай облизывай их.
Теперь уже они, не обращая на меня внимания, обсуждали свои дела, сгибаясь от смеха и потрясывая животами. Спустя месяц эти двое были уволены, чуть было, не попав за решетку, куда не единожды привозили других.
На первых порах в силу необходимости, Герман часто наведывался ко мне. Все так же упорно, сердясь на весь свет. И не удивительно, ведь здесь царили свои законы требовавшие быть подобным, иной раз по жесткости, превосходящие уличные и не знавшие жалости.
Время шло своим чередом, раны на лице и теле Германа затягивались, но видимо на сердце – они были гораздо глубже. Визиты уже стали реже, но теперь он приходил скорее побеседовать, нежели лечить зубы. А я больше слушал, хотя и самому мне тоже становилось как то легче после этих разговоров. Давая время от времени ему книги, приносил домашней еды и угощал.
Он рассказал про многое, что бабушек и дедушек никогда не видел, о родителях что беспробудно пили, почти не обращая ни какого внимания на полуголодных, кое как одетых него и младшего братишку Колю.
Однажды вернувшись из начальной школы, он семилетний мальчуган застал – гору дымящегося пепла вместо дома, вся семья осталась в том огне. Далее были серые, тоскливые дни детдома, где воспитатели издевались, а то и вовсе избивали, вымещая свои взрослые обиды на детей, не все конечно были такими, но и нескольких хватало, что бы раскрасить жизнь в темные тона.
Затем пора интерната.
Интернат был почти полем боя – говорил Герман: старшие ребята заставляли пить водку младших, попрошайничать, воровать – неподчинение каралось, избивали до крови, знаешь, интернатские не знают пощады – любил повторять он. За нанесенную обиду, будь она настоящей или вымышленной – можно было получить удар ножом в бок, когда, не ведая забот крепко спишь. Один раз подрался с Васькой, был у нас такой задира. Он пообещал меня зарезать, и это обещание нужно было воспринимать в серьез, так как бывали уже случаи, когда утром кто то не вставал, а простыня оказывалась насквозь пропитана кровью, виновные конечно зачастую даже не отпирались, но разве от того легче, тому кто остался навсегда молодым, такой ценой.
