Аким Волынский
Гиперборейский Гимн
7. Противостояние белых и красных тоже можно рассматривать, как, по сути дела, противостояние западников-марксистов, то есть красных, и в данном случае это Запад, представленный левым проектом, и романовской России, которая окрашена в цвета христианства, следовательно, славянофильства, а значит корнями уходит в Ближний Восток.
8. Внутри Советского Союза был известный спор физиков и лириков, который сейчас, по большому счету, был переименован в спор гуманитариев и технократов. Где, опять-таки, технократы и физики – это, условно, западно-научный проект, а лирики и гуманитарии – это, условно говоря, те, кто настаивают (пусть они теперь не только христиане), что вообще в принципе есть религиозное измерение, культурное измерение у человека и прочее, но всё равно корнями они уходят в какую-то религию, будь то христианство, будь то иудаизм, будь то какая-то из восточных религий.
9. Вот эти все противостояния, все эти корни как раз отсюда – из попытки противопоставить разные изводы индоевропейской цивилизации. Если мы находим им общий корень и его пропагандируем в качестве евразийской религии, то мы таким образом показываем, что не надо ни с кем спорить, это такое большое национальное согласие, что все мы из одного происходим и все культуры и религии друг другу – братья.
10. Более того, сама постановка вопроса – у кого мы научились, от кого мы пошли, от греков, в смысле западной науки, или от греков, в смысле христианских византийских греков – неправильна. Не мы научились у Запада или у Востока, а в своё время, а именно 3 тысячи лет назад, во II тысячелетии до нашей эры, мы их научили, мы им принесли и науки, и культуры, и языки, и политические устройства и так далее. Убираем российский комплекс неполноценности и заявляем, что в истории и коммуникации цикличны: кто-то когда-то принес что-то другим народам, другие народы сохранили то, что мы потеряли, и потом приносили обратно. Нет лучших и худших – все молодцы.
11. Высказываются опасения, которые возникают в связи с этой теорией. Говорят, что это может спровоцировать некий гражданский раскол, что это приведет к национализму и т. д. Верно! Это приведет к национализму, если только это пустить на самотёк, и уже приводит. Когда это отдается на откуп всяким язычникам и родноверам, то они начинают выступать против христианства, типа «мы забыли веру отцов, надо идти против православной Церкви, против ислама» и так далее. Апостолами этого движения выступают шарлатаны и харизматики, некоторые медийные фигуры, например, известный боксер Александр Поветкин. Издаются фальшивки типа «велесовой книги», выходят откровенно фашистские и антисемитские книги, как например «Удар русских богов» В. Истархова (псевдоним Иванова и Селиванова), которая разошлась по России миллионными тиражами и затронула молодежь. Книга призывает свергнуть иудео-христианское иго, навязанное «исконному русскому язычеству». Всё это потому, что язычники, в данном случае неоязычники, не понимают, что то же самое христианство и все остальные религии – это наши собственные детища, это не чужие, которые пришли к нам, чтобы нас завоевать, а это наше же всё, поэтому нет противоречия ни между нашими древними верованиями, которые изначально тоже монотеистичны, ни между наукой и религией, ни между разными религиями востока и Запада. ВСЕОБЩИЙ ИЗНАЧАЛЬНЫЙ СИНТЕЗ, АРХИЕВРАЗИЙСТВО – вот что должно быть противопоставлено расколам.
12. Как было сказано в самом начале, от этого всего не уйти, это в любом случае будет мейнстримом, в любом случае эти все исследования просачиваются в народ и их становится всё больше и больше, и мы не остановим прогресс, мы не остановим развитие науки, культуры и так далее. У нас выбор между тем, что всё это будет, как у украинцев, которые выкопали Черное море, или это будет цивилизовано, нормально, на научной основе, с примирением всех противоречий, то есть нормальным культурным диалогом. Поэтому, конечно, нужно не противостоять этому потоку, а нужно его возглавить. Лучший способ – не противостоять, а именно возглавить, про что, собственно, мы и говорим. Всё равно вакуум, отсутствие своей древней истории, заполняют своей мифологией, которая становится уже опасной, потому что движения родноверов, неоязычников и прочих всерьез начинает подрывать основы того же самого христианства, они в бой идут против РПЦ[50].
13. Следующее возражение, что это вызовет недовольство других народов на территории России. Во-первых, другие народы и гаплогруппы имеют более древнюю историю, чем индоевропейцы R1a, ведь гаплогруппа R1a – самая молодая в истории. Более древние зачастую языки у них, т. е., есть, чем гордиться. Например, самые древние стоянки, типа Костёнки и прочие, на территории России не принадлежат индоевропейцам. Там найдена гаплогруппа С, которая сейчас у казахов, у бурят и у монголов. Вообще говоря, предки монголов жили на территории России до индоевропейцев и монголы этим могут спокойно гордиться. Те, кто имеет гаплогруппу I, у нас в стране, могут гордиться тем, что они потомки древних-древних германцев, которые тоже населяли Европу до индоевропейцев и у них тоже своя древняя история. Жители Кавказа вообще все поголовно могут гордиться тем, что у всех у них более древние гаплогруппы, чем у индоевропейцев, а их предки жили на территории Кавказа на несколько тысячелетий раньше, чем туда пришли индоевропейцы. Тоже нет никаких проблем с второй по численности гаплогруппой N (финно-угры). Они где-то местами жили раньше, чем индоевропейцы, а где-то пришли позже индоевропейцев на какие-то территории. Соответственно, они могут гордиться тем, что они тоже более древняя гаплогруппа, чем индоевропейская. У них своя славная история, свой интересный фольклор. Никаких вопросов нет. Всем есть, чем гордиться, и здесь нет никакого преимущества.
14. У идеологии есть большой объединяющий потенциал. Индоевропейцами и даже славянами, оказались не только пол-Германии и восточно-европейцы, но и почти половина прибалтов, на юге это таджики, киргизы, пуштуны, множество узбеков, про индусов уже шла речь. Внутри России ряд малых народов, треть татар, чувашей, алтайцы, шорцы, хакасы, все неожиданно оказались «братьями», кто родными, кто двоюродными… Общая древняя история может объединять вообще все индоевропейские народы и цивилизации, но теперь уже не под флагом Запада, а под флагом России, которая оказывается по праву в лидирующем положении.
15. Есть только один вариант, когда все эти открытия будут замалчиваться, когда все эти открытия не станут достоянием общественности и концепция, изложенная выше, не найдет себе дорогу. Это вариант нашего поражения сейчас в глобальном противостоянии с Западом. Если мы проиграем Западу это противостояние, экономически и политически, то Запад уже показал, что он собирается отменить и Чайковского, и Достоевского, и всё русское на свете. Естественно, в случае победы, доминирующий Запад сотрет все свидетельства о нашей древней истории, выпилит Россию полностью из истории, полностью вестернизирует её население, переведет на какие-то свои языки и в ближайшие 100 или 200 лет ничего обратно не возродится. Вот уж об этом культурном геноциде они точно позаботятся. За то, чтобы это не случилось, сейчас воюет русский парень на Украине! Если же мы рассчитываем на победу в этом противостоянии с Западом, которое сейчас в активной фазе, то вышеизложенная концепция – это безальтернативная концепция новой мировой идеологии, новой схемы истории, которой нужно заменить прежнюю евроцентричную западную историю, якобы, начавшуюся с Древней Греции и Рима, на ту, которая будет учитывать другие страны, которая будет соответствовать научным данным и будет принята мировым сообществом. Мы должны будем доказать своё господство не только на поле брани, но и в гуманитарном, научном дискурсе, в историческом дискурсе. Соответственно, эта концепция – это и есть то, что будет господствовать при нашей победе с усилиями власти либо без усилий власти, но, в конечном итоге, альтернативы в любом случае ей нет.
Аким Волынский, всю жизнь мечтавший примирить в себе иудейское и греческое (европейское, апполоническое, научное, философское) начала, нашел их общий исток в Гиперборейском единстве. Тогда, сто лет назад, это единство было фантазией, сказкой, экстравагантной безумной гипотезой, причудой культурного полукровки, решающего свою личную проблему идентичности. Один из его современников однажды заметил: «О чем бы ни писал Волынский: о русской литературе и критике, о живописи эпохи Возрождения, об иудействе и христианстве, о балете, наконец, – все книги его какой-то пролог, какое-то введение, “вечная присказка”, за которою ждешь ещё главной, ослепительной и потрясающей сказки»[51].
Сегодня сказка – последнее произведение Волынского – «Гиперборейский Гимн» – становится былью[52].
«На духу»
Я не принадлежал и не принадлежу ни к какой школе, с тех пор, как началась моя вполне сознательная работа в литературе. Чтобы быть человеком той или иной школы, необходимо что-то отвергать вместе с другими и что-то определенное принимать в руководство для настоящего времени. Выработанный кружком лозунг придется защищать во что бы то ни стало, отвергая всё ему противоречащее. Ничего этого у меня нет и в помине. Партийные лозунги в вопросах искусства казались и кажутся мне созданиями ограниченных по существу умов, не умеющих мыслить в планах имманентно высокого и прекрасного. Это только маска посредственности и свидетельство отсутствующего творческого инстинкта. Сам же я только моралист сегодня, вчера и завтра, моралист абсолютный, безоговорочный, с негаснущим никогда устремлением внутреннего моего света к вечному метафизическому небу. В мыслях моих нет ничего нового. Я мог бы быть среди учеников Христа, с теперешними моими настроениями, с моей культурностью в современном духе. Если бы я мог сесть в кругу Афинских юношей, слушающих моральную диалектику Сократа, я был бы упоен блаженством. Читаю с восторгом гимн солнцу Аменофиса IV. Всё вообще моральное наполняет меня энтузиазмом, даже если оно дошло до нас в искаженном виде, через длинное пространство веков, темным отголоском некогда бушевавшей, но уже отзвучавшей окончательно идейно-религиозной бури. Самую гносеологию Канта люблю только как пропедевтику к его «Критике практического разума».
При этих моих личных особенностях рассматривать мой научно-интеллектуальный труд под углом зрения той или иной школы – значит исказить его сущность. Не новый я и не старый, а вечный. Вечная же стихия морали естественно звучит во мне индивидуальным голосом вопреки школам и категориям, партийным знаменам и разграничительным знакам – всё равно – философского или эстетического характера. Дальше нескольких секунд я ни в какой партии усидеть не могу. Но обыкновенно не я ухожу от неё, а она – от меня, душевная и зыбкая, такая трепетная и колеблющаяся от неподвижно-вечного устоя, упершегося головою в стихию Неба. Пусть звучат эти слова гордо и самонадеянно. Я хочу этим только оттенить моё отношение и к реалистическому намерению жизни при помощи переменных аршинов партийности и школьного новаторства. Дорога моя бежит в другом направлении, через леса видений, какие грезились старым и новым поколениям, к бессмертному божьему граду.
Сам же я что такое, в самом деле? Чем являюсь я среди хаоса мятущихся стихий? Ничтожная песчинка, вскинутая ветром на хребет неподвижной скалы Вечности. Нет, я выражаюсь недостаточно правильно, несоответственно действительной моей натуре, какою я ощущаю её внутри себя, не гармонически с моей идейно-музыкальной сущностью в основе. Романьольские пастухи вкладывают в скважины и щели гор тоненькие Флейты. В непогоду, в бурю эти флейты поют. Бушующая стихия вырывается через них наружу неотчетливым звучанием, вибрирующими в воздухе фигурами, производящими впечатление музыкального чуда. Это звучание слышал в своё время Леонардо да Винчи. После Леонардо да Винчи заинтересовался этим явлением я один в целом мире. Однажды ночью, несясь из Чезены в Форли, я сквозь крутящуюся пыль увидел на горизонте одетую в мглистый туман гору. Ветер вихрился дымом над моей головой. Через несколько минут я услышал, в самом деле, звуковое чудо. Что-то неотчетливо рыдало в отдалении, клубились звуки без определенных очертаний – неясные и тревожные. Это скалы пели кругом тонкими голосками, которые казались трогательно-комическими на фоне вздыбившихся к небу громад. Господи, Боже мой, что же я такое в действительности, как не убогонькая флейта в извечной скале морали. Всё – тленно. Всё – прах. Одна только мораль не умрет и не упадет никогда.
Психея
Человеческая Психея распадается на три существенных части: интеллект, воля и чувство. Воля отражается в чувстве явлением, которое мы называем страстью. Интеллект отражается в чувстве различными эмоциями, включающими и так называемые эмоции эстетические. Само же чувство является лишь субъективным отражением всего того, что делается в душе.
Так учит нас школьная психология. Если перевести общепринятую терминологию на язык философских идей, то мы могли бы классифицировать эти феномены следующим образом. В центре душевной жизни находится воля. В своём первоначальном проявлении она сливается с апперцепцией. Восприятие становится осознанным и приходит в действие интеллект. Та же воля в дальнейших своих выражениях, на более высоких ступенях своей эволюции, порождает человеческие страсти. Воля глядит вовне. Тут лицо души, обращенной к миру. Страсти же кипят внутри человека. Вот почему и можно сказать, что страсть является внутренней интимной формой волевой апперцепции. Вообще все чувства, все переживаемые нами эмоции представляются лишь субъективными отражениями двух объективных факторов – интеллекта и воли, в их постоянных и сложнейших взаимодействиях. Вся Психея зиждется на водной стихии чувств.
Нельзя представить себе ни одного акта душевной жизни, ни одного факта внешнего мира, коснувшегося так или иначе Психеи, при которых интеллект и воля не присутствовали бы одновременно, переливаясь один в другую и возбуждая кипение разнородных страстей и чувствований. Мыслитель занят отысканием истины. Но самый процесс его умственной работы пронизан непрерывными эмоциями и руководим ни на секунду не замирающей волей. Так называемая интуиция в познавательном процессе тут и гнездится светящимся фонариком неосознанных предчувствий и догадок. Взять хотя бы для примера чистейший случай отвлеченного мышления, какой представляет собою философская система Спинозы. «Этика» его написана по геометрическому методу. Одна теорема вытекает из другой с логическою последовательностью. Это какая-то бесконечная хрустальная цепь силлогизмов, без промежуточных пустот и эмоциональных кейфов. Окраски как будто никакой на хрустальной чистоте мысли. А между тем в основе тут лежит титаническая по силе волевая апперцепция, с сопутствующей ей интеллектуальной страстью, что и ощущается на последних страницах «Этики». Этот гимн пантеистическому богу в терминах интеллекта производит неизгладимое впечатление на читателя. Вдруг вы окутаны атмосферой человеческой Психеи на почти недосягаемой пустынной Альпийской высоте.
Возьмем другой случай, не менее замечательный в истории человеческого духа. Сократ всю жизнь рационализировал. Он раскладывал и складывал по логическим и диалектическим ящикам всё на свете. Даже на веселых афинских пирушках он предавался не богу вина, а богу солнечного мышления. Казалось, он всё строил здание отвлеченных идей и понятий. Тем не менее чувство не покидало этого человека никогда. Минутами самая логика его, такая гибкая и извилистая, производит впечатление скристаллизовавшегося чувства. Его демон рационально-логический в полном смысле слова, в защитительной речи Сократа перед судьями, смыт слезами, принявшими облик идей. Такой именно Сократ кажется совершенно естественным в обстановке греческой жизни, где обе стихии – эмоциональная и интеллектуальная – постоянно встречались и сливались между собою в неразложимом единстве.
Три стороны Психеи: воля, страсть и интеллект – в могучем своём переплетении образуют зиждительную часть всякой религии. В самом деле, какая нужна волевая апперцепция в религиозном мышлении. Человек апперципирует невидимое и далекое. Он отбрасывает всё его окружающее, как мираж, и вперяет свой взор в некоторый неосязаемый фантом. Чтобы удержать апперцепцию на этой высоте, необходимо исключительное напряжение всех сил Психеи. Становится обязательной та или иная онтологическая система – иначе быстро иссякнут возможности самой апперцепции. Вот почему до сих пор мы не знаем ни одного религиозного учения без сложной метафизики. Иудаизм держится на философии Элоизма. Христианство на тринитарных построениях вселенских соборов. Буддизм покоится на широком лоне браманизма. Не было ни одной попытки построить теологическую концепцию на одной лишь морали, если не говорить об отдельных сектах с духоборческими оттенками последнего времени, имеющими скорее социальное, чем собственно религиозное значение.
Но и страсть льет свою огненную лаву в русло религиозного творчества. Нельзя себе представить религии в рождении или в расцвете без участия умопомрачающих страстей, индивидуальных и народных, ибо родоначальница всякой страсти – воля – поднята здесь на небывалую высоту. Даже обычно бледные отображения интеллекта в сфере чувствований дают на такой высоте начало эстетическим эмоциям чрезвычайного порядка, так что целые искусства рождаются и развертываются в обстановке каждого нового культа. Так всё приподнято в религиозных переживаниях Психеи. Воля устремлена в бесконечную даль, к магическому фантому. Апперцепция безраздельно захвачена идеальной темой. Интеллект оплетает далекий путь Психеи нескончаемым рядом аргументов и звеньев логических умозаключений. А страсть кипит в глубине. Вот он – апокалипсический образ Христа с ногами из халколивана: куда они ни ступят, всюду пожар. Огонь рвется и дым клубится по всем трактам религиозных исканий – сейчас, и условиях современной жизни, как и в далекие былые времена. Впрочем, страсть эта не всегда кипит и бурлит видимо для людей. Она может лежать в душе неисследимо глубокой потенцией, почти не ощутимой на взгляд. Но придет минута, и она оденется в подвиг. На юге России некоторые евреи прятались в синагоге во время погромов и отдавались озверелым хулиганам в молитвенном облачении, без крика, без протеста, без материальных орудий самозащиты. Иной еврей, спокойно относящийся к жизни в обыкновенных условиях, вовсе не страстный внешнему своему виду, скорее бросится в огонь, нежели изменит вере своих отцов.
Когда религия начинает отживать и отмирать, бледнеют и её апперцептивно-волевые и интеллектуальные эмоциональные черты. Умирает и искусство, связанное с ней. Обеднела апперцепция. Рассыпались логические звенья. Стих душевный пожар, питавшийся всеми этими материалами. Исчезает фанатизм и энтузиазм веры, исчезает апостолат: пропаганда, агитация, преследование неверных. Погасают костры на площадях и в психологии людей.
Не такой ли момент угасания и падения переживает христианство наших дней? Имя и образ Христа не являются обаятельными даже для простонародных масс. Мне приходилось беседовать с благочестивыми православными христианами, мужчинами и женщинами, и я часто слышал признания в том, что образ Христа никогда не был им особенно ясен и приятен в прошлом. Во многих случаях верующие указывали на то, что Христос был им с самого детства совершенно чужд. Хоть основание думать, что такое отношение к Христу чрезвычайно распространено в настоящее время среди русского народа. В огромном большинстве случаев он молится богоматери, которая является для него посредницей между ним и недоступным его уму и сердцу далеким безучастным Христом. Такое же явление мы встречаем и в католической Польше, где культ веры, крулевы народа польского, достигает необычной высоты.
Мы здесь имеем дело с явлением совершенно понятным. Христос в окружении традиционных атрибутов, рожденный от непорочной девы, вторая ипостась какой-то непонятной божественной троицы, весь отошедший от семьи и быта, от всех теплых и близких человеческих чувств, Христос с его противоестественными и экстравагантными моральными поведениями, часто взаимно друг друга исключающими, иногда искаженными до неузнаваемости и не дающими прямого ответа на прямой вопрос, и этот Христос, несомненно, должен уступить место более приемлемой и доступной идее. Почти с уверенностью можно сказать, что какой-то ветер, гуляющий по миру, особенно после произошедших катаклизмов, разносит и раздувает в прах былые очарования, былые гипнозы, связанные с именем Иисуса Христа. Христианская теодицея терпит уроны на всех своих позициях.
Современная Психея ощущает всю тяжесть старой религиозной лингвистики. Теологическая номенклатура прежних столетий воспринимается теперь каким-то бесполезным, обветшавшим, давно изношенным грузом. Самое слово «бог», как бы его ни писать, с большой или маленькой буквы, уже не производит никакого впечатления. Оно противоестественно сдерживает разбег философствующей мысли. Как сухой термин, слово это прикрывает религиозную бессодержательность в человеке. Но если это так, если в этом слове уже не осталось ничего, кроме звука или пустого футляра, то надо искать на замену ему другое слово, более отвечающее настроениям современной Психеи. Именно для освежения духовной жизни, для полноты созвучия между человеком и миром, нужно найти слово, не вызывающее старых ассоциаций и по новому передающее высшие человеческие упования и устремления. Слово «свет» уже гораздо более отвечает нашему самочувствию, воспитанному на тончайших апперцепциях, которые ведь сами по себе являются ничем иным, как огненными озарениями внутри человека. Если некогда звучало торжественно и внятно сакраментальное: «Свет Христов просвещает всех», то больше чем когда-нибудь мы можем ныне сказать, что свет мысли просвещает всех. Мысль – свет и понимание. Мысль – прощение. Мысль – первая и последняя утешение.
