Александр Васильевич Черкас Рога и копыта

Два серебра. В день. У меня в кошельке лежало одно. Это был шанс.

– Маршрут какой? – спросил я, стараясь звучать просто заинтересованно.

– Через Узловой перевал, потом вдоль Черной гряды. Не самый быстрый, но безопасный, – он выдохнул. – Если, конечно, эти твари не научились летать.

Я помолчал, делая вид, что взвешиваю. На самом деле я взвешивал риск быть узнанным в тесном лагере и шанс быть пойманным в одиночку на дороге.

– Три серебра, – сказал я на удачу. – В день. И авансом – за сегодня.

Он закатил глаза, будто я попросил его первенца.

– Сговоримся на двух с половиной. А аванса не будет. Сам в долгах как в шелках из-за этих простоев. Расчет по приезду в столицу.

Я кивнул.

– Договорились. Когда выдвигаемся?

– Завтра на рассвете. У восточных ворот. И смотри… – он снова понизил голос, и в его глазах мелькнул тот же страх, что я слышал в голосах горняков, – …будь готов не только на разбойников. Дороги стали… странными.

Он отпил вина, отодвинулся от стола и, кряхтя, поднялся, кивнув мне на прощание. Я смотрел ему вслед, а потом мой взгляд сам собой метнулся к тому месту, где стоял отец Лука.

Священник всё ещё смотрел в мою сторону. Но теперь в его холодных глазах читалось не просто подозрение, а какое-то новое, пристальное внимание

Я отхлебнул пива. Оно было не горькое. Оно было… противное. Слащаво-кисловатая жидкость с привкусом заплесневелого зерна и какой-то травы ударила по небу, а затем разлилась по желудку тёплым, чужим и враждебным волнением. Это пойло было сделано для них. Для людей. Мой организм, даже замаскированный, взбунтовался.

Я с силой поставил кружку на стол, отпихнув её от себя. Достал кошель. Внутри лежало одно серебро и шесть медяков – всё, что осталось после похлёбки. Я подошёл к стойке, где трактирщик всё так же стоял, будто вросший в пол.

– Ночлег. В конюшне, – проговорил я, выкладывая на стойку пять потёртых медных монет. – И за двух лошадей – до утра.

Он молча сгрёб медь, кивнул в сторону черного хода. Ни слова. В его глазах читалось: знал, что на большее не потянешь.

Я поплёлся туда, куда указали. Ноги стали ватными, в висках застучала тупая, нарастающая боль. Больше суток без сна – после падения со стены, бегства, трансформации, дороги. Тело, это новое, хрупкое тело, требовало своего. Давило тяжестью, сковывало движением. Меня морило. Сознание начинало плыть, края зрения теряли чёткость.

Через тёмный, вонючий коридор я вышел в конюшню. Воздух был густым от запаха навоза, сена и спящих животных. В углу, за низкой перегородкой, была отгорожена небольшая клетушка для конюхов – голые доски, засыпанные грязной соломой. Рядом, в стойлах, мирно жевали мои лошади.

Я рухнул на солому, не снимая плаща и меча. Сон пришёл мгновенно, чёрный, без сновидений, как обморок.

Караван стоял у восточных ворот, едва рассвет начал размывать серые края ночи. Десять гружёных телег, каждая с парой неторопливых волов и угрюмым возчиком. Воздух звенел от сдержанной ругани, скрипа дерева и лязга упряжи.

Хозяин, тот самый толстяк, уже метался между повозками, сверяясь со свитком, его красное лицо выделялось в предрассветной мгле. Охраны я насчитал девять человек. Восемь – типичные наёмники: закалённые, неразговорчивые, с потёртым, но исправным железом на поясах. Они уже заняли позиции – двое в голове обоза, трое по бокам, остальные сзади.

Девятый стоял в стороне.

Он был закутан в простой дорожный плащ с капюшоном, но под ним угадывался не доспех, а мягкие складки суконной робы. В руках – длинный посох из тёмного дерева, на котором даже в этом свете слабо мерцали вырезанные руны. Маг. Не придворный чародей в шелках, а дорожный заклинатель, нанятый для конкретных, практичных целей. Охранник от невидимых угроз. Хозяин, пыхтя, подозвал меня властным жестом. Я подошёл, стараясь не смотреть в сторону неподвижной фигуры мага.

– Вот новенький, – буркнул толстяк, указывая на седого наёмника с мечом через плечо. – Мангуст, начальник охраны. Слушай его, как меня.

Мангуст. Имя подходило ему идеально – узкое, жилистое лицо, быстрые, ничего не упускающие глаза и осанка хищника, привыкшего двигаться без лишнего шума. Его взгляд скользнул по мне, будто ощупывая на предмет изъянов: задержался на мече, на слишком новых сапогах, на лице. Я замер, чувствуя, как под этим взглядом все мои чужие черты выступают наружу.

– И как звать-то тебя? – спросил Мангуст. Голос у него был сухой, как треск сухого хвороста.

Я на миг задумался. В голове пронеслось единственное имя, настоящее, из той жизни, что осталась за стенами Каэр-Тевина. Имя, которое дали мне в Легионе, сократив от «Малыш». Имя, которое ненавидел Ург. Оно сорвалось с губ само, тихо и чётко:

– Мел

– Мел, – повторил он, пробуя имя на вкус. – Коротко. Удобно. Ладно, Мел. Становись в хвост. Держи ухо востро. По слухам, в горах теперь не только волки водятся. – Его глаза снова пристально впились в меня, будто проверяя реакцию.

Я кивнул, избегая прямого взгляда, и быстро отошёл к своей позиции. Мы медленно поползли к восточным воротам.

Именно перед воротами, в своей серой, безупречно чистой рясе, стоял отец Лука. Его руки были спрятаны в широкие рукава, а лицо оставалось спокойным, как поверхность лесного озера перед грозой в арке ворот нас ждал священник и два десятка стражников в стёганых доспехах и с алебардами наготове, построенные в две чёткие шеренги, перекрывающие дорогу.

Обоз замер. Возницы задержали волов. Наёмники насторожились, руки сами потянулись к оружию, но Мангуст резким жестом остановил их. Хозяин, побагровев, выкатился вперёд.

– Что за препятствие, отец? – его голос дрожал от возмущения. – У нас график! Контракты!

– Мир вашему дому, купец, – голос священника был тих, но разнёсся по затихшей улице с металлической чёткостью. – Препятствий я не чиню. Требуется лишь небольшая… проверка. В интересах общей безопасности.

Его взгляд, холодный и неумолимый, скользнул по строю охранников и остановился на мне. Палец, белый и худой, вышел из рукава и указал в мою сторону.

– Этот человек. Пусть проследует за мной в консисторию.

Тишина стала абсолютной. Все взгляды устремились на меня. Я стоял, не двигаясь, чувствуя, как по спине расползается ледяное онемение. Он не кричал о демонах. Он не требовал моего немедленного ареста. Он использовал мертвящий, бюрократический термин. «Проверка». «Консистория». Это было в тысячу раз страшнее.

– На каком основании?! – взорвался хозяин. – Он мой наёмник! У меня людей и так в обрез!

– На основании моих обязанностей блюсти чистоту веры и спокойствие в пастве, – отчеканил отец Лука. Его глаза не отрывались от моего лица. – Судя по некоторым… признакам, его вера может быть не столь тверда, чтобы защищать добропорядочных граждан в столь опасное время. Это формальность. Для его же блага.

Хозяин задохнулся от ярости. Он метнулся к Мангусту.

– Говори что-нибудь! Ты же начальник охраны!

Мангуст медленно повернул голову ко мне. Его узкие глаза оценили ситуацию с холодной проницательностью солдата. Он видел двадцать алебард. Видел непоколебимого священника. Видел хозяина, который вот-вот лопнет. И видел меня – загадочного чужака с диковатым именем.

– Дело хозяйское, – хрипло произнёс он. – Но людей и правда мало.

Отец Лука, казалось, ждал именно этого.

– Я понимаю вашу озабоченность, – сказал он, и в его голосе впервые появились нотки подобия сочувствия. – Поэтому заверяю вас: проверка будет быстрой. Если молодой человек чист, он покинет консисторию к полудню. Догнать ваш караван на первом же привале для него труда не составит. Вы ничего не теряете. Лишь приобретаете уверенность в надёжности своего защитника.

Хозяин тяжело дышал, его взгляд метался между священником, стражей и путевым свитком в его руках. Расчётливость боролась со злостью. Расчётливость победила.

– К полудню? – просипел он.

– К полудню, – подтвердил отец Лука.

– Ладно! – хозяин махнул рукой, отворачиваясь, будто отбрасывая досадную помеху. – Слышал, Мал? Иди разберись со своими делами. Догоняй к вечеру. Опоздаешь – расчёт аннулируется, и место твоё займёт другой.

А потом я посмотрел на того, девятого. На мага. Его капюшон был наклонён, лица не было видно. Но кончик его посоха слегка дрогнул, коснувшись земли. Руны на секунду вспыхнули тусклым зелёным светом – не ярким, а скорее диагностическим, как щуп, которым тычут в подозрительное место. Он тоже что-то почуял. И молча предоставил церкви разбираться с этим.

Двое стражников с алебардами отделились от строя и неспешно, но недвусмысленно двинулись ко мне. Отец Лука жестом пригласил следовать за собой, развернулся и пошёл вглубь города, не удостоив больше караван ни взглядом.

Лука шёл впереди, его спина была прямой и непроницаемой. Он вёл меня не в тюрьму. Он вёл меня в «консисторию». На «проверку». И я знал, что никакого Узлового перевала я сегодня не увижу. Меня повели вниз. Лестница в подвал была крутой, сырой, пахнущей плесенью, сыростью и страхом – старым, въевшимся в камень. Внизу открылся длинный коридор, слабо освещённый чадящими факелами в железных скобах. По обе стороны – камеры. Десяток, не больше. Каждая отделена от соседней и от коридора массивными коваными решётками, сквозь которые даже руку не просунуть.

Стражник, один из тех двух, что шли сзади, выбрал ключ из связки, лязгнул замком. Решётка со скрежетом отъехала.

– Жди. Святой отец соизволит – вызовет.

Меня мягко, но настойчиво втолкнули внутрь. Решётка захлопнулась. Ключ повернулся дважды. Они ушли, их шаги затихли на лестнице.

В соседних камера было два других узника. Первый примостился у решётки, обращённой в коридор. Мужик лет сорока, коренастый, с лицом, изборождённым шрамами и хитрыми морщинами. Его глаза, быстрые и оценивающие, сразу же нашли меня. Он ухмыльнулся, обнажив ряд жёлтых, кривых зубов.

– Ага! Пополнение! Добро пожаловать в гостиницу «У Отца Луки»! Завтрак в восемь, обед – никогда, а на ужин – костёр! – он хрипло рассмеялся своему собственному юмору.

Второй сидел в дальнем углу, спиной к стене, и не шевелился. Это был троль. Настоящий, горный, высотой под три метра даже сидящий. Его кожа отливала серо-зелёным, как старый мох на скале, массивные плечи были покрыты грубыми, как кора, наростами. Огромные руки с толстыми, тупыми пальцами лежали на коленях. Он дышал тяжело и шумно, а его маленькие, глубоко посаженные глаза были тупо устремлены в стену. От него пахло сырой землёй, камнем и перебродившими ягодами.

Говорливый узник тут же начал знакомиться.

– Меня зовут Краге. А тебя? Ладно, не важно. Видишь мою рожу? – он ткнул пальцем в свой самый заметный шрам. – Это тебе автограф от стражников. Я, можно сказать, местная знаменитость. Глава банды «Серые Когти». Слыхал, наверное?

Я молча сел на свободный участок каменного пола, прислонившись к стене. Краге, не смущаясь, продолжил:

– Дело было так. Грабили мы караваны, путников… Мелочь, но верно. Да только мой заместитель, сука, возжелал моего тёплого местечка. И сдал меня, гад, с потрохами. Стража нагрянула, всех моих ребят перебила, а меня – вот, живьём взять изволили.

Он плюнул на пол.

– Старый-то священник, отец Варнава, помер недавно. А этот, Лука, молодой, козлина. Выслуживается перед инквизитором. Меня, говорит, как предводителя разбойников, казнить будут. Публично. Ждём только, когда его преосвященство Бинсгельд из объезда местных сёл вернётся. Для острастки, значит.

Потом Краге кивнул на неподвижного троля.

– А это наше местное чудо. Глуп как пробка, но силён – мать его. Напал на одну из дальних шахт, что в горах. Народу там прибил – страсть. А потом нашёл в бараке у шахтёров припрятанную бочку вина. Такую вот, на троих. И употребил. Всю. Один. Заснул, как сурок, прямо на развалинах. Его так, пьяного, и повязали.

Он снова захихикал.

– А наш святой отец Лука, как увидел, так и обьявил его «тварью преисподни, насланной на праведных». Говорит, сжечь его надо на очистительном костре.

Краге замолчал, изучая мою реакцию. Потом добавил, уже без смеха:

– А тебя за что? Натворил чего? Или просто не понравился?

Я не ответил. Внутри всё застыло и перемалывало полученную информацию. Молодой, амбициозный священник. Публичные казни. Ожидание инквизитора. И я – в ловушке, в камере, в подвале. С маньяком-разбойником и пьяным тролем, которого хотят сжечь за то, что он нашел вино.

Я медленно обвёл взглядом камеру, позволяя тому самому, подаренному Древним Богом зрению, проникнуть сквозь обычную видимость. Тени от факелов стали чёткими синеватыми контурами, тёмные углы наполнились деталями.

Конструкция замков камер была до смешного простой. Массивные, устрашающего вида решётки ковались на совесть, но замки на них… Это были обычные железные навесные амбарные замки, пусть и крупные. Сложный механизм внутри? Нет. Простая пружина и сувальд. Мощный засов на двери в коридор тоже приводился в движение громоздким, но примитивным механизмом. Магии не было. Ни следов заклятий охраны, ни печатей, ни даже благословлённой пудры на пороге. Отец Лука полагался на камень, железо и людской страх.

При наличии инструмента – прочной закалённой проволоки, узкой пластины – я вскрыл бы любой из этих замков за минуту. Возможно, быстрее. Но инструмента у меня не было. Только руки, плащ, сапоги да пустой кошель.

Я перевёл взгляд на сокамерников. Краге – тот самый инструмент, возможно. У такого вора и убийцы мог быть припрятан гвоздь, обломок, хоть что-то. Но доверять ему – всё равно что играть с зажжённым фитилём рядом с бочкой пороха. Троль был живой тараной. Его грубой силы хватило бы, чтобы вывернуть решётку из камня. Но он был в ступоре, погружённый в винный угар и, вероятно, непробиваемую тупость.

Я встретился взглядом с Краге. Тот всё так же ухмылялся.

– Прикидываешь, да? – прошептал он, подмигнув. – Я тоже первые два дня прикидывал. Не выйдет. Камни толстые, стража хоть и тупая, но злая. А главное – выйти-то ты можешь, а вот из города… – он многозначительно постучал пальцем по виску. – У них там, на стене, свои порядки.

Он был прав. Побег из камеры был лишь первым шагом. Самый сложный путь начинался за её пределами.

Меня вызвали глубокой ночью, когда даже каменные стены, казалось, втягивали в себя холод и тишину. Двое стражников поволокли меня в комнату без решёток, где отец Лука ждал, освещённый жестоким светом двух ламп. Рядом стоял здоровенный детина в потном фартуке – палач, вернее, его грубый деревенский аналог. В руках он перебирал короткую, толстую дубинку, обмотанную кожей.

– Ты настаиваешь на своей невиновности, – начал Лука без предисловий, его голос звучал устало и раздражённо. – Но ложь от тебя исходит, как запах гнили. Скажи мне правду. Кто ты на самом деле?

Я молчал. Слова были бесполезны. Любое объяснение лишь запутало бы всё сильнее.

Допрос был коротким. Лука задал ещё два вопроса, получил молчание в ответ, и кивнул палачу.

Тот вздохнул, словно собираясь выполнять тяжёлую, но рутинную работу, и нанёс первый удар. Дубинка со свистом рассекла воздух и обрушилась мне на рёбра. Боль вспыхнула тупым, жгучим взрывом. Второй удар – по спине. Третий – по плечу. Это не было изощрённой пыткой. Это было грубое, методичное избиение. Удары сыпались один за другим, глухие, тяжёлые. Я сглотнул кровь, почувствовав, как она наполняет рот после удара по лицу. Мир плыл, в ушах звенело, но я не издал ни звука. Только хриплое дыхание и стиснутые зубы.

Палач бил долго, пока его собственное дыхание не стало тяжёлым и прерывистым. Он остановился, вытирая пот со лба, и посмотрел на Луку с каким-то недоумением.

– Отец, он либо святой, либо дурак. Обычный преступник после третьего удара уже молится или сознаётся. А он… будто деревянный. Может, и правда ничего за ним нет?

В глазах священника вспыхнуло холодное разочарование. Он ждал сломленности, страха, хоть какого-то трепета. А получил лишь окровавленное, но непробиваемое молчание.

– Упрямство – тоже грех, – тихо произнёс Лука. – И признак того, что есть что скрывать. Ладно.

Он махнул рукой, и стражники подхватили моё пошатнувшееся тело.

– Отведите его обратно. Мы ничего не узнали. Дождёмся инквизитора Бинсгельда . Его преосвященство решит, что делать с таким… твёрдолобым.

Меня потащили обратно в камеру. Краге встретил меня всё той же ухмылкой.

Всё тело горело одним сплошным, пульсирующим синяком. Ребра ныли, из разбитой губы сочилась кровь. Но под этой человеческой болью, глубже, клокотала ледяная, беззвучная ярость.

Следующий день пролёг в тягучей, лишённой смысла протяжённости. Время в камере текло иначе – не часами, а сменой полос света из высокого зарешеченного окна, далёкими криками на улице и собственными пульсирующими болями. Утром надзиратель просунул мне миску овсяной каши без соли – холодной, комковатой, но я съел всё, до крошки. Телу нужно было топливо для заживления.

Троль, которого звали, судя по бормотанию стражников, Грот, провёл день в тупом, упорном бешенстве. Он тянул свои массивные цепи, прикованные к железному кольцу, вбитому прямо в каменный пол. Каждые несколько часов он принимался рычать и дёргать, заставляя звенья лязгать, а кольцо – с противным скрипом расшатываться в известняке. Камень крошился, но держался. От этих попыток веяло не разумным планом, а слепой яростью пойманного зверя.

Краге, наш местный философ и болтун, не умолкал.

– Видал? – кивал он в сторону троля. – Сила – дура. Ума – пядь. А наш святой отец хочет её сжечь. Смешно, правда? Костром такую махину не взять, её только скалой раздавить.

Потом он перешёл на воспоминания. Рассказывал о налётах, о спрятанной добыче, о женщинах в придорожных тавернах. Я слушал вполуха, кивая в нужных местах, но мозг работал.

– А куда добро-то прятал? – спросил я как-то раз, стараясь звучать просто из любопытства.

Краге прищурился, почуяв интерес.

– А тебе зачем? Всё равно не достанется.

– Интересно просто. У вас, у атаманов, ведь не под подушкой же.

Тюремщик пришёл следующим утром, костлявый, вечно недовольный старик в засаленном фартуке, с гигантской связкой ключей на поясе. Он обошёл все решётки, лениво потянул за каждую, проверил засовы. Потом подошёл к Гроту и пнул сапогом массивное кольцо в полу, прислушиваясь к скрипу.

– Держится, – буркнул он себе под нос, больше камню, чем тролю. Потом повернулся ко всем нам, скривив беззубый рот. – Новости, черти. Его преосвященство инквизитор Бинсгельд прибыл ночью. Отдыхает с дороги. После обеда почтит наше убогое заведение визитом. А вечером… – он сделал театральную паузу, явно наслаждаясь моментом, – …будет представление. На площади. Для этого тупоголового чудища и для тебя, Краге. Очистительное пламя и доброе старое отрубание головы. Народ любит разнообразие.

Его глаза, мутные и равнодушные, скользнули по мне.

– А насчёт тебя, молчун, его преосвященство решит лично. После обеда. Так что готовься.

Он хлопнул ладонью по решётке, заставив её звенеть, и поплёлся прочь, его ключи печально позванивали в такт шагам.

В камере воцарилась тишина, густая и тяжёлая. Даже Грот замер, словно почуяв в воздухе нечто большее, чем собственная ярость. Краге перестал ухмыляться. Он сидел, уставившись в стену, его пальцы судорожно теребили край рубахи.

– Вечером, – прошептал он, и в его голосе не было ни бравады, ни страха. Была лишь пустая констатация. – Значит, сегодня.

Я смотрел на железное кольцо в полу. На сколы и трещины в камне вокруг него. На массивные, но простые звенья цепи. После обеда. У нас было несколько часов. Может быть, меньше. Тишину нарушил скрип двери в конце коридора и тяжёлые шаги. Вернулся тюремщик, но не один – с ним были двое здоровенных стражников. В руках у них был чан с густой, дымящейся похлёбкой и целая буханка хлеба.

– Для гостя почётного, – прохрипел тюремщик, открывая решётку Грота лишь настолько, чтобы просунуть внутрь чан и хлеб. – Чтобы не буянил перед высокой аудиенцией. Инквизитор не любит, когда твари рычат.

Запах был густой, мясной, но под ним чуялся сладковатый, травянисто-горьковатый оттенок. Моё новое зрение, анализируя исходящие от пищи пары, уловило в ней инородные вещества – что-то притупляющее, усыпляющее. Снотворное. Сильное.

Грот, повинуясь инстинкту, сразу набросился на еду, зачерпывая похлёбку горстями и засовывая в рот огромные куски хлеба. Он ел с жадностью обречённого, не подозревая, что его усыпляют.

Тюремщик с удовлетворением наблюдал за этим, а потом снова запер решётку, и они ушли. Мы молча наблюдали, как Грот доедает последние крошки, облизывает чан, а потом его движения становятся всё более медленными и неуклюжими. Наконец, он тяжко рухнул на бок, испустив громоподобный храп. Цепь звякнула, но кольцо, которое он до этого так яростно дёргал, теперь оставалось неподвижным.

Спустя несколько часов дверь в подвал отворилась не с привычным скрипом, а с торжественным, тяжёлым скрежетом. Сначала в проёме показались факелы, затем – стражники в парадных, хоть и потёртых, мундирах. И наконец – Он.

Инквизитор не был древним старцем. Это был мужчина в расцвете сил, с аскетичным, словно высеченным из дуба лицом. Его одеяние было простым, но от него исходила аура такой концентрации власти и убеждённости, что воздух в сыром подвале будто сгустился. Но это было не всё. От него лилось сияние. Не слепящее, а внутреннее, тёплое, золотистое – видимое лишь для таких, как я. Оно проникало сквозь стены, сквозь решётки, сквозь кожу. Когда его взгляд скользнул по камере, этот свет коснулся меня. Не как удар, а как проникновение. Он обжигал изнутри, выявляя каждую ложь, каждую трещину в моей маскировке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, ощутив, как моя демоническая сущность, спрятанная глубоко внутри, сжалась и зашипела, будто тронутая раскалённым железом.

Инквизитор остановился у нашей камеры. Его глаза, цвета зимнего неба, обошли нас, оценивающе и безжалостно. Он взглянул на спящего Грота, издающего богатырский храп.

– Спокоен, – заметил он голосом, в котором не было ни удивления, ни насмешки. – Хорошо. Тварь преисподней должна гореть в смиренном молчании. Так даже назидательнее для паствы.

Затем его взгляд упал на Краге. Тот, потеряв всю свою браваду, бросился к решётке, цепляясь за прутья.

– Ваше преосвященство! Милости! Я раскаиваюсь! Я могу указать клады, могу служить! Не губите душу, дайте заблудшему шанс!

Бинсгельд слушал его с тем же выражением, с каким слушают дождь за окном.

– Твоя душа давно выбрала свой путь, сын мой, – прозвучал холодный, неумолимый вердикт. – И этот путь заканчивается на плахе. Пусть твоя смерть послужит другим предостережением.

И наконец, его взгляд – и вместе с ним весь тот сокрушительный, пронизывающий свет – обрушился на меня. Он смотрел не в глаза. Он смотрел сквозь них. Через плоть, через кости, в самую сердцевину. Его ноздри слегка дрогнули. В его просветлённых, ужасающе ясных глазах вспыхнуло не гневное осуждение, а… узнавание.

– А ты… – прошептал он, и его тихий голос прозвучал громче любого крика. – Ты пахнешь серой. Его взгляд, пронизывающий свет, не ослабевал. Он ждал объяснения.

Я рискнул поднять на него взгляд, вложив в него всю пустоту… но она разбилась о каменную непроницаемость его. Он не ждал оправданий. Он уже всё понял.

– Мне не нужна твоя ложь, – голос Бинсгельда был плоским, как лезвие топора палача. Я вижу не преступление. Я вижу скверну.

Он шагнул ближе, и запах ладана и старого пергамента смешался с холодом, исходящим от него.

– Есть пятна, которые не отстирываются. Есть тени, которые прилипают к душе. Ты стоял там, где не должен был стоять. Дышал тем, чем не должен был дышать. Прикоснулся к тому, к чему нельзя прикасаться. Ты сгоришь сегодня вместе со скверной сидящей в тебе.

– Огонь – единственное верное очищение для такого загрязнения. Быстрое. Окончательное. Ты примешь его не как еретика, а как заражённого, которого необходимо изолировать ради общего блага. Это милость. Готовься.

Он развернулся и ушёл, его свита последовала за ним. В его уходе не было ненависти. Была лишь холодная, безличная эффективность. Дверь захлопнулась, и последний луч света из коридора погас, оставив нас в полумраке, нарушаемом лишь мерцанием догорающих факелов.

Безнадёга.

Она накатила не волной, а тихой, тягучей пустотой. Он не поверил в невиновность. Он поверил в заразу. И заразу надлежало уничтожить. Чисто, без эмоций. Как выжигают язву. В его глазах я был уже не человеком, а биологическим инцидентом, требующим ликвидации.

Я сполз по стене на холодный каменный пол. Боль от побоев, притуплённая адреналином, теперь вернулась – тупая, ноющая, напоминающая о хрупкости этого тела. Я сжал кулаки, чувствуя, как под кожей бьётся чужая кровь. Внутри не было ярости. Была пустота, куда больше страшная. Та самая пустота, что была у меня в Легионе перед штурмом. Принятие.