Агата Ежова Протокол её сердца

Глава 1

«Я не саркастичный. Просто у меня дар говорить правду в такой форме, от которой у людей сводит скулы».

– Русская зима – козёл, – говорит Бес, потирая замёрзшие руки.

До настоящей зимы ещё месяц, начало ноября, а снега уже по щиколотку. За окном минус двадцать. Врубаю печку в машине на полную мощность и сую ему в руки стаканчик горячего кофе.

– Ну что там? – скорее требую, чем спрашиваю.

– Яська – кремень. Щипцами не вытащишь.

– Так ты не щипцами, Бес. Любовью, нежностью… Другой прибор вместо щипцов используй, – фыркаю я. – Всему тебя учить надо.

Я пытаюсь хоть что-то выведать о Саше. Её подруга Есения и по совместительству новая муза Максима моё единственное связующее звено.

Бес бьёт меня кулаком в плечо, отчего кофе чуть не расплёскивается.

– Ну, а что там с твоим переводом? Как дела?

– Пока затягивается. Пока все бумажки напишут, мне уже полтос стукнет.

– Скажи спасибо, что Петрович за тебя вообще вписался.

А поводов вписаться у Ивана Петровича было до крыши.

И так, по итогу спасения моей Сашки мне в праздничной обертке с бантом больше моей башки вручили:

Нарушение кодекса оперативного работника. А именно – утрата объективности. Типа, я слишком эмоционально вовлёкся в дело. И в подозреваемую. Отрицать не буду. Вовлекся по полной.

Сокрытие информации и самоуправство. Прямое нарушение всех инструкций по задержанию вооружённого и опасного преступника. Вертеть хотел я эти инструкции.

И вишенка на торте, из-за которой и завертелся весь этот пиздец – несоблюдение процедуры допроса -эмоциональный срыв во время допроса Веклина, ну и ,естественно, Царькова. Пусть скажут спасибо, что по стенке не размазал.

Этот срыв не был спонтанным. Это был щелчок, звук снимаемой с предохранителя кнопки. А мой предохранитель сломан еще в детстве. Говорят, характер – это следствие воспитания. А что формирует человека, которого с самого начала не «воспитывали», а попросту выбросили?

Мои родители избавились от меня с легкостью, с какой выбрасывают щенка, оказавшегося не того окраса. Меня, спеленатого в чужое одеяло, подкинули на крыльцо районной больницы. Своего рода «акция дарения», только обратного возврата товар не предусматривал.

Уже в детском доме во мне проснулся некий внутренний дозиметр справедливости, который зашкаливал при виде любой несправедливости. Если у кого-то отбирали вещи или били – я был живым, не особо разборчивым инструментом возмездия. Мой метод был прост, как удар кувалдой: вписаться с размаху и лупить до достижения желаемого эффекта. Бил я с недетским упорством и жесткостью. Воспитатели, видимо, решили, что такую неуправляемую энергию лучше держать в узде, иначе из меня вырастет либо уголовник, либо моя биография закончится строчкой «погиб в уличной драке» в семнадцать лет.

Так я оказался на ковре секции самбо, где моим гуру стал бывший офицер «Вымпела» с выправкой скалы и взглядом, просверливающим тебя насквозь.

– Ну что ты, Артем, лупишь-то как из автомата на одиночном режиме? – говорил он, с невозмутимым спокойствием уворачиваясь от моих яростных атак. – Голова нужна не только для носки волос! Охлади голову. Подходи с умом: разведка, дистанция, выбор приема и только потом применение силы.

Именно Андрей Викторович подарил мне мою новую фамилию – Калашников. «Простота, надежность и высокая пробивная сила при минимальных затратах, – хмыкал он. – Прямо как ты. Только вот заклинивать не надо».

Андрей Викторович стал для меня в последующем не просто наставником в спорте, а ключевой фигурой в жизни, воплощением определенной системы и ценностей. Он научил меня не гасить агрессию, а трансформировать ее в холодную, расчетливую мощь. Он был тем самым стабилизатором, который не давал моему внутреннему реактору пойти в разнос. Благодаря ему я нашел свою профессию, где моя «импульсивность» была переквалифицирована в «высокую скорость принятия решений в условиях стресса». Он обрисовал мне универсальный алгоритм: «Думай. Действуй. Добивай. Всё просто, как три патрона в магазине».

А ситуация с Сашей будто сорвала все годами отточенные правила самодисциплины. В тот момент я снова стал тем самым мальчишкой из детдома, у которого отобрали единственную и дорогую игрушку. И я знал лишь один, проверенный годами, способ ее вернуть – с помощью грубой силы, порождаемой дикой, звериной яростью. Все правила были забыты. Оставался только чистый, неконтролируемый выброс адреналина.

По сути, я сейчас должен либо в кутузке сидеть, либо быть вышвырнутым с работы с волчьим билетом. Но мужики из отдела вписались за меня. И вот, благодаря моему замечательному послужному списку и личному вмешательству Петровича, меня не вышвыривают, а просто… переводят. На другое рабочее место. А конкретно – в посёлок городского типа.

В качестве ссылки я его не зря выбрал. Там, где-то сейчас живёт моя Сашка. Моя заноза под кожей, что не даёт спать и дышать. Пока не выдерну – с ума сойду.

Выяснил, что там есть свой отдел, но свободна только вакансия участкового. Ну ничего себе какой карьерный рост! С опера до участкового – не так больно падать. Особенно если в награду достанется моя Печенька. Я не против.

Вот только она сбежала от меня. Даже не попрощавшись.

Сказать, что я просто прихерел, обнаружив пустую палату и не менее пустую квартиру, – значит не сказать ничего. Это был пиздец. Полный и абсолютный.

Меня грызла не только совесть. Грызло осознание, что из-за моего косяка она оказалась в мясорубке, что эта тварь Царьков дотронулся до нее. Но если бы дело было только в чувстве вины – я бы, наверное, объелся сладкого или сломал кому-то челюсть. И успокоился.

Но нет. Мой мозг, предательская сволочь, упрямо и назойливо возвращался к тому поцелую. К её губам. К тому, как она вздрогнула от моего прикосновения, а потом ответила… так, что у меня до сих пор поджилки трясутся. Ни одна девушка, ни один поцелуй в моей жизни не вызывал такого рая внутри. Не бурю даже – торнадо, которое выносило всё дерьмо, оставляя только дикое, животное желание повторить.

И вот, гонимый этим торнадо, я жаждал её увидеть. Не для галочки, не для отчёта. Для себя. Чтобы доказать… Чёрт, даже не знаю, что. Себе? Ей? Что этот поцелуй не был случайностью.

А ещё в мозгу навеки врезалась другая картинка: тот вечер, когда я вёз её в больницу. Её поломанное тело, кровь на моих руках и на сиденье машины. Эти кадры в голове проигрывались каждую ночь, не давая покоя, как заевшая пластинка.

Из-за разборок на работе вырывался я поздно, подъезжал к больнице – а там уже «въезд воспрещён, часы приёма окончены». Хоть в окно лезь, сука.

На четвертый день я взял штурмом пост медсестёр, которые почему-то уплетали моё печенье для Саши. В палате – пусто. В урне валялось миленькое утешение от Петровича – «благодарственное письмо» за косяк нашего отдела. Ну спасибо, порадовал.

А потом завертелась бюрократическая машина, перемалывая мой «послужной список». Ну ничего. Теперь у меня времени – вагон. Я своего ещё не отпускал. Так что, Сашенька, я тебя найду. На этот раз мы поговорим по-нормальному. И не только поговорим.