Альбина Рафаиловна Шагапова
Радужная пандемия
Глава 7. Радужная зона
– И чего ты полезла к этой мымре с нравоучениями? – ворчала Лида, надевая респиратор. Сквозь него, дикция девушки казалось невнятной, а голос пугающим. – Привыкай, ей дали власть над нами, и она будет ею пользоваться по полной программе.
Запах хлорки ел глаза, даже сквозь очки, женщины нервно хихикали, чертыхались, крутились возле зеркала, отпускали шуточки. На долго ли хватит этого вымученного, нездорового веселья, куража и бравады?
– Не люблю, когда мне хамят, – ответила я. Мой голос тоже звучал неприятно. Так же неприятно выглядела, и я сама. Да и чёрт с ним – внешним видом. Чесалось всё тело, спина и подмышки мгновенно увлажнились от пота, а ведь рабочий день даже и не начался. То ли ещё будет?
– Привыкай! – отрезала Лида. – Ты заняла тот унитаз, на котором захотелось посидеть Ксюше. – Неслыханная наглость! Нужно было извиниться и заверить нашу королеву в том, что ты больше никогда так делать не будешь. А ты: «Давайте не будем забывать о субординации, я – врач, хоть и временно пришла работать медсестрой». И ладно бы, грозно так произнесла, зычно. А ты пролепетала, опустив глазоньки долу, и что? Думала этим Ксюшу напугать? Не с той связалась! Она ведь тебя гнобить будет так, что ты от радужной лихорадки сдохнуть захочешь. Знаю я её – стерву эту. Она- фанатичка. Ей кажется, нет ничего важнее работы, что главное – долг перед отечеством и всякая подобная дребедень. Ведёт себя, как одинокая недотраханная баба, хотя и муж есть, и трое детей, да и внешностью мать-природа не обидела. Дура, что тут скажешь?! Ладно, Лизок, не грусти, живы будем- не помрём.
Лида звонко хлопнула меня по плечу, ладошкой, облачённой в резиновую перчатку, и направилась в «Радужную зону».
Я поплелась за ней, размышляя над несправедливым разделением благ. Почему, кому-то всё, и мужа, и детей, и дом- полная чаша, и красота, и сильный характер, а кому-то –внешность подростка и судьба неудачницы?
Этот день был соткан из тоски, одиночества и безумной, смертельной усталости. Хотелось в душ, под упругие струи прохладной воды, хотелось растянуться на чистых простынях, закрыв глаза, а ещё ужасно, до слёз, до крика хотелось почесаться. Под тканью комбинезона, перчатками и бахилами тело прело и зудело, будто по всей его поверхности бегали мелкие и до жути кусачие мураши. К вечеру, пальцы рук, стали неповоротливыми, вялыми и разбухшими, словно разваренные сосиски. Целый день палату заливал ослепительно-яркий свет зимнего холодного солнца. Слишком много было этого навязчивого, неживого, какого-то агрессивного света. Он, как нарочно, обнажал всю уродливость палаты, в которой стонали, охали, кашляли и харкали больные. Пожелтевшая побелка на потолке, серые простыни и подушки, грубо-выкрашенные деревянные половицы, ржавые железные кровати, серые пятна оголившейся штукатурки на стенах цвета горохового супа. Два старика, щупленький чернявый мальчик лет десяти и мужчина с измождённым, густо покрытым радужными пятнами и недельной щетиной лицом. Его жёсткий зелёный взгляд, лениво скользнувший по мне, показался смутно знакомым. Однако, задерживаться на этом не было времени. Я металась от одного к другому, то измеряя давление, то ставя капельницу, то подставляя судно, то подавая стакан воды. Солнце раздражало, от него хотелось спрятаться, но к приходу сумерек стало ещё хуже. Навалилась тоска, тягучая, липкая. Казалось, что в мире больше ничего не осталось, кроме этих больных людей, единственной тусклой лампочки, которая не светила, а размазывала мутную желтизну по потолку и стенам.
Вязкие мысли в гудящей голове о доме, о родителях, о Вадиме, которого больше нет, обрывки когда-то услышанных песен, прочитанных книг цветными лоскутами перемешивались, путались между собой, образуя пёструю кучу. А нездоровый, давящий окутывающий безнадёгой полумрак палаты, усиливал головную боль и невыносимое желание свалиться замертво, прямо на эти потёртые коричневые половицы.
Захныкал мальчик, и сердце сжалось и не только от жалости к ребёнку, но и от чувства вины перед ним. Он мог бы сидеть в школе за партой, шалить на переменах, играть в компьютерную игру, кататься с горки, а вынужден лежать в душной, пропитанной запахами хлорки, спирта, мокроты и рвоты палате. А всё из-за меня, моей обиды на Вадима, на то, что любимый мужчина променял меня на другую, более смелую, более дерзкую, более свободную.
Чёрт! Хватит об этом думать! Какой смысл посыпать голову пеплом и рвать на себе волосы? Если уж совесть совсем замучает, ты всегда можешь сдаться инквизиции. Не хочешь? Боишься за свою шкуру? То-то же! Иди и работай, исправляй то, что натворила. Хотя, уничтожить радужную лихорадку сможет только твоя смерть. И не просто смерть, а смерть мучительная. Только энергия твоего страдания, твоей боли, твоего ужаса сможет исцелить мир. Обычное повешение, утопление или выстрел в висок – не помогут, не спасут человечество, не отменят проклятие. Страдание должно искупиться страданием и никак иначе.
В вену, синюю, вздувшуюся, на большой волосатой руке одного из старичков вонзилась игла, тот застонал, или закашлял. По трубке потекла жидкость, старик опустил тяжёлые веки. Я отправилась к скулящему мальчишке.
Мочевой пузырь распирало так, что я боялась сделать лишнее движение. Мне казалось, он лопнет. Боже, как больно, будто в нём не жидкость, а камни с острыми краями, и эти камни трутся между собой, царапая тонкие стенки. Перед глазами танцевали чёрные мушки, и нещадно хотелось пить. Я старалась не смотреть на кулер с водой, предназначенный для пациентов, но глаза то и дело выхватывали голубоватый пластиковый бачок, а немилосердное воображение рисовало, как в стакан стекает прозрачная струйка воды, наполняет его до краёв, и мои руки подносят стакан к губам.
– Я хочу в туалет, – прошептал мальчик, когда я осторожно, чтобы не пролить содержимое своего мочевого пузыря, подошла к нему.
Подставила утку. Ребёнок принялся тужиться, но ничего не выходило. На глазах мальчугана выступили слёзы, белки покраснели.
– Не могу, – напугано прошептал он. – Хочу, но не получается.
– Это потому, что ты не двигаешься, – проговорила, едва шевеля языком, пряча утку под кровать. – Так бывает. Когда начнёшь вставать, всё опять будет хорошо.
– А я начну вставать? Я выпишусь из больницы? Я не умру?
В голосе мальчишки звенела надежда и мольба. Он хотел получить утвердительный ответ. Ведь взрослые в белых халатах не врут и не говорят глупостей. Они всё знают, они помогут.
– Конечно, – ответила я, мысленно возблагодарив маску, очки и капюшон, скрывающие как моё лицо, так и эмоции на нём.
А слёзы душили, не давая дышать, перед глазами всё расплывалось, двоилось, в носу противно щипало.
Мальчик умрёт, и я это знала точно. Ему осталось от силы пять- шесть дней. Радужные пятна на его коже были пугающе-яркими, а пузыри, расположенные в самом центре, разбухли до размеров грецкого ореха и были готовы лопнуть. Они лопнут одновременно, как с наружи, так и изнутри, причиняя боль.
– Но пузырьки стали больше, они вчера не были такими огромными, – словно прочитав мои мысли, всхлипнул ребёнок. – Я читал в интернете, что такое как раз бывает перед смертью.
– Но ведь у тебя их нет на животе, – с фальшивой весёлостью проговорила я, и самой стало противно от этой фальши со сладковато-тухлым душком. – Значит, у тебя есть шанс. А ещё есть возможность сделать так, чтобы ты смог сходить в туалет.
Всё, Лизка, работай! Вспоминай то, чему тебя учили когда-то в институте, и чем ты до сей поры ни разу не пользовалась.
Итак, где у нас первая точка? Вот она, с права от верхней передней ости подвздошной кости. А вторая? Место проекции печёночной кривизны. Не такая уж ты дура, Лизка! Помнишь ещё, чему тебя вредная Акифьева учила! Весь факультет её боялся, перед экзаменом студенты валерьянкой накачивались, если узнавали, что принимать будет эта страшная женщина. Третья точка располагается в проекции селезёночной кривизны, ну это и так понятно. И четвёртая точка находится симметрично первой. Что ж, уважаемая госпожа Акифьева, вы могли бы мной гордиться.
Акифьева меня любила, всегда ставила в пример, меня же, распирала от довольства. Да, пусть я не так модно одета, как другие девчонки, не бегаю на свидания, не тусуюсь в ночных клубах, зато сумела растопить лёд в сердце снежной королевы Акифьевой Анны Павловны. Экзамены меня не страшили, напротив, будоражили, приятно тревожили. Я была уверена в своих знаниях и гордилась этой своей уверенностью. А ещё, в дни сессии, я была самым популярным человеком в группе. Каждый шёл ко мне на поклон кто за конспектом, кто за консультацией. И милость моя была безгранична. Я помогала всем, чувствуя себя нужной, хотя и понимала, что всего лишь калиф на час. Что с окончанием сессии всё вернётся на круги своя. Но чёрт возьми, как же было приятно сидеть в сквере в окружении однокурсников, уплетая мороженное и объясняя то, что все эти болваны пропускали мимо ушей, предпочитая шляться по злачным местам. Солнце, щебет пичуг в неокрепших, ещё бледных и по-весеннему душистых кронах тополей, тёплый ветерок, тормошащий непослушные пряди волос и ощущение того, что всё впереди.
– Сестра!
Сдавленный голос зеленоглазого мужчины рывком выбросил меня из воспоминаний, вернув в неприглядную реальность.
– Таз!
Пациент зажимал рукой рот, по измождённому сероватому лицу бежали крупные капли пота, а в зелёных глазах застыла мука.
Я заметалась по палате в поисках проклятого таза, но он, словно сквозь землю провалился. Ну где же он? Где?
Да вот же он, мерзавец такой, под одним из колченогих стульев.
Я не успела всего на несколько секунд. Мужик свесил голову с кровати и исторг из себя всё, чем его покормили на обед. По палате поплыл гадкий запах кислятины и гнили.
– Чёрт! – завопила я, подавляя рвотный рефлекс. – Я больше так не могу! Лучше трибунал, чем всё это! Я не могу! Не могу! Не могу!
Усталость, головная боль, жажда и желание опорожниться, удерживаемые силой воли, вырвались наружу. Я в ужасе смотрела на бурую зловонную лужу, и отчётливо понимала, что это предел.
Я уселась на пол и зарыдала. Плевать! Плевать на всё и на всех!
– Простите меня! – слышала я мужской голос сквозь собственный вой. Да, голос красивый, мягкий, тёплый, только какое мне до этого дело? Блевотина – есть блевотина, и убирать её придётся мне. А через несколько минут стошнит кого-то ещё, или кто-то обмочится, или начнёт харкать кровью. И не будет всему этому ни конца, ни края. Тяжёлый день, бессонная ночь, и так, пока я не сдохну.
А ведь дома попсовый концерт по телевизору, мягкая кровать, ванна и мамины щи, а ещё чай, ароматный, в фарфоровой чашке со старомодным золотистым ободком. Представив всё это, я взвыла.
– Простите, я не хотел вам доставлять ещё больше хлопот. У вас очень тяжёлая работа, Лиза. Просто так получилось.
От этой бархатной мягкости, от участия, стало ещё жальче себя, и рыдания рванулись из меня с большей силой.
Дверь резко распахнулась. В проёме возникла Ксения. В таком же костюме, как и у меня, но отчего-то, она мне показалась более свежей, более чистой. А может, так оно и было. Прямая осанка, пронзительный, сверлящий взгляд из-под очков.
– Что здесь происходит? – спросила она, пригвождая меня к месту своими глазами- буравчиками. Тон, как всегда властный, твёрдый, не терпящий возражений.
Почему я не такая? Как её воспитывали в детстве? Кем были её родители, сумевшие внушить дочери, что она- королева, в любом месте, в любой одежде, в любой ситуации? Такие, как Ксюша ни где не пропадут, они привыкли получать всё, что им понадобиться. Карьерный рост, уважение, мужчины, готовые пасть к ногам.
– Комарова, я к тебе обращаюсь, дорогуша, – нарочито ласково пропела Ксения. – Ты оглохла, моя милая?
Я смотрела на неё, стараясь уловить в холодном, надменном взгляде хоть толику снисхождения. А может, попросить, чтобы меня кто-то сменил, или хотя бы отпроситься на пол часика водички хлебнуть да что-нибудь зажевать? Ведь не зверь же она?
– Ксения, я очень устала. Можно, – проговорила я и поморщилась от сухости в горле. Сглотнула слюну, но не помогло. А по спине бежали противные струйки пота. Ох и воняет же от меня, наверное, как от лошади.
– Нет, – отрезала Ксюша, и её чёрные глаза блеснули торжеством. – Тем более, ты, как я посмотрю, не слишком-то рьяно выполняешь свои обязанности. Убери это немедленно!
Палец, обтянутый синей тканью перчатки, указал в сторону лужи.
– Здесь больные, им плохо, они страдают, а ты устраиваешь истерики. И не стыдно? Человек носящий белый халат не устаёт, не плачет, не жалуется. У него железные нервы и об салютное отсутствие всяких слабостей. Я напишу рапорт по поводу твоего поведения. Хотела пожалеть тебя и заменить Светой, чтобы ты ночью отдохнула, но нет. Ты, милая моя, не заслужила снисхождения.
Ксюша нервно дёрнула плечом, словно предлагая окружающим разделить её негодование.
Теперь мне стало холодно, несмотря на духоту в палате. Мысленно я ругала себя самыми последними словами. Дура! Ну сдержалась бы, убрала блевотину, и стояла бы сейчас в душевой, ловя ртом тёплые капли воды, а потом, лежала на скрипучей кровати, вспоминая горячую гальку под ногами, шум прибоя и загорелые плечи Вадима. Нет же, разревелась чистоплюйка, расклеилась. А Ксения не пощадит, как бы я не унижалась, не валялась в её ногах. Правильно сказала Лида, она- фанатичка. А фанатики- люди страшные, так как твёрдо уверены в своей правоте и в том, что все их действия совершаются во благо.
– Вы абсолютно правы, – неожиданно вмешался зеленоглазый. – В вашей профессии не должно быть слабостей и пороков, иначе она не имеет смысла. Брезгливость, трусость, эгоизм – не для вас. Вы согласны со мной, Ксения Витальевна?
А этот-то куда лезет? Вот козёл! Наблевал мне на пол, довёл до истерики, а теперь к Ксюшке клеится. Все мужики- кобели. Одной ногой в могиле, а туда же.
– Согласна. Особенно сейчас, перед лицом опасности, в борьбе с общим врагом.
Теперь Ксюша напоминала натянутую струну, того и гляди оборвётся. Глаза сверкают диким огнём, в них и радость, и восторг, и вожделение. Фанатизм- фанатизмом, а всё же она- женщина, и весь этот спектакль для одного -единственного зрителя – зеленоглазого кобеля. Небось, надеется, что этот красавчик выкарабкается и оценит её боевые заслуги.
Красавчик одарил Ксюшу белозубой улыбкой, больше похожей на оскал хищника, взгляд зелёных глаз стал твёрдым и острым, как битое бутылочное стекло.
– Поэтому, я попрошу вас сменить Лизу на её рабочем посту. Надеюсь, что завтрашний день она проведёт на девятом этаже. И пожалуйста, уберите это прямо сейчас, Ксения.
Красавчик небрежным жестом указал на пол.
– Я старшая сестра, не рядовая, – напомнила Ксения, хотя голос дрогнул.
– Я прочёл это на вашем бейдже, – усмехнулся пациент. – По сему уверен в том, что вы отлично справитесь с поставленной перед вами задачей. Идите, Лиза, отдыхайте. Ксюша вас сменит. Спокойной ночи вам.
– Вы – большая шишка, – голос Ксении дрожал от напряжения. – Но к медицине не имеете никакого отношения. У вас нет права здесь распоряжаться.
– Вы ошибаетесь, уважаемая Ксения Витальевна. Пока не поймана ведьма, создавшая радужную лихорадку, и медики, и полицейские безоговорочно подчиняются нашему ведомству.
Последние его фразу я услышала уже в коридоре. Кто он? Его внешность мне была смутно знакома, но хорошей памятью на лица я никогда не обладала, не запоминала ни актёров, ни артистов эстрады. Мне, конечно, выдали карточки больных, и фамилию этого зеленоглазика я прочла. Вот, только Новиковых в городе пруд пруди. А имя? Кому вообще придёт в голову заострять внимание на именах при такой-то запарке? Тут бы назначение врача прочитать и ничего не перепутать. Но голос, мягкий, обволакивающий, пугающий… Чёрт! Да это же он! Тот самый инквизитор из ресторана!
Он здесь, в Радужной зоне!
Почему я не узнала его сразу? Хотя, разве узнаешь тут? В тот день Архип был в дорогом костюме, причёсанный и холёный, гладковыбритый. Его тело излучало силу и здоровье. А сейчас? Чёрные тени под глазами, радужные пятна на щеках, землистый цвет лица, многодневная густая щетина.
Да и как-то не укладывалось в голове, что инквизиторы, тем более такого высокого ранга, тоже болеют, лежат в больницах и блюют на пол. Что они – тоже люди. Чёрт! Ох, Лизка, шагу не можешь ступить, чтобы в дерьмо не вляпаться. А с другой стороны, чего мне бояться? Узнать меня он никак не может, спасибо противочумной экипировке. А Лиза – имя распространённое. Мало ли в городе Лиз? И беспомощен, на данный момент, этот красавчик, словно младенец, самостоятельно ложку в руках держать не может, не то, чтобы за ведьмами гоняться. Почему он за меня заступился? Пожалел? Или решил таким образом искупить свою вину за доставленные неудобства?
Обо всём этом я думала, стягивая с себя ненавистный противочумный костюм и мечтая о душе и чашке чая. Как же немного нужно человеку для счастья!
Глава 8. Зеленоглазый враг
Кожа на руках покрылась пузырьками, которые с начала зудели, потом лопались и кровоточили. А всему виной перчатки, не пропускающие ни воздух, ни влагу. Текло по спине, по ногам, по животу. Я словно находилась в жарко-натопленной бане. Ну и, разумеется, жажда – моя вечная спутница не давала о себе забыть. Пить хотелось всегда.
Дни тянулись медленно, монотонно. Пробуждение в душной палате, наполненной густой тревожной синевой декабрьского утра, шумная толкотня в умывальне, очередь в туалет, торопливый невкусный завтрак в комнате персонала, надевание противочумного костюма перед входом в Радужную зону, серые, измождённые лица больных, стоны, судна и утки, капельницы, серый зимний свет, заливающий палату, грохот каталок, запах хлорки, унылый вечер, тоска, переодевание, скудный ужин и сон, под раскатистый храп соседок, под болтовню Ксюши и её подруг. Неприятный осадок от телефонных разговоров с матерью, бессонница ночью и разбитость днём, желание казаться как можно незаметнее и не гневить Ксюшу, её мелкие, но колкие и обидные придирки, ощущение собственной ничтожности и одиночества.
Вопреки прогнозам, мальчик оставался ещё жив. Он хныкал, кашлял, мочился кровью, но жизнь ещё теплилась внутри его ослабленного организма, тлела, как угли в остывающей печи.
Я читала ему книгу о морских пиратах. Строчки прыгали перед глазами, а собственный голос звучал глухо и вяло, но я продолжала читать, старательно проговаривая зубодробительные северные имена, прерываясь лишь за тем, чтобы подставить кому-то утку или сделать укол.
Сегодня, читая об очередном морском сражении, я прокручивала в голове вчерашний телефонный разговор с матерью.
– Неужели в радужной зоне лучше, чем с родителями? – мать горько усмехалась, давая понять, что вопрос риторический. – Ты всегда пыталась уйти, оградиться от нас с папой. Даже замуж решила выйти за этого хлюпика- Вадима. Чего тебе не хватало Лиза? Свободы? И что ты с ней будешь делать, скажи мне? Ты же совершенно не приспособлена к жизни, ты же шагу без меня ступить не можешь? Господи! Да какая из тебя жена? Какая мать?
Голос мамы дрожал, подобно натянутой струне, вибрировал от, культивируемой, подогретой постоянными думами обиды.
От упоминания о Вадиме неприятно кольнуло за грудиной. А если бы я сбежала к нему, если бы плюнула на запрет родителей? Маленькая квартирка, протёртый ковёр, продавленный скрипучий диван, и Вадим, живой, здоровый, перебирающий струны гитары. Но я испугалась изменений в своей жизни, побоялась разгневать маму и папу, лишиться их любви. Пожертвовала личным счастьем, как делала это всегда, ради их одобрения. Я всегда делала всё, ради их одобрения. Надевала то, что хотели видеть на мне они, ну и пусть давит, пусть колется, пусть жарко, главное- мама и папа довольны. Не ходила ни на дни рождения, ни на дискотеки, ведь мама и папа считали это глупостью. Слушала и читала исключительно классику, ведь так хотела мамочка. А любовные романчики в мягких обложках прятала под матрас, чтобы углубиться в чтение в ночное время, когда мать ляжет спать. Я родилась ведьмой, я разочаровала своих милых родителей самим фактом появления на свет, так зачем их огорчать ещё больше? И что получила? Ни мужа, ни детей, ни друзей. Да, можно в социальных сетях найти и бывших одноклассников, и однокурсников, но к чему всё это? С ними нужно будет говорить о себе, о своих достижениях в жизни. И что я им поведаю? Мне нечего будет обсудить, не на что пожаловаться. Моя жизнь пуста и безвкусна, как гречневая каша, сваренная три дня назад.
– Вадима больше нет, мам, – ответила я, пытаясь проглотить сухой ком, застрявший в горле.
– Не велика потеря, – отрезала мать. – Я смотрю, по нему ты слёзы-то льёшь, а по нам кто поплачет, а дочка? Если мы умрём, ты будешь плакать?
От цинизма в голосе матери, от сухой шершавой насмешки, сдобренной чувством превосходства, во мне всё завибрировало. Да сколько можно-то? Вместо того, чтобы поддержать, ободрить, отвлечь, как это делают каждый вечер родные моих коллег, она треплет мне нервы, доводит до бессильных слёз, и радуется. Да, именно, радуется и упивается своей властью над моей душой. Ведь я, чтобы мне мамочка не сказала, в чём бы не упрекнула, продолжаю звонить и ждать её прощения, надеяться на снисхождение. Я у неё на поводке, за который она дёргает,
– Мам, замолчи немедленно! – рявкнула я, наверное, впервые в жизни так рявкнула. Даже женщины, сидящие на своих кроватях, обернулись. – Вы с отцом мне всю жизнь сломали удушающей заботой, эгоистичной любовью, патологической ревностью! Сколько я себя помню, вы постоянно спекулировали своими болячками, и я велась на это. Да я не жила, я существовала для вас, мучаясь чувством вины, что родилась. У меня ничего нет, никого нет! Я одна! И здесь, в Радужной зоне, рискуя заразиться и умереть, это осознаётся ещё острее.
– Спасибо, дочка, – сарказм в голосе матери сочился едкой кислотой, я даже трубку от уха слегка отняла, чтобы не обжечься. – Да мы с тебя пылинки сдували, берегли от ошибок.
– А я вас просила об этом? Детей рождают для жизни, а не для собственного пользования. А я всегда была вашей вещью, любимой, наверное, дорогой, но вещью. Статуэткой в серванте, ожерельем в бархатной коробочке…
Хотела сказать ещё что-то, но мать прервала связь.
Отчего-то, мне казалось, что этот разговор был последним. Что больше голос матери я не услышу никогда. Ощущение краха не покидало, лишь разрасталось в геометрической прогрессии. Дурное предчувствие накатывало и накрывало душной тёмной волной. Что это? Что такого страшного должно произойти?
А в книге Гаррах убивал Арраха, всаживая в его сердце острый меч. За бортом билось беспокойное северное море, и качало, залитую кровью палубу. Передо мной тоже всё качалось от усталости, от жажды, от чувства вины перед мамой за то, что наш последний, самый последний разговор вышел именно таким.
– Лиза, – голос Архипа прервал мои мрачные мысли. – Костя уснул, вы можете прервать чтение. Подойдите пожалуйста.
Я подошла. Палата храпела, натужно, беспокойно. На лицах, лежащих на кроватях людей, даже во сне читались боль, мука, страх смерти, и тревога за близких, которые остались там, в большом, теперь таком далёком мире.
Он взял мою, облачённую в плотную резиновую перчатку руку, в свою большую ладонь, слегка сжал, и я, сквозь ненавистную резину ощутила тепло, такое живое, такое ласковое. Оно побежало вверх по предплечью, по плечу мелкими золотистыми, щекочущими огоньками, раскатилось по всему телу. Наши взгляды встретились, и меня тряхнуло, пронзило разрядом тока. Сердце пропустило удар, перехватило дыхание, а жизнь поделилась на две половины, до встречи с этим человеком, тусклую и унылую, и после неё – яркую, полную света и тепла. Солнечный луч, разрезавший плотную пелену серых облаков, вдох свежего горного воздуха в знойной духоте, глоток чистой родниковой воды в жаркий полдень.
В зелёных глазах Архипа блеснула озорная сумасшедшинка, пухлые, чувственные губы приподнялись в улыбке, мягкой и светлой.
– Лиза, вас кто-то обидел? – бархатный голос не прервал наваждение, лишь ещё плотнее окутал мороком какой-то истомы. – Может, вы устали? Хотите я попрошу выходной для вас? Главный врач мне не откажет.
Я помотала головой, понимая, что если попробую произнести хоть слово – постыдно разревусь. А им всем тут и без меня слёз и горя хватает. Да и что за у меня печаль такая? С мамой поссорилась? Тьфу! Курам на смех!
– Лиза, – терпеливо, но уже чуть жёстче проговорил Архип. – Я привык получать ответы немедленно после того, как задам вопрос. И на данный момент я спросил: «Что у вас случилось?»
– Ничего не случилось, – буркнула я. – Просто, поругалась с мамой. И мне кажется, что наш разговор был последним, что скоро случиться нечто ужасное.
Сказала и осеклась, вспомнив, с кем разговариваю. Говорить о вещих снах, предчувствиях, уколах интуиции было опасно. Инквизиция могла расценить это, как колдовство. В прошлом году двух девушек казнили на площади за гадания на женихов.
– Нам всем так кажется. Это всего лишь наши страхи перед неизвестностью.
Пальцы Архипа сжали мою ладонь сильнее, и внутри меня всё задрожало, завибрировало. Чёрт! Да что это со мной? Немедленно захотелось сорвать с себя проклятую перчатку, и комбинезон, и респиратор. Всё сорвать, ощутить эти большие ладони на своём теле, впитывая, вбирая в себя живительную энергию. Так, Лизка – кошка мартовская, прекрати немедленно! Подумаешь, за ручку тебя подержали, а ты уже о совокуплении мечтаешь. И не стыдно тебе? Куда твоя скромность подевалась, Лиза- синий чулок?
– Она не хотела, чтобы я шла сюда. Плакала, отговаривала. – я говорила, и мне было всё равно, о чём говорить , только бы сидеть с ним рядом, только бы он продолжал держать мою руку в своей, только бы тонуть в прозрачной зелени его глаз.
– Дура! Это инквизитор! – вопило чувство самосохранение, но с каждой секундой его вопль становился всё тише, а желание держать Архипа за руку – сильнее.
– Но вы давали присягу, и не могли отказаться, – продолжил за меня Архип. – Долг перед родиной превыше всего.
Он говорил серьёзно, без пафоса и без усмешки. Он был опасен, а лично для меня – опасен вдвойне. Ведь, если узнает, что я такое – эта огромная горячая ладонь сожмётся на моём горле, и уже не столь ласково.
– Знаете, Лиза, я тоже обидел своих родителей, уйдя из дома. Мне не хотелось всю жизнь глотать зангаритовую пыль в штольне и к сорока годам превратиться в харкающего кровью старика с больной спиной и трясущимися руками, как мой отец. Не хотел с утра спускаться в штольню, а вечером надираться пивом в захудалой забегаловке, жить в деревянном бараке, копить на зимние сапоги с лета, жевать пустые макароны и убеждать себя в том, что Зангарск – самое лучшее место на планете. Но у моего отца было другое мнение на этот счёт. Он желал, чтобы я пошёл по его стопам, ну а мать, разумеется, полностью его поддерживала. Попробуй, не поддержи, тут же фингал под глаз получишь. Мой старший брат был послушным, после школы покорно отправился в штольню, где его завалило. Тогда по всем телевизионным каналам об этом обвале говорили, помнишь? Хотя, откуда, ты, наверное, маленькая ещё была? Я же, мечтал стать инквизитором. Тем более, учительница утверждала, что у меня талант. Отец жестоко избил меня, когда услышал о моих планах. Бил и называл неблагодарной скотиной, нежелающей отдавать долг родителям. Ведь я с самого рождения сидел на их шее, и теперь пришла пора платить по счетам. Я сбежал, забрал деньги, отложенные родителями на зимнюю куртку отцу, документы, бутылку воды, сало и хлеб, пробрался к железнодорожным путям, залез в вагон товарного поезда и отправился в Столицу. Я был круглым отличником, так что для поступления в институт инквизиции на бюджетной основе, баллов мне хватило. Иногда, чтобы изменить свою судьбу, перестать ходить по кругу, человеку приходится переступать через себя, свои принципы, свою совесть и даже, через любовь.
– Но вы работаете не в Столице, а здесь.
– Столица не резиновая. Да и на периферии инквизиторы нужны, правда?
Архип лукаво подмигнул мне, я согласно кивнула, хотя была твёрдо уверена в том, что инквизиция не нужна нигде. И без неё бы обошлись очень даже хорошо.
– А почему вы развелись с женой? – выпалила я и тут же залилась краской, благо, под маской и очками моего смущения видно не было. Удобная всё-таки вещь эта маска, хоть рожи корчь, хоть язык показывай, хоть улыбайся, как дурак – никто не увидит. Но всё равно глупо вышло. Ой, Лизка, ну и дура ты! Какое тебе дело до личной жизни второго?
– Что ещё вы обо мне в интернете прочитали? – расхохотался Архип. – Тяжело быть знаменитым.
Теперь лицо под маской пылало так, что захотелось немедленно сунуть его в таз со льдом.
– Не сошлись характерами. Вас удовлетворит такой ответ?
Зелёные глаза смеялись, а ладонь продолжала сжимать мою руку. Господи! Как же приятно! Только бы не отпустил, только бы никто не нарушил, не разорвал эту тоненькую ниточку, протянувшуюся между нами.
– Как-то слишком обтекаемо, – разочаровано протянула я. Энергия его тепла пьянила, заставляла раскрыться, толкала говорить глупости и бестактности.
– Все женщины любопытны, – констатировал Архип. – Ну ладно, так и быть, удовлетворю ваше любопытство, пока вы не вообразили, что моя жена была ведьмой, и я её убил. Моей жене надоело быть кухонным комбайном, так она мне сама и заявила. Ей захотелось послужить Конгломирату, доказать всем, а, главное, себе самой, что она может быть не только супругой инквизитора второго ранга, но и кем-то большим. Женщина-воин, бесстрашная валькирия, мать её! И вот, однажды утром, Настя собрала в рюкзак всё необходимое и отправилась в военкомат. Я удерживать не стал, хочет глотать пыль, спать на земле, не вылезать из камуфляжной формы ни днём, ни ночью – да пожалуйста!
– А почему? Вы её не любили?
– Лиза, – Архип протянул руку к моему лицу, но тут же спохватился, и рука упала обратно на постель. – Какой же вы ещё ребёнок! Каждый волен сам выбирать свою судьбу. Да и не тот человек Настя, чтобы слушать чьи-то уговоры. Если решила – сделает и не перед чем не остановится.
Гордость, прозвучавшая в голосе Архипа, тон, которым он произнёс имя своей бывшей жены, неприятно кольнули. Ну, спрашивается, какое мне дело до его отношений с женой? Нет же, сижу, чуть не плача, размышляю над тем, что восхищаются волевыми и сильными женщинами, ими гордятся, им всё прощают. А таких, как я – обходят стороной. А всё потому, что женщины подобные мне, как раз готовы быть и кухонными комбайнами, и стиральными машинами, нет в них никакой загадки, никакой изюминки. Душа открыта и хочет счастья. Простого, тихого, скучного семейного счастья!
