Аджан Брахм
Свободное падение. Дхамма встречи с неблагоприятным
Для описания разделения единой сангхи на различные секты в Винае используется термин nana-samvasa. В буддизме для разделения на секты допускаются только два законных основания: либо люди отлучаются от сангхи официальным актом, именуемым ukkhepaniyakamma, либо они принимают решение уйти сами. Также есть только два основания для того, чтобы снова объединиться в единую сангху: либо отменяется акт отлучения, либо люди принимают решение объединиться самостоятельно. Итак, согласно Винае, пять бхиккхуни, принадлежащие к любой из традиций, могут собраться вместе, чтобы провести церемонию монашеского посвящения для новой бхиккхуни. При этом цвет одеяний, которые будет носить монахиня, и обряды, проводимые после окончания церемонии, не имеют никакого отношения к законности посвящения.
Таким образом, около восьмисот лет назад тхеравадинские монахини из Шри-Ланки провели обряды посвящения в бхиккхуни женщин в Китае, тем самым основав линию передачи в этой стране. В итоге шри-ланкийские монахини, по-видимому, вернулись на родину, в то время как их протеже в Китае продолжили постепенное развитие линии передачи, в которой на протяжении веков появились отличительные обряды, одеяния и толкования учения, которые в совокупности теперь воспринимаются как махаяна. Но важно отметить, что они сохранили в неприкосновенности саму церемонию посвящения, и все четыре её обязательных условия до сегодняшнего дня никогда не нарушались.
Главным аргументом возражающих против посвящения женщин в монахини является отрывок из Палийского канона, в котором Ананда просит Будду дать монашеское посвящение мачехе Будды, Махападжапати Готами. «Если мы дадим посвящение женщинам, то буддизм просуществует только пятьсот лет вместо тысячи», – ответил Будда, согласившись выполнить просьбу Ананды лишь после того, как тот спросил, правда ли, что женщины способны достигать пробуждения наравне с мужчинами. Эта история отсутствует и в китайской, и в санскритской версиях текста, потому я, как и многие другие, считаю этот фрагмент позднейшей вставкой в Канон, а не словами самого Будды, который, как известно, никогда не делал предсказаний. И даже если Будда сказал такое, то он явно оказался неправ!
В другом месте Канона приведён сильный аргумент в пользу посвящения женщин. Вскоре после того, как Будда достиг пробуждения, его посетил Мара.
«Окей, я вижу, что ты достиг пробуждения, – сказал Мара. – Но зачем кого-то учить? Это вызовет у тебя лишь головную боль».
«Я покину этот мир лишь после того, как установлю четыре столпа учения, – ответил Будда. – Сангху монахов, сангху монахинь, сангхи надёжных мирских последователей и последовательниц».
Сорок пять лет спустя Мара вновь посетил Будду и напомнил ему о данном обещании.
«Ты преуспел, – отметил Мара. – Вот тысячи монахов и монахинь, а вот – сотни тысяч мирских последователей. Теперь ты можешь покинуть этот мир». И три месяца спустя Будда поступил именно так.
Среди своих целей после достижения пробуждения Будда особо упоминает создание сангхи для женщин, равной мужской сангхе. Именно в этом заключался смысл его учения.
Моя сангха и я были убеждены, что возрождение полного посвящения для женщин не нарушает никаких законов. Чтобы провести посвящение, мы пригласили пятерых бхиккхуни из Сан-Франциско, и они провели прекрасную, очень трогательную церемонию.
«Ну наконец-то! Наконец-то! – восклицали миряне из нашей сангхи. – Нам нравится буддизм тхеравады, но то, как вы обращались с женщинами, было отвратительно».
Многие люди из нашей традиции ждали этого всю свою жизнь. И теперь они видели, как это происходит у них на глазах.
Лично для меня появление полностью посвящённых бхиккхуни было чрезвычайно волнительным событием. Я чувствовал, что буддизм будет неизмеримо обогащён этим.
В нашей традиции есть множество великих учителей-женщин. Одна из наиболее дорогих мне – Патачара, также известная как Бродяжка. Она была родом из аристократического семейства, но полюбила хорошего человека из низшего класса и против воли своих родителей сбежала с ним. Когда она забеременела второй раз, то попросила своего мужа отвезти её в родительскую деревню, чтобы они помогли ей при родах.
Схватки начались раньше времени, и Патачара родила ребёнка, когда они с мужем ещё находились в дороге. Во время родов разразилась сильная буря. Когда муж Патачары отправился нарубить веток, чтобы построить временное убежище, его укусила ядовитая змея и он умер. После родов Патачара продолжила своё путешествие в родительский дом, но дорогу ей преградила река, сильно разлившаяся из-за дождей. Она не могла перенести на руках через реку обоих детей сразу, поэтому сначала пошла на другой берег с новорождённым. Когда она уже возвращалась за старшим сыном, то увидела кружившего над головой ястреба. Она стала размахивать руками и кричать, стараясь отогнать хищную птицу. Ребёнок же подумал, что мать зовёт его, вошел в реку и был унесён потоком. В этот же момент ястреб схватил новорождённого и унёс его в небо.
Патачара продолжила свой путь в родительскую деревню, не зная о том, что они тоже погибли, когда во время бури рухнул их дом. Известие о смерти родителей повергло её в безумие. Она сорвала с себя одежду и швырнула её на землю. Так она стала бродяжкой – безумной женщиной в лохмотьях, еле прикрывающих её тело, скитающейся между деревнями.
Однажды Патачара увидела Будду, который давал учение в роще Джета. Мирские последователи, слушавшие Будду, хотели прогнать её, полагая, что почти полностью нагая женщина может соблазнить монахов. Но Будда подозвал Патачару и призвал восстановить осознанность. Безумие покинуло её, и она склонилась к ногам Будды. «Смерть людей, которых мы любим, неизбежна, – сказал Будда. – Тяготиться или расстраиваться из-за этого – пустая трата жизни. Никто не сможет защитить нас от судьбы, которая нас ожидает. Поэтому мы должны вступить на путь, ведущий к Ниббане».
Патачара приняла эти слова близко к сердцу и сразу же попросила Будду о монашеском посвящении.
На этом её история не заканчивается. Патачара достигла пробуждения в момент, когда пламя её масляной лампы однажды внезапно погасло. Её стихотворение в «Тхеригатхе», собрании стихов пробуждённых монахинь, заканчивается следующими строками:
Вот она! Ниббана маленькой лампы!
Освобождение взошло! Моё сердце свободно!
История Патачары произвела на меня огромное впечатление. Это была женщина, потерявшая всё, но сохранившая способность различать мудрость и сумевшая достичь пробуждения. Её история показалась мне совершенной притчей о духовном пути: отбрасывание жизни ради её обретения, поиски счастья и истины за пределами неизбежного страдания и бесконечного душераздирающего цикла рождения и смерти. В момент, когда лампа погасла, Патачара обрела последний крошечный кусочек Дхаммы, в котором она нуждалась. Боже мой, через что ей пришлось пройти!
«Почему же у нас сегодня нет таких бхиккхуни?» – подумал я. Эта мысль возвращалась ко мне на протяжении многих лет. И вот, когда у меня появился шанс сделать это, я был полон решимости его не упустить. Я знал, что буду сожалеть всю оставшуюся жизнь, если не откликнусь на то, что моё сердце считало правильным.
Через неделю после проведённой в Бодхиньяне церемонии меня вызвали на монашеское собрание в Ват Нонг Па Понг.
Ват Нонг Па Понг, или просто Ват Па Понг, является главным монастырём в линии передачи моего учителя. Он расположен в месте, которое можно было бы считать «библейским поясом»[4] Таиланда, – чрезвычайно бедном равнинном ужасающе жарком захолустье в шестистах километрах от Бангкока на границе с Лаосом и Камбоджей. До недавнего времени в большей части этого региона не было ни электричества, ни асфальтированных дорог. Это изменилось, но не изменился религиозный пыл и консервативный характер региона, а также позиция местного монашества, ощущающего себя своеобразной Республиканской гвардией – элитными защитниками веры, самыми твёрдыми её последователями.
Стартовав из Перта, после трёх длинных авиаперелётов я оказался в Ват Па Понге. Дело шло к вечеру. Мой вызов совпал с катиной – это церемония сбора пожертвований, проходящая в конце сезона дождей, и связанный с ним ежегодный трёхмесячный ретрит. Отовсюду прибывали миряне, чтобы совершить подношения, накопить хорошую камму и послушать продолжающиеся всю ночь беседы о Дхамме. Разбор моего дела предшествовал этому марафону. В семь часов вечера я вошёл в большой «зал для дебатов» и занял своё место на бетонном полу в окружении целого батальона монахов. Атмосфера в комнате была наполнена враждебностью и негодованием.
На улице уже стемнело. В помещении было душно и жарко. Все окна были распахнуты настежь, но не было даже малейшего ветерка. Мирян, пришедших на катину, в зал не пустили – это были сугубо монашеские дела, в которых они не могли принимать никакого участия. Они собрались у открытых окон, чтобы подслушать то, что, как быстро выяснилось, стало разносом вашего покорного слуги в пух и прах, и я уверен, что это было для них гораздо интереснее, чем монотонная проповедь Дхаммы, которую им предстояло слушать всю ночь.
Меня попросили объяснить мою роль в посвящении бхиккхуни. Когда я жил в Ват Па Понге, то бегло говорил по-тайски, но по прошествии многих лет мой тайский сильно испортился и стал весьма убогим. Представьте себе, как мне было трудно, когда я пытался объяснить нюансы Винаи и представить доводы в пользу законности моих действий. Впрочем, я был бы обречён, даже если бы обладал ораторским даром Цицерона. Враждебно настроенные монахи уже приняли решение, и они заглушали робкие голоса, призывавшие к любящей доброте и состраданию. Я быстро понял, что любые доводы будут тщетны, но всё же решил подискутировать.
На это потребовалось много времени. Дознание продлилось три часа. В итоге они предложили мне следующее: официально заявить, что четыре женщины в Перте не являются бхиккхуни, и подписать заключение на этот счёт, после чего, как они меня заверили, всё вернётся на круги своя, без каких-либо дисциплинарных мер по отношению ко мне.
Я на мгновение задумался посреди внезапно повисшей в зале тишины. Присутствовавшие там люди потом говорили, что в тот момент подумали, что у меня перехватило дыхание. Но я размышлял! Я распознал в себе весьма неблаговидное искушение спасти свою шкуру. Но я знал, что если отрекусь, то никогда потом не смогу жить в мире с самим собой. И в моём сердце накрепко засели женщины, которых я посвятил в бхиккхуни, и то, что они были, вне сомнений, этого достойны, что они заслужили все права и привилегии полного монашеского посвящения.
Самая младшая из четырёх кандидаток соблюдала десять правил более двух лет, в то время как старшая придерживалась их уже более двадцати! Старшая также была основательницей монастыря Дхаммасара в Перте, демонстрируя там вдохновляющую выносливость и силу духа, живя в одиночестве в течение двух лет в полуразрушенном фургоне в буше без электричества, без жалоб выдерживая экстремальную жару австралийского лета и холодные зимние дни. Будь они мужчинами, любой монастырь в мире почёл бы за честь принять их в свою общину. Честно говоря, они были настолько потрясающими, что затмевали абсолютное большинство монахов, которых я когда-либо встречал.
«Я не смогу сказать, что они не бхиккхуни, потому что они бхиккхуни», – наконец произнёс я.
На этом всё сразу закончилось. Они немедленно отлучили меня и лишили монастыри Бодхиньяна и Дхаммасара статуса филиалов Ват Па Понга.
После событий в Ват Па Понге разразился настоящий ураган. Меня заклеймили как вероотступника. Я внезапно оказался сам по себе, совершенно беззащитным и оскорбляемым группой моих собратьев-монахов, некоторые из которых проходили обучение вместе со мной и были моими братьями по Дхамме. Этот эпизод полностью изменил мой стиль обучения и моё понимание Дхаммы. А продолжавшиеся разногласия, шокировавшие многих в буддийском мире, заставили меня задуматься о своих действиях.
Положение, в котором я оказался, было предопределено двумя моментами. Первым из них был тот, когда бхиккхуни просили меня о посвящении. Они стояли передо мной не как символы традиции, в которой прошло моё обучение и которой я посвятил свою жизнь, а как живые люди. Они просили меня о справедливости, признании равенства, того, что я считал неотъемлемыми правами человека. И второй момент – когда на собрании во время катины от меня потребовали отречься от своих чувств.
То влияние, которое оказывают на нас такие моменты, то, как они формируют нас, прекрасно описано писателем Джозефом Конрадом в его «Лорде Джиме». Джим – идеалист, служащий первым помощником капитана на судне, которое перевозит паломников в Мекку. Во время очередного плавания корабль налетает на скалу и начинает тонуть. Весь экипаж, включая капитана, спасаются бегством на шлюпках, бросая спящих паломников. Джим разрывается между моральным долгом перед паломниками и страхом за свою жизнь. Находясь в состоянии сильного смятения, даже не осознавая этого, Джим покидает корабль, оставляя паломников тонуть.
Но паломники выживают. Корабль остаётся на плаву, и его вместе с паломниками течением относит в порт. Джим проводит остаток своих дней, пытаясь искупить этот единственный свой неблаговидный поступок. Он скитается по всему миру в надежде искупить свой грех.
В оба мгновения моего «Лорда Джима» я бы тоже мог «спрыгнуть с корабля», чтобы спасти свою шкуру. Но сердце говорило мне другое. Я знал, что не смог бы жить в мире с самим собой. На карту были поставлены более важные вещи, чем мой комфорт и удобство.
Однажды, за много лет до церемонии посвящения бхиккхуни, я как-то вечером медитировал на пляже Банбери, когда мимо моего уха просвистел камень. А затем ещё один.
