Альбина Рафаиловна Шагапова
Долг ведьмы
Пролог
Тот, кто утверждает, что любит детей, нагло врёт. На самом деле, любят исключительно своих, чужие же, всех раздражают. Иначе, как ещё можно объяснить поведение воспитателей, врывающихся в комнату между пятью и шестью утра, резко включающих свет и орущих ненавистное слово «Подъём!» так, что тут не только ребёнок проснётся, но и мертвец из гроба восстанет. И ладно бы, такого отношения удостаивались лишь подростки, шумные, прыщавые, нескладные, а некоторые ещё и вонючие. Но нет же, нервные бабы таким же образом обращались и с малышами. Зато собственных отпрысков зацеловывали до смерти, вытирали их сопливые носы платочками, хвалили и постоянно справлялись: « Ты не замёрз? Кушать хочешь?». Тьфу! И не то, чтобы я завидовала, нет! В конце концов мне было уже четырнадцать, и завидовать, желая для себя всяких телячьих нежностей довольно глупо. Меня больше выводило из себя человеческое двуличие. Ну ладно, орёшь на нас, так ори и на своё чадо. В конце концов, оно у тебя более капризное, более изнеженное и отнюдь не покладистое.
Обо всём этом я размышляла, ковыряясь в серой, душно пахнущей полуостывшей манной каше, нашпигованной склизкими комочками, с жёлтым маргариновым пятном в центре. Стены с отвалившейся в нескольких местах штукатуркой, зудящие прямоугольные люминесцентные лампы под тёмным потолком, тревожный синий свет морозного утра, робко брезжащей в узкие, мутные оконца. Как же всё это надоело, до тошноты, до отвращения к самой себе, к своей ничтожности, к своему бессилию. Кто я? Сиротка -хромоножка, никому не нужная, живущая на планете лишь благодаря милости императора. Ничего не умеющая, ничего не знающая, ничего не способная изменить ни для себя, ни для сестрёнки.
– Именем императора! – грянул зычный мужской голос, и звуки, наполняющие столовую, смолкли. Воцарилась напряжённая. Страшная тишина.
Мы повернули головы в сторону голоса, и скользнув взглядами по трём мужчинам, облачённым в чёрные плащи, тут же съёжились. Все, даже неуправляемые хулиганы и наглые, острые на язык спорщики и болтуны.
Да что там говорить о нас? Сам директор, примостивший своё приземистое круглое тельце рядом с плащами, стоял бледный, потный, то и дело почёсывая лысую макушку, что являлось свидетельством крайнего возбуждения и волнения.
А один из плащей продолжал грохотать:
– Именем императора, сегодня среди воспитанников детского дома будут проводиться тесты на наличие аномальных способностей.
Кто-то всхлипнул, кто-то заскулил, кто-то втянул голову в плечи, инстинктивно стараясь казаться незаметным. Тестов боялись все. Ведь если результат окажется положительным, директору детского дома инквизиторы выдадут светло-зелёную справочку. И эта справочка будет храниться в сейфе до той поры, пока несчастному воспитаннику не стукнет восемнадцать. А потом, за беднягой вернётся инквизиция, и как бы он не просил, не умолял, заберёт его на проклятый остров, откуда не возвращаются.
Тесты проводились каждые два года, и как только наступал день икс, всех обитателей детского дома трясло, словно в лихорадке. Дети прятались по чуланам, углам и туалетным кабинкам, забивались под кровати, однако, их всё равно находили и волокли на тестирование.
– Данила Молибден, сегодня вы достигли своего совершеннолетия. И так, как являетесь носителем аномальных способностей, обязаны пройти с нами, – плащ говорил тихо, но мощно, а в моей, затуманенной страхом голове, метался неуместный вопрос о том, почему инквизиторы скрывают свои лица под тенью капюшонов?
Молибден с демонстративной медлительностью отложил ложку, отодвинул от себя тарелку с недоеденной кашей, встал и направился, но не в сторону инквизиторов, а к девчачьим столам.
– Молибден! – просипел директор, становясь ещё бледнее. – Ты слышал, что тебе сказали?
– Если вы не подчинитесь, нам придётся применить силу, – ровно, как по писаному проговорил плащ.
Все испуганно зашептались. Однако, Молибден, тот же Крокодил, тот же хулиган и вор, тот же красавчик и объект обожания всей женской половины детского дома, от малышек до молодых воспитательниц, не испытывая никакого страха солнечно улыбнулся, словно в столовую вошли не инквизиторы, а его давние приятели.
– Спокойно ребята, – произнёс он, делая упреждающий жест рукой. – Я всего лишь хочу попрощаться с любимой девушкой.
Теперь все девчонки, включая и меня, застыли в ожидании. Каждой хотелось быть девушкой солнечного Молибдена, каждая писала его имя в своей тетрадке, каждая посвящала ему стихи. Однако, местная звезда светила всем одинаково. Ну может, и не совсем одинаково, кого-то щипала за выпуклое место, кому-то делала комплименты, меня же опекала. Приносила ворованные конфеты, защищала от других мальчишек.
Ленка-раскладушка поправила чёлку, Наташка расплылась в предвкушающей улыбке, Иришка смущённо опустила глаза, а Зойкины щёки вспыхнули так, что на них можно было бы подогреть остатки манной каши. Я же продолжала ковыряться в своём завтраке. Где я, а где Молибден. Уж кто-кто, а хромоногий воробушек, без сисек, без попы, с серыми жидкими волосёнками, Молибдену точно не пара. Я для него всего лишь Мелкая. Мелочь, не стоящая внимания.
На плечи легли горячие ладони. И от их прикосновения, по венам побежала магма, а дыхание перехватило, как бывает, когда резко съезжаешь с крутой горы.
– Повернись ко мне Мелкая, – еле слышно прошептал он, и этому шёпоту не подчиниться было просто невозможно, таким мощным, таким повелительным и таким сладким, словно расплавленная карамель, он был.
Обернулась, и тут же обожглась о пылающий серебряным огнём взгляд.
– Не волнуйся за меня, Мелкая, – проговорил Молибден, гладя меня по, внезапно-вспыхнувшей щеке. – Я тварь живучая. Если будет плохо – выживу. А если будет хорошо – вернусь и заберу тебя. Ты веришь мне?
Я кивнула, с трудом понимая его слова, лишь заворожённо глядя в расплавленную ртуть колдовских глаз.
Глава 1
В жестокую реальность меня выбрасывает за несколько минут до приказа проснуться и открыть глаза. В иллюминаторы щедро вливается ослепительная белизна облаков, ремень безопасности болтается где-то в области пупка, пространство гудит и вибрирует, в аромат дорогой туалетной воды бесцеремонно вплетается тяжёлый дух человеческого пота, мочи и рвоты, а также, неповторимый запах, присущий лишь самолётам. Пассажиры, полулежащие в креслах, неестественно расслаблены, пугающе неподвижны. Бледные, покрытые испариной лица, чуть приоткрытые рты, носогубные треугольники измазаны кровью. Под кем-то блестит характерная лужица, у кого-то изгажена одежда. Осторожно поворачиваю голову, разглядываю край крыла, виднеющегося в иллюминаторе. Серый, гладкий, с красным логотипом авиакомпании в центре. В прошлом году этой же компанией мы с сестрой летали на юг, и, наверное, как раз, на том же самолёте. Синие кресла, длинные светильники под потолком – всё, как тогда, в тот счастливый, наполненный радостью дороги, беззаботностью, ожиданием новых впечатлений и приключений день. Мысль о сестре, о нашей недавней ссоре заставляет болезненно сжаться сердце, гонит по коже тысячи неприятных холодных мурашек. Верно говорила старая нянька тётя Зина: «Беда одна не приходит. Стоит дождю пойти, колоши рвутся».
С омерзительной вкрадчивостью накатывает волна паники. С обманчивой ласковостью гладит горло, опутывает холодными скользкими нитями грудь, чтобы потом болезненно сжать, впрыскивает в вены горький яд отчаяния. Стоп! Нужно успокоиться, собраться, не дать панике себя захватить. Необходимо вспомнить, что произошло, как я оказалась в салоне этого самолёта. С чего начать? Наверное, со вчерашнего дня. Итак, что же случилось вчера? Вчера мы крупно поссорились с сестрой.
Интеллигентного разговора у нас не получилось, хотя, бог свидетель, я сделала всё возможное. Испекла её любимый пирог, купила бутылку шампанского, накрыла стол, украсила комнату воздушными шариками и мучительно, безумно, невыносимо долго ждала, когда повернётся в замочной скважине ключ, и в прихожей раздастся звонкий Полькин голосок.
Нервно сигналит соседская машина под окном, плачет за стеной чей-то ребёнок, по асфальту стучат мелкие частые дождевые капли, в открытую форточку влажно и терпко дышит осень. Остывает ужин. Свечки на именинном пироге стыдливо ёжатся и оплывают. Языки пламени дрожат на тонких фитилях, дрожу и я от нетерпения и страха. А вдруг она не придёт, вдруг свой день рождения решит отпраздновать в кругу друзей? Да-да, тех самых, самых лучших, самых дорогих друзей, которые гораздо важнее, интереснее, прогрессивнее меня. Вдруг не захочет сидеть дома, как лохушка, пришпиленная к моей, воняющей щами и котлетами юбке?
Она возвращается, когда стрелки часов переваливают за полночь, а я уже начинаю покачиваться на волнах дремоты.
Ох, не так я хотела встретить свою неугомонную, взбалмошную сестрицу, не так. Чёрт! Ну почему у меня всё шиворот на выворот? Почему не как у людей? Заспанная, в застиранном домашнем халате, выхожу к ней на встречу, и тут же ловлю полный брезгливости и раздражения взгляд.
– Ты голодная? А я пирог с яблоками испекла, – говорю и, тут же ругаю себя за жалкие просительный нотки, за унизительную дрожь в голосе. И Полька эту дрожь улавливает, чует мой страх, мою неуверенность.
– Мы с девками в кафешке пожрали, – выплёвывает девчонка, снимая ботинки и швыряя их в угол. Во все стороны разлетаются мелкие брызги грязи, и убирать эту грязь придётся, разумеется, мне. Мы не так богаты, а вернее сказать, вовсе не богаты, чтобы иметь в хозяйстве швабру, с выбитыми на ней золотыми буквами «МУП».
От сестры стойко и густо несёт алкоголем, а на щеках пылает пьяный румянец. До зуда в ладонях хочется оттаскать её за обесцвеченные патлы, наорать, отхлестать по щекам, стирая с губ наглую, вызывающую, улыбку превосходства. Однако, я стою перед ней молча, карябая заусенец на большом пальце, страшась спровоцировать вспышку её гнева, мучительно, в который раз ломая голову над тем, когда, с какой минуты мы с Полькой стали чужими друг другу.
Повесив мокрую куртку на крючок, сестра направляется в ванную, я следую за ней, пытаясь уловить в жёстких, холодных, словно две льдинки, глазах хоть толику тепла, снисхождения ко мне. Хоть малую долю радости возвращения домой. Но дверь закрывается перед самым моим носом. Шумит вода, бьющаяся о железные стенки ванны. Сестра пьяно вопит какую-то фривольную песенку, демонстрируя свою независимость и пренебрежение ко мне. С тоской окидываю убогие выцветшие обои прихожей, жёлтые, в ржавых потёках потолки. Полька, наверняка, всё это ненавидит, считает меня рохлей и тряпкой, раз не могу найти жильё получше, мечтает о более богатой и красивой жизни, в которой на ужин креветки или какие-нибудь кальмары, а не опостылевшие пустые макароны, на плечах шуба из горностая, а не видавший виды потёртый пуховик, и мупы, на каждой полке, умные, никогда не устающие, так здорово облегчающие скучный домашний труд.
Какой же промозглой, неуютной и серой выдалась эта осень. В нынешнем году не было ни золотых солнечных деньков, ни утешительного приза –бабьего лета. Вслед за летним зноем резко и бесцеремонно ворвались пронизывающий ветер, серость и ледяные нудные дожди.
И когда отопление дадут, ведь обещали же? Конечно, за коммунальные услуги платить больше придётся, но, зато, не нужно будет цеплять на себя сто одёжек, а просыпаясь по утрам на работу, ёжится от сырого, пробирающего до костей осеннего холода.
Правильно, Илона, думай о ценах на коммунальные услуги, о холоде, о злой осени, о чём угодно, кроме того, что сестра скажет тебе, когда выйдет из ванной. Думай о работе, о порванных ботинках, о пальто, которое нужно будет отнести в химчистку, иначе, ты сойдёшь с ума, закричишь, забьёшься в безобразной истерике.
Дверь распахивается резко, ударяясь о стену. Полина вылетает из ванной, отталкивая меня со своего пути, не оценив ни моих ожиданий, ни скрещённых рук на груди, ни многозначительного взгляда.
– Полин, – начинаю я, семеня за ней следом. – Давай поговорим.
А подбородок дрожит, трясутся пальцы, в животе ворочаются ледяные глыбы. И, почему-то, именно сейчас я понимаю, что наш сегодняшний разговор окажется роковым, переломным. Либо примирение и продолжение нашей сказки о двух сёстрах, либо её окончательный уход к этому Тимоше, будь он неладен. Господи, только бы не оплошать, не оступиться, не сделать ошибку!
– Говори, – милостиво разрешает сестрица. На лице полное равнодушие, в голосе стужа.
Полинка растягивается на диване, закидывает руки за голову. Пахнет пирогом, парафином плавящихся свечей. Острые языки пламени продолжают свой бесполезный, нелепый танец, отражаясь на поверхностях бокалов, бутылочном стекле, старинном хозяйском зеркале, в неприязненном взгляде сестриных глаз.
Ловлю себя на том, что мне, нечего сказать. Всё уже сказано тысячу раз в момент наших ссор. И о её неуважении ко мне, о ночёвках вне дома, и о сомнительных друзьях, каждый выходной толкущихся у нас в квартире, съедающих и выпивающих всё, что у нас есть, пьяных, шумных, хамоватых, неопрятных. О том, что Тимофей ей не пара, да и замуж выходить Полинке рановато. О том, что ей надо получить образование, а она бессовестно прогуливает пары. О том, как я сильно её люблю и каждое резкое слово, каждая насмешка глубоко ранит меня.
– Полина, – говорю, осознавая, что ступила на тонкий лёд, что теперь нужно двигаться осторожно, очень осторожно, ведь если он треснет – я пропала, пропали мы, как семья.
– Я понимаю, что ты молодая девушка, и тебе хочется развлекаться, но я очень волнуюсь за тебя…
Голос мой скрипит, словно старое дерево. Чувствую, как пересыхает в горле, будто, извлекаемые мной звуки стали шершавыми, грубыми и царапающими нежную слизистую.
– Мне приходится работать на износ, чтобы оплачивать квартиру, твои развлечения и одежду. Я во всём себе отказываю, лишь бы ты ни в чём не нуждалась и не отвлекалась от учёбы. И неужели не заслужила хоть немного благодарности с твоей стороны?
Полина с удовольствием потягивается, затем медленно садится, спускает босые ноги на пол, смотрит в упор на меня, морщится, демонстрируя отвращение, окидывает взглядом накрытый стол.
– Благодарность? – медленно произносит сестра, облизывает нижнюю губу, как будто, только что попробовала это слово на вкус. – А тебе не кажется, что это ты должна быть мне благодарной. За то, что я, краснея от стыда, таскаю тебя к своим друзьям, лишь бы ты не сидела в одиночестве и не хныкала. За то, что возвращаюсь домой в самый разгар вечеринки, как только ты начинаешь звонить и ныть мне в трубку. За то, что живу с тобой и терплю твои замшелые проповеди о пользе образования и примерном поведении, хотя уже давно могу переехать к Тимохе и жить с ним. Кстати, дорогая, я так и сделаю. Хватит думать о твоих чувствах, пора устраивать свою личную жизнь.
Встаёт, открывает шкаф, достаёт потёртую синюю спортивную сумку, и я холодею от ужаса. Внутри меня всё вибрирует, язык прилипает к нёбу, горло сжимается.
– Меня достала твоя мелочная забота, стремление держать возле себя. Я не хочу убивать молодые годы на твою кислую физиономию. Да, ты калека и найти себе пару никогда не сможешь, но согласись, это- не моя проблема. Каждое её слово звучит чётко, ровно, увесисто, словно комья могильной земли падают на деревянную крышку гроба. Гроба, в котором похоронены наши отношения, наше счастье. Вечерние прогулки вокруг здания детского дома, когда её маленькая ладошка так уютно лежала в моей руке, наши мечты о собственном доме, моё поступление в училище, её приезды ко мне в общагу, получение диплома, съёмная квартира. Как же Полинка радовалась, когда я забрала её и объявила, что теперь мы будем жить в этой квартирке вдвоём. Вечерние чаепития и просмотры фильмов, прогулки в парке, поездка к морю. Неужели она готова похоронить всё то хорошее, что было с нами?
В раззявленную пасть сумки летят рубашки, сарафаны, баночки и бутылочки, спортивный костюм, пара брюк. Из самых недр шкафа Полинка вынимает свитер, купленный мной на прошлый день рожденья, спешно натягивает, прямо поверх домашней футболки, наклоняется ко мне, нависает, вонзаясь в самую мою душу острыми холодными кинжалами своих безжалостных глаз.
–Ни погулять, ни расслабиться, ни нормально сексом заняться. Меня тошнит от твоего кудахтанья: « Ах, Полина, куда ты пропала, уже темно, я так волнуюсь!» «Ах, Полина, на улице холодно, надень куртку». «Ах, Полина, пойдём скорее домой, завтра рано вставать!» Друзья надо мной смеются, звать не хотят, боятся, что ты увяжешься. А Тимка выдвинул условие: «Либо я, либо, сестрица- калека с тухлой рожей». Прости, но я выбираю не тебя. Мне жить хочется, а не существовать!
На последних словах происходит взрыв её ярости. Полина с силой пинает стол. Тот звенит, накреняется. Обрубки свечей, бокалы, вилки, горшки с нетронутым, уже успевшим остыть рагу летят на пол.
– Это конец! Конец! – набатом бухает в голове.
Тело деревенеет. Бестолково открываю и закрываю рот. А сестра легко подхватывает сумку, словно та ничего не весит, и направляется к двери.
Плетусь за ней, чувствую, как подо мной качается пол, как надвигаются стены, как воздух сгущается, не давая идти, мешая приблизится.
– Не смей выходить из квартиры! – шепчу в спину, обтянутую тканью зелёного свитера. – Только попробуй, Полина. Слышишь?
Плевать на гордость, на слёзы, на кривящиеся, от желания разрыдаться, губы. Главное, чтобы она осталась, не бросал одну в холодной квартире, в этой синеве октябрьских сумерек. Она смысл моей жизни, единственный родной человек, моя отрада. Я живу ради неё, для неё. Без сестры мне ничего в этом мире ненужно. И я не дам ей уйти!
Полька поворачивается, и в душе вспыхивает маленькая искорка надежды. Неужели, она испугалась, неужели сейчас бросит на пол сумку, прижмётся ко мне, будет просить прощения, как когда-то в детстве, и я прощу, конечно же. Мы разрыдаемся с ней, громко и облегчённо, как две дуры, а потом сядем за стол и разрежем, наконец, злосчастный пирог.
–И что же ты сделаешь, позволь узнать? Как накажешь? – губы сестры растягиваются, и впервые, её улыбка кажется мне уродливой, гадкой. – Заплачешь? Устроишь бойкот? А может, ты на сей раз придумала нечто новенькое? Ну, давай, начинай уже кукситься и шмыгать носом!
Последние слова Полина выкрикивает мне в лицо. Я морщусь от мерзкого запаха дешёвого пойла, а сестра смеётся. Громко, зло, вызывающе.
– Ты готова предать меня ради какого-то придурка? Меня? Свою родную сестру? Ты- свинья, Полина! – едва шевеля губами, произношу я. Понимаю, что делаю только хуже, что говорю не то и не так, что сейчас нужны другие слова. Но какие? Есть ли такие слова, способные остановить уже сорвавшуюся и стремительно несущуюся вниз лавину?
– Прекрати, Илусь!
Так меня никто не называл, да и не знал никто об этой вариации моего имени. Только мама. И я беспомощно хватаюсь за эту соломинку, в душе расцветает надежда. Ведь, случайно оброненное, внезапно всплывшее из глубины прожитых лет моё детское имя, свидетельство того, что сестра помнит, и глухую деревню, в которой мы жили, и маму, и отца с бабушкой, и то, как мы были счастливы.
На мгновение её лицо озаряется прежней, добродушной, такой знакомой, такой родной улыбкой. До боли, до зуда в ладонях хочется встать на цыпочки, дотянуться до, торчащих в беспорядке, светлых волос, провести ладонью, ощутив приятное покалывание.
– Прекрати, – вновь повторяет она, уже твёрже и громче. – Это ещё большой вопрос, кто из нас свинья. Я, желающая строить свою жизнь по собственному усмотрению, или ты, страшащаяся одиночество и навязывающая мне своё общество и свои законы? И, если тебя это успокоит, то знай, на работу я устроилась, сама себе могу оплатить и обед, и развлечения.
Она уходит, а я валюсь на диван и, больше не сдерживаясь, реву.
Что может быть жальче накрытого на двоих стола с нетронутым ужином и оплывающими свечами? Наверное, только невостребованный, ненужный подарок, завёрнутый в дурацкую блестящую бумагу, лежащий в шкафу на полке и ожидающий своего часа.
Всю ночь я ворочаюсь без сна, вслушиваясь в поступь дождя за окном и думая о том, как вернуть Полину. Гудит холодильник, тикают настенные часы. Мысли склеиваются, смешиваются, переплетаются. Я, то готовлю пламенную речь, обвиняя сестру в предательстве, то сочиняю повинное письмо, в котором каюсь во всех смертных грехах, умоляя вернуться. Заснуть мне удаётся только утром, когда в окно лениво брезжит тусклое, грязно-синее октябрьское утро.
Надо ли говорить, что на работу я являюсь разбитая, уставшая, с лиловыми тенями и отёками вокруг глаз.
Коллеги перешёптываются, наверняка обсуждая мой непрезентабельный вид, директор, встретив меня в коридоре здоровается гораздо суше обычного и демонстративно морщится. Ну да ладно, к его гримасам, также, как и к гримасам его прихлебателей я уже привыкла. Да, все они желают избавиться от меня, на увечных смотреть никому неприятно. А тут, как не крути, элитная школа. Но принять меня на работу, как сироту, они были обязаны, так что сеятелям разумного, светлого, вечного, во главе с директором приходится меня терпеть, лишь морщиться, вытирать руку после случайного прикосновения ко мне да шипеть вслед. И я уж было направляюсь дальше, как вдруг Иосиф Захарович меня останавливает.
– Илона Николаевна, пройдёмте в мой кабинет.
В поросячьих бегающих глазках начальника вспыхивает блеск предвкушения, губы подрагивают в еле заметной улыбке, крупные ноздри трепещут, учуяв страх жертвы, мой страх.
Хромаю вслед за массивной, облачённой в тёмно-серый пиджак квадратной спиной, размышляя над тем, что же, собственно, меня пугает. Не очередная же тирада, в самом деле? К нравоучениям дорогого начальничка я уже привыкла и научилась пропускать их мимо ушей. Но отчего мне так страшно сейчас?
А школа живёт своей привычной суетливой жизнью. Цокают каблуками учительницы и старшеклассницы, с визгом носятся ученики младших классов, шлёпает по полу тряпкой раздражённая уборщица, пахнет краской, мокрым полом, духами и молодым потом.
На душе скверно, и больная нога кажется ещё тяжелее, ещё неповоротливее. А ведь мне целый день стоять у доски. От одной только мысли о звоне детских голосов, душном кабинете, начинает мутить. Чёрт! Как же болит нога. Ноет, тянет, доводя до отупения, до желания послать всё куда подальше, сбежать домой и завалиться на диван. А тут ещё и представительница родительского комитета должна на урок прийти. Вот только её и не хватает для полного счастья. Притащится, благоухая душным ароматом какой-то там дикой орхидеи, примется по всюду совать свой длинный крысиный нос, поджимать ярко-рыжие губищи, неустанно напоминать о таланте своей дочурки. Эх, послать бы её далеко и надолго! Да нельзя, она сестра директора. Развёл кумовство, старый козёл!
Директор, с показной вальяжностью, располагается в кресле, с любопытством поглядывая на меня. Мне же, присесть не предлагает, хотя прекрасно видит, как я стискиваю зубы от боли. Серый свет осеннего дня отражается на его блестящей лысине, мерцает в выпуклых, съезжающих с переносицы очках. Кабинет насквозь пропах бумагой, дорогими сигаретами и хорошим мужским парфюмом, а ещё кофе. Терпкий кофейный дух щекочет ноздри.
– Помните, месяц назад, в нашей школе инквизиция проводила тесты? – с вкрадчивостью ядовитой змеи произносит директор. – Как вы думаете, что обнаружила проверка?
– Не знаю, – отвечаю я, с обречённостью понимая, к чему он клонит, но ещё не верю, гоню от себя страшную мысль. Ведь всегда мои показатели были до смешного низкие. Такие низкие, что инквизиция не хотела возиться с подобной мелочью. Твёрдо зная об этом, я жила спокойно и даже перестала волноваться во время периодических проверок.
– Не лукавьте, дорогуша. Поздно отпираться, – припечатывает директор, больше не скрывая своего триумфа. –И неужели вам ни чуточки не стыдно? Илона Николаевна, вы целый год обманывали меня и своих коллег, находились рядом с детьми, подвергая их опасности, вместо того, чтобы во всём, признаться. А ведь мы вас пожалели, взяли на работу, несмотря на ваш дефект.
Ну вот, опять знакомая песенка. Ему самому-то не надоело повторять одну и ту же фразу о моём дефекте и своём благородстве. Конечно, можно начать доказывать, что взяли меня благодаря особому распоряжению императора, брать на работу сирот, но что это даст? Только разозлит начальника, а мне необходимо его умаслить, перетянуть на свою сторону.
– Захар Иосифович, – шепчу онемевшими губами, а в ушах противно звенит, и хочется рухнуть от слабости, отчаяния и стыда. – Произошла какая-то ошибка. Вы же видели мои документы, каждый день сталкивались со мной на работе. Кому, как ни вам знать, что во мне нет магии. Прошу вас, вступитесь, попросите провести ещё один тест.
Директор вздыхает, всем видом демонстрируя усталость и желание выставить меня за дверь.
– Сделаю для вас всё, что угодно. Я готова выполнить любое ваше желание. Я ещё девственница.
Господи, неужели я говорю это. Как мерзко! Как гадко! Как унизительно! Но позволить себя забрать – выше моих сил. Свобода и сестра дороже всего, даже чести.
Директор, по-птичьи склоняет голову, пристально оглядывая меня. Разумеется, увиденное ему не нравится. Худенькая девушка с русым хвостиком на затылке, в видавших виды потёртых джинсах, кедах и стареньком колючем свитере с дурацкими серо-жёлтыми ромбами, левая нога, кривая, с повёрнутой во внутрь ступнёй, согнута в колене, потому, стоять прямо и красиво девушка не может, также, как и бегать или идти гордой летящей походкой.
– Единственное, что я могу сделать, – начальник сжимает крылья своего мясистого носа, словно даже дышать одним воздухом со мной ему противно. – Уволить вас задним числом. Вы уже как три дня не работаете в нашей школе. И этот жест, прошу заметить, я делаю не ради вас, а ради школы. Не хочу, чтобы ученики и коллеги видели неприглядную сцену вашего ареста. А то, знаете ли, инквизиция любит являться без предупреждения куда угодно и во сколько угодно.
– Пожалуйста, у меня сестра, она останется совсем одна, – говорю быстро, глотая слова, чтобы он не смог меня перебить или прогнать. – Я уволюсь, я близко не подойду к школе, только попросите провести ещё один тест. Это ошибка, недоразумение.
Директор откидывается в кресле, закрывает глаза, скрещивает на груди руки, всем видом демонстрируя гадливость.
– Не вешайте на меня свои проблемы, дорогуша. Позвольте дать вам совет:» Если уж вы оказались в дерьме, не пачкайте им окружающих людей. Воняйте в одиночестве», – изрекает он. Затем, тянется к одному из ящиков стола, достаёт лист бумаги и ручку.
– Пишите заявление, Илона Николаевна, и примите свою участь достойно.
Дождь усиливается с каждой минутой, под ногами хлюпает и чавкает, а на душе так же скверно, пасмурно и промозгло, как и на улице. Мир жесток, и человек человеку волк. Мир не прощает слабости, наивности и веры в хорошее.
Оступаюсь, скольжу на грязной дороге, теряю равновесие и падаю в лужу, с размаха сажусь в неё, чувствуя, как все слои одежды на мне мгновенно пропитываются влагой, куртка, брюки, трусики. Хочется по-волчьи взвыть, запрокинуть голову к серому, надутому небу и заголосить, распугивая жирных ворон, облюбовавших голый, кривой тополь.
– Не смей раскисать, долбанная ты идиотка, – твержу себе, прикусывая нижнюю губу до крови. – бери себя в руки и начинай действовать! Сейчас ты приползёшь домой, откроешь газету и будешь искать объявления о приёме на работу в другом городе, как можно дальше. Даже не в городе, а в селе или деревне, самой глухой и захолустной. А завтра, отправишься к Тимофею и заявишь ему о том, что не отдашь сестру. Что не позволишь дурочке испортить себе жизнь, что она должна окончить училище и получить образование. А инквизиторы пусть ищут. Пока спохватятся, вы с Полькой будете уже далеко.
Дело осталось за малым, доковылять до дома по колдобинам, обходя лужи, спотыкаясь и волоча за собой тяжёлую, словно набитую камнями, ногу. Жидкий розоватой свет уличных фонарей растекается в сгустившихся сумерках, грохочут трамваи, раскачиваются голые, потемневшие от дождя деревья. Домой, скорее домой. Горячий душ, чай с вчерашним пирогом и телефон с пожелтевшим от старости диском, полустёртыми цифрами, красной трубкой на витом проводе. Я потребую вернуть мне сестру, припугну хулиганьём, благо таковые в нашей школе водятся, да ещё и в избытке, буду бить на жалость, давить на совесть. Полина вернётся, во что бы то ни стало, и мы уедем, как можно быстрее, и как можно дальше.
Но ничего сказать Тимофею я не успеваю, и вообще ничего не успеваю, даже попасть в квартиру. Меня берут прямо в подъезде, на лестничной площадке между первым и вторым этажом, сухо и безапелляционно заявив, что применят силу, если я окажу сопротивление, и тут же её применяют, так как я, это самое сопротивление оказываю. Ну не баран ведь я, в самом деле, чтобы покорно следовать туда, куда поведут и делать то, что скажут?
Двое крепких мужчин в чёрных плащах, с надвинутыми на глаза капюшонами, подхватывают меня под руки и тащат к припаркованной у подъезда чёрной машине.
Пахнет мокрой почвой, гнилой листвой, переполненными мусорными баками и почему-то, квашенной капустой. Ветер треплет оголённые ветви тополей, швыряет пригоршни не то холодных дождевых капель, не то снега. Надрывно кричат вороны, в бесформенных, рябящих поверхностях луж дрожит серое, словно старая ветошь, небо. Мимо цокает каблуками молодая женщина, волокущая за руку малышку в яркой рыжей курточке. Вечно пьяный сосед с наслаждением затягивается сигаретой сидя на мокрой лавке, хмурая дворничиха размахивает своей метлой, сгребая, прилипшие к асфальту ржавые, сморщенные монеты листьев. Все эти мелочи проносятся перед моим взором мгновенно. Проносятся, чтобы через минуту пропасть, скрыться за тёмными стёклами казённого автомобиля. От ужаса к горлу подкатывает тошнота, холодеют пальцы рук и ног. Мне никто не поможет, никто не заступится. Связываться с инквизицией – себе дороже. Легче сделать вид, что ничего не происходит. Нет никакой чёрной машины, нет напуганной девушки в дохлой куртёнке, нет суровых мужиков в плащах с капюшонами.
Но ведь это какая-то ошибка. Я не ведьма, у меня нет и никогда не было дара. Наверняка, всего лишь поклёп со стороны одной из родительниц, подлая, глупая, дешёвая месть. Нужно сказать, нужно объяснить, пока не стало совсем поздно.
– Вы ошиблись! – кричу, но из горла вырывается лишь жалкое сипение.
