Ричард Адамс
Чумные псы

– Не знаю, Раф. Я теряюсь в догадках и, боюсь, вообще плохо соображаю после того, как мы целую ночь тащились по ледяной воде. А может, люди в машинах вовсе и не нас ищут. Вон как они мимо проносятся. Кабы они нас искали, им не надо было далеко ходить.

– Ну их совсем! Они выглядят такими толстыми, как кастрированные лабрадоры. Отчего бы им не остановиться и не дать нам еды?

– Голодно, Раф. И холодно очень. Вроде бы уж давно рассвело, а что-то все не теплеет. Ты ощущаешь свои лапы?

– Не болтай ерунду! Они давным-давно отсохли.

– Раф, давай пойдем к какому-нибудь дому или ферме и сдадимся людям, а? Лизать руку человека это все же лучше, чем слизывать эту холодную дрянь со своих лап. Может, прежде чем отправить нас к белохалатникам, нас сперва покормят. А иначе мы все равно тут умрем.

Раф задрал голову и залаял в тяжелое, мутное небо. Ночью снег кончился, но час назад пошел снова, и в этой снежной кутерьме нельзя было увидеть ни собак, ни холмов, с которых они спустились, ни того, что находилось за дорогой, по которой грохоча проезжали легковые машины и грузовики, озаряя мутную мглу своими фарами.

– Раф-раф! Раф-раф! Давай, сыпь! Похорони нас, пес тебя задери! Мне все равно! Вы не такие жестокие и подлые, как бросавшие меня в бак белохалатники! Они считали себя хозяевами, а вы нет! Я простой, до смерти голодный пес, но я лучше вас, кем бы вы ни были! Вы лижете руки белохалатникам. Не стыдно? Такое огромное небо и целые рои летающих ледышек против двух голодных псов! Раф-раф!

– Раф, даже белохалатник в теплом помещении лучше, чем эти ледышки под открытым небом. Будь моя голова в хорошей конуре, в ней бы не было столько дури, сколько набилось сейчас.

– Все, молчу. Но я не лаял, когда они топили меня. Я знаю свой долг. Я могу умереть и здесь, с тем же успехом.

– Раф, машина остановилась! Глянь, на обочине. Вон там, видишь?

– Какая нам разница. Пусть себе стоит.

– Может, они нас ищут?

– Если они ищут меня, то найдут зубастую пасть!

– Женщина выходит. В шубе, она немного напоминает мне Энни Моссити. Нет, это не Энни. Глянь-ка, Раф! Она зашла за валун помочиться! Знаешь, я никогда не понимал, как они это делают. Вон как пар идет! И кому может прийти в голову метить эту территорию? А впрочем, она, должно быть, знает, что делает. А мужчина? Ага, он тоже вышел. Что-то проверяет, не то в огнях своих, не то в салоне. Ох, Раф! Чуешь, как мясом пахнет? Мясо, Раф, мясо! Там у них в машине мясо!

– Шустрик, вернись!

– Не вернусь, пусть лучше застрелят! Глянь-ка, что там на заднем сиденье! Корзина для покупок. У моего хозяина была такая же корзина. Там полно съестного – еда завернута в бумажки. Где люди, там и бумажки – и еда!

– Стой, Шустрик! – сказал Раф, догнав Шустрика. – Они покалечат тебя или снова запрут в каком-нибудь сарае, как в прошлый раз.

– Не запрут! Я отчаянный, я сумасшедший, я очень-очень опасный… Ты не забыл? Они бросили мне курицу, лишь бы поскорей отделаться от меня! Я важен, отважен, на холоде влажен, и в этом стишке пою, что ужасен и очень опасен с дырою в башке!

Дурачась, уши торчком, закатывая глаза, кувыркаясь, мотая из стороны в сторону своей вспененной мордой, вывернув верхнюю губу, так что обнажились верхние зубы, Шустрик, не прекращая гримасничать, двинулся из плотной мглы прямо к машине. Когда его увидел водитель (молодой человек по имени Джефри Уэсткот), он вздрогнул от изумления и быстро закрутил головой (полуослепший, так как проверял регулировку фар), ибо предстали ему глаза, точно две полные луны, тысяча носов, витые рога – и все это колебалось, словно волнующееся море. Видали вы, как пес сторожевой бродягу обращает в бегство лаем? Вот таковым предстать вам мог бы Шустрик. Таковым он и предстал мистеру Уэсткоту. С пересохшим от ужаса горлом, мистер Уэсткот узнал пса, о котором читал в газете, – зеленый пластиковый ошейник, вскрытая голова, изможденный, дикий и ненормальный вид. Едва мистер Уэсткот с воплями помчался прочь, Шустрик прыгнул в машину, перескочил с водительского на заднее сиденье и, истекая слюной, принялся вытаскивать из корзины мягкие, податливые, нестерпимо пахнущие мясом пакеты. В ту же минуту Раф оказался рядом с Шустриком, он ухватил зубами сверток с бараниной и выпрыгнул вместе с ним из машины. Псы жадно жевали и чавкали, снег вокруг машины украсился красными каплями крови, бурыми кусочками колбасы, шоколада и почек, а также желтыми крошками масла и печенья. Ветер носил вокруг целлофановые обертки и обрывки бумаги.

– Глянь-ка, Шустрик, мужчина возвращается!

– Да ну его! Скажи ему, чтобы принес мне одеяло. Сойдет и облачко – или пепел, или сена клок, или бумажка…

– Шустрик, он достал ружье! Это точно ружье! Шустрик быстро поднял голову:

– Какое там ружье! Я видел такие черные, плоские коробочки. Они есть у многих людей. И у моего хозяина была. Они тихонько щелкают, вот и все.

– Но он направляет ее на нас!

– Ничего. Я же говорил, так они все делают. Ты не бойся, это не ружье. Ну вот, ты слышал щелчок? И все! Но все равно надо заканчивать, хотя тут еще много всякой всячины, кроме остатков этого здоровенного куска мяса. А ты вылизал яйца на заднем сиденье?

– А как же! За кого ты меня принимаешь? Эти яйца повкуснее, чем те, что у лиса были. Значит, так, ты хватай эту мягкую штуку, а я утащу эту большую кость. Ну, все, уходим!

Они исчезли в метели, покуда мистер Уэсткот вел к дороге свою дрожащую и рыдающую пассажирку, поддерживая ее под руку. Испугаться и впрямь было чего, так что миссис Грин вполне могла бы обмочить свои панталоны, если бы ей осталось чем. Дверь машины со стороны водителя была распахнута настежь, заднее сиденье напоминало поле битвы, так что даже столь прославленные герои, как Мангоджерри и Румпельтизер, не постыдились бы столь славной работы. Потрясенные, но тем не менее благодарные судьбе за то, что им удалось избежать прямого контакта с инфекцией, мужчина и женщина бросили зараженную смертельной болезнью машину и отправились пешком, в метель, в сторону Кезуика, до которого было целых четыре мили.

Пять минут спустя Шустрик появился снова. Раф неохотно шел за ним, и они стали приканчивать оставшиеся свертки.

– Ничего им не оставлю, ничего!

– Это опасно, Шустрик! Они могут вернуться, или другая машина остановится.

– А мне плевать! Съем все, и никто мне не помешает!

– Ну-ну. Только не перестарайся! Вон человек идет!

– А я спою ему песенку!

 
Я пес страшно дикий, отважный герой!
(С хрустом-капустом я чавкаю – хррр!!!)
Совсем полоумный, и череп с дырой!
(Схрупаю-схлюпаю, слопаю с жопою,
Голые кости останутся – бррр!!!)
 

Тем не менее, когда минутой позже рядом притормозил полицейский «ягуар», дабы выяснить, отчего это пустая машина стоит с зажженными фарами и с открытой дверцей в безлюдном месте, единственное, что говорило о недавнем присутствии собак, были две цепочки собачьих следов, которые уходили во мрак.

Зазвонил телефон. Дигби Драйвер снял трубку.

– Драйвер-Оратор.

– Я говорю лично с мистером Драйвером?

– С ним самым. Чем могу…

– Вы, мистер Драйвер, меня не знаете. Меня зовут Уэсткот, Джефри Уэсткот; у меня тут есть кое-что для вас интересное, рассказать и показать. Ваши Чумные Псы сегодня утром напали на меня и на мою квартирную хозяйку с целью грабежа. Вытурили нас и обчистили машину.

– Господи боже мой! Где?

– Во время снегопада у Ситуэйтского моста, к северу от Трясины. Мы остановились и вышли на минутку, а тут откуда ни возьмись появились собаки и захватили наш автомобиль.

– Но вы говорите, напали с целью грабежа? Что же они похитили?

– Продукты моей квартирной хозяйки. С заднего сиденья. Все, что было съедобного. И тут же все и сожрали.

– А это точно были Чумные Псы?

– Я совершенно в этом убежден, мистер Драйвер. Кроме того, я сделал несколько снимков, ярдов с тридцати. Не хотите их приобрести для своей газеты?

– Я готов встретиться с вами немедленно. Вы где? Мистер Уэсткот назвал адрес в Уиндермире.

– Еду, – отчеканил Дигби Драйвер, швыряя трубку на рычаг.

Смутно различая перед собой две тускло освещенных бойницы, а между ними и под ними – ванну с серой, как слоновий хобот, сливной трубой, уходящей в пол, мистер Пауэлл брел, увязая в сугробах, сотрясаемый ознобом и терзаемый неотвязной головной болью. Порой он пытался, для тепла, обернуть вокруг себя снеговое одеяло. Тотчас откидывал его, выпрастывался, обливаясь от натуги потом, из сугроба, в котором увяз по самые уши.

Он заблудился под Сталинградом, отстав от своего полка, и последняя надежда заключалась в том, чтобы пробраться обратно на командный пункт Шестой армии. Вражеская армия состояла из черных косматых псов, вооруженных фляжками горячего виски, притороченными к шейным ремням, и оружие это было ужасно тем, что приумножало головную боль, вызывало тошноту и рвотные позывы. Враги были повсюду – черные силуэты сыпались вниз со склонов отравленных холмов, перекрывая движение по дорогам, прятались по подвешенным к пустоте шкафам, начиненным полыми цилиндрами, подстерегая всякого беглеца, который попытался бы найти здесь себе убежище. Организованное сопротивление было сломлено бесповоротно, уцелевшие одиночки отходили в тыл в отчаянной попытке спасти свою жизнь. Но мистеру Пауэллу спастись было не дано.

– Танки! – бормотал он, мотаясь из стороны в сторону. – Кругом танки, а в них кругом собаки!

И, сказав эти слова, он наконец-то увидел командный пункт, обращенное в руины серое строение посреди снежной равнины. Туда он и побрел, скребя сквозь пропитанную потом пижаму грязное, саднящее тело, а приблизившись, увидел, что разрушенное здание когда-то было собором. Из последних сил он надавил на тяжелое дверное кольцо и ввалился внутрь.

Поначалу ничего не удавалось рассмотреть, но потом, подняв глаза к скудному источнику света, он с чувством узнавания и облегчения увидел кроликов, – бесконечные ряды кроликов, – сурово взиравших на него с потолочных балок и освещенного лампадой алтаря. Здесь тоже было ужасно холодно, и во всем здании царило полное беззвучие, нарушаемое лишь его кашлем, гулко отдававшимся под сводами центрального нефа.

– Помогите! – воззвал мистер Пауэлл к рядам безмолвных голов.

Не шелохнулись, будто и не слышали. И тогда он упал на колени:

– Помогите! Мне плохо! Вы видите меня?

– Не видим, – сказал кролик. – Мы составляем личное послание Министру.

– Вот, выпей-ка чайку, – пригласила собака с автоматом наперевес, появляясь откуда-то из-за его спины. – Как ты себя чувствуешь?

Мистер Пауэлл поднял голову, прокашлялся, выплюнул мокроту в носовой платок и обвел затуманенным взглядом нетопленую сумеречную комнату.

– Все в порядке. Я скоро очухаюсь, родная. Просто сон скверный приснился, прямо-таки гадкий. Ведь уже пора шторы закрывать, да? Скажи Стефании, что она моя лапушка, ладно? И что я постараюсь завтра поправиться и почитать ей дальше про доктора Дулитла. Мне обязательно нужно во вторник на работу, обязательно.

СТАДИЯ ДЕВЯТАЯ

21 ноября, воскресенье

(Из «Воскресного оратора»)

НАКОНЕЦ-ТО!

ВОТ ОНИ – ЧУМНЫЕ ПСЫ!

Сенсационные фотографии, сделанные автомобилистом, подвергшимся нападению

Джефри Уэсткот, банковский служащий из Уиндермира, и его квартирная хозяйка миссис Роз Грин, застигнутые по дороге домой снегопадом, который вот уже сутки держит в ледяных тисках Озерный Край, испытали вчера страшное потрясение. В чем причина? Она перед вами – по счастью, счетовод Джефри, помимо мужества и хладнокровия, обладает также фотоаппаратом и талантом фотографа, за что наши читатели должны быть ему в высшей степени признательны.

– Я совершенно выбит из колеи, – признался Джефри, которого вы видите на снимке оправляющимся от пережитого потрясения в уютном доме миссис Грин, где он снимает квартиру. – Мы с миссис Грин поехали на машине в Кезуик, где она закупила продукты и зашла в гости к приятельнице. По дороге домой мы остановились милях в пяти к северу от Данмейлского взгорья и ненадолго вышли из машины, и тут-то эти бешеные псы – другого слова я не подберу – выскочили, точно из-под земли, и накинулись на нас. Их было две штуки, оба дикие и свирепые, как русские степные волки. Не знаю, повергает ли чума своих жертв в бешенство, однако после того, что мы видели, я не удивлюсь, если это так. Они вытащили из машины все продукты, купленные миссис Грин: мясо, масло, печенье, все до крошки, и в три минуты уничтожили все подчистую. Пожирание пищи настолько их захватило, что я даже рискнул подойти поближе и сделать несколько снимков. Как машина? Не сыпьте мне соль на рану, мой великолепный «вольво», спортивная модель, в отличном состоянии… с ним придется распрощаться. Я никогда не соберусь с духом сесть в него снова, несмотря ни на какие лабораторные анализы и ни на какие заверения здешних властей. Кто его знает, чума – это все-таки чума, правда?

– Гм, что ж, чудненько, – проговорил Дигби Драйвер, с довольным видом отшвыривая «Воскресный оратор». – Фотографии – первый сорт. Хорошо, что большая псина попала на первый план, – она выглядит куда страшнее этой маленькой шавки. Том додумался подретушировать шрам у нее на голове – молодчина, а то читатели, чего доброго, еще стали бы ее жалеть. О’кей, звякнем-ка теперь узнать, как там наш Симпомпоник, король скандальных хроник…

Дигби Драйвер направился к гостиничному телефону и попросил переслать счет на разговор в «Оратор».

– Десмонд? Да. Да, видел. Рад, что тебе понравилось. Спасибо, замечательно. Что теперь? Ну, из Уэсткота еще кое-что можно высосать, если заставить его плясать под нашу дудку. Что? Да заставить его пара пустяков. Плевое дело. Что? Просто придется пошевеливаться. Гей, друг любезный, дорог нам каждый час. Это из «Сильвы», Десмонд. Из «Сильвы», говорю. Какой такой сивый? Не сивый, а «Сильва». Ой, ну ладно, проехали. Что, ты считаешь, он не подходит? Нужно позабористей? Еще позабористей? У-гм. Уг-м. А, надо их заставить оправдываться? Да уж, задачка не из простеньких, как по-твоему? Послушай, Десмонд, я ведь, елки-палки, только что добыл тебе фотографии, разве нет? Ну ладно, ладно, проехали. Говоришь, сэр Айвор требует скандала? Чтобы правительству тошно сделалось? Ничего себе задачка… Хорошо, Десмонд, расстараюсь в меру своих скромных способностей. Да, по делу все, – разве что походатайствуй у боженьки, чтобы мне чего-нибудь подвернулось. Тут, конечно, поди скажи заранее, что сами-то собачки учудят, особенно если снегопад не прекратится. Прости им, Отче, ибо они, так их и этак, сами не ведают, что творят, а? Постараюсь, Десмонд, постараюсь. Ну, до скорого. Пока.

Повесив трубку, Дигби Драйвер просидел в размышлениях в телефонной кабине еще целых полминуты, постукивая карандашом по передним зубам. А затем решительным жестом снова снял трубку с рычага.

– И молвил морж, пришла пора, – отметил он и попросил соединить его с Центром.

– Лоусон-парк? Да, все верно, я и просил дежурного сотрудника. С вами говорят из «Лондонского оратора». Разумеется, я знаю, что сегодня воскресенье. Слушайте, вы не могли бы мне дать домашний телефон молодого человека, с которым я разговаривал на прошлой неделе в Браутоне? Да нет, не Бойкота… как его там… да, Пауэлл, Стивен Пауэлл. Что? Говорите, он болен? Ну да? Болен, значит? А чем? Вы не знаете? Ясненько. И телефон его мне не дадите? Ну, ладно, спасибо. Большое вам спасибо. Всего хорошего.

– «Что за загадочная болезнь поразила молодого ученого Стивена Пауэлла?» – пробормотал Дигби Драйвер себе под нос. – «Молчание Центра наводит на размышления». Можно, конечно, разыграть эту карту, но Десмонда она вряд ли устроит – это всего лишь нокдаун. А ему нужен нокаут. Случилось бы сейчас что-нибудь гадкое, гадкое-прегадкое, такое гадкое, что просто тьфу! Ну же, Драйвер, шевели мозгами! Ну, так что, что, что?

Размеренно похлопывая себя ладонью по лбу, мистер Драйвер отправился искать вдохновения у пивной стойки.

– Наверное, нам теперь уже никогда не найти лиса, – печально заметил Шустрик. – Будь я мышкой, я не добежал бы даже до желоба в полу. – Он сел и с тревогой посмотрел на небо. – Хорошо бы совсем умереть, прежде чем прилетят канюки. А то, знаешь, тук-тук, ням-ням… Кого первым съедим, Кривой Клюв, Рафа или Шустрика?

20 ноября, суббота – 21 ноября, воскресенье

– Заткнись!

– А ты, Раф, не задумывался о том, что, когда мы будем мертвые, нам не надо будет ни имен, ни еды. Безымянные, как лис… Только ветер посвистывает в голых ребрах, как у той овцы прошлой ночью… Ничего от нее не осталось, только черви. Так и мы. Спасибо, здесь еще не дует: ветер такой, что и кошку снесет с холма прямо в озеро. Вот и я – мяу-ой-плюх-ох, что это со мной случилось?

Раф ничего не ответил, лишь некоторое время вылизывал ухо Шустрику, затем вновь уронил голову на свои онемевшие лапы.

– Раф, а ты…

– Я все еще чую запах той дряни, которую белохалатники напихали тебе в башку.

– Тебя-то не резали. Все резаные псы пахнут этой дрянью. А вот кабы тебя порезали, так ты бы тоже пах и не замечал этого запаха. Раф, а ты не думал, что именно из-за нас прошлой ночью все мусорные бачки оказались внутри домов, а не снаружи.

– Очень может быть. Ведь все они нас боятся.

– Значит, они знают – все знают! – что я убиваю людей?

Несколько мгновений спустя Раф снова погрузился в сон – неглубокий чуткий сон, измождение лишь чуть-чуть перевесило голод и присущий всякому вынужденному оборонять себя зверю страх, что его застанут врасплох и убьют, не дав пустить в ход клыки и когти. Шустрик вжался поглубже в щель между камнем и лохматым боком Рафа и тупо глядел через холмы и на чернеющее внизу озеро. Солнце, которое ранним утром ясно светило на чистом небе, теперь скрылось за облаками, напоминавшими цветом северное море. От холма к холму, сколько видел глаз, лежал белый, безмолвный снег, не знающий ни ненависти, ни жалости к живым существам, которых он убьет во время надвигающейся темной четырнадцатичасовой ночи.

– Я белохалатник, – сонно пробормотал Шустрик, глядя на отсвечивающую гладь Леверского озера, лежащего, словно дыра в черепе, меж белых, безмолвных берегов. – Мне сейчас надо придумать способ, как убить вас, двух песиков. Видите, я чистый и приятно пахну, как и положено. Посмотрите, я покрываю здесь все. Вы должны понимать, что я вполне сознаю свою ответственность за порученное мне дело. Мои опыты научили меня с уважением относиться к живым существам. Ваши жизни не пропадут даром. Даже косточки ваши пойдут в дело – вы должны этим гордиться! Позвольте, я объясню. Есть такие канюки, похожие на червей… летающие, конечно…

Из-за скалы показалась стая чаек, парящих в светящемся луче, высоко-высоко над сгущающимися внизу сумерками. Ни единое крыло не шелохнулось, покуда они скользили по темнеющей синеве, лишь распростертые маховые перья и белые хвосты поблескивали золотом по мере того, как птицы разворачивались к западу.

– О чем это я думал? – спросил себя Шустрик. – Опять эта мышка у меня в башке несет всякую чепуху. Оно и неудивительно – я совсем уже витаю в облаках. Мы столько прошли после встречи с той машиной на дороге, и ни крошки во рту с тех пор, ни тебе даже крышку мусорного бачка полизать. Никогда нам уже не завалить овцу, никогда… – Шустрик снова забылся, но тут же очнулся от крика пролетавшего мимо канюка. – Хватит с меня ходьбы по ручьям. Я, кажется, обронил свои мозги в воду. Ручьи эти прямо-таки текут у меня по извилинам. – Он глянул вверх. – Эти птицы – они так красиво парят. Они так похожи на эту белую штуку, которую люди разбросали вокруг, – такие же безмолвные, и ничего-то им не надо. Эти птицы лежат на небе, а белая штука на земле. А я вот когда-то лежал на тряпке. Интересно, откуда они прилетели? Может, и мы доберемся туда? Может, и Киф там? Если мы не отыщем лиса, а это уж вряд ли случится, мы умрем с голоду. Ох, голодно… Бедняга Раф, ему хуже моего.

Весь день Раф с Шустриком лелеяли несбыточную надежду отыскать хоть какой-нибудь след лиса. После нападения на машину прошлым утром они пересекли главную дорогу, обогнули с севера Трясину и побрели на юго-запад, вверх по лесистому склону Вольного утеса и дальше по болотам, южнее Высокой седловины, к захолустной деревушке Уотендлат, стоявшей над небольшим озерцом. Но и отсюда им пришлось убраться не солоно хлебавши, под злобный лай местных собак, хотя Раф с Шустриком долго дожидались темноты и прокрадывались к дому очень осторожно. Шумиха, поднятая Дигби Драйвером, привела к тому, что тут, равно как и во многих других селениях Озерного Края, даже мусорные баки забрали в дома. Не говоря уже об утках и курицах, для обеспечения безопасности которых были приняты надлежащие меры.

Теперь оба пса были куда слабее и значительно более истощены, нежели в то утро, уже более недели назад, когда Рафу удалось убить овцу над Бычьим утесом, – лапы сбиты, почти полная безнадега, бессилие и усталость. Чуть позже, когда взошла луна, Раф с Шустриком обследовали мрачный, засыпанный снегом холм, но не обнаружили ни одной овцы, за исключением давным-давно обглоданного скелета, лежащего в клочьях сырой, полусгнившей шерсти. Оставив надежды на овцу, псы отправились на юг, пересекли Луговую речку, бредя по снежному крошеву и шуге, которая таяла прямо под лапами, погружавшимися в обжигающую холодом воду. Когда они сообразили, что вновь оказались подле Бычьего, Раф опять вспомнил о лисе. Отчасти вынужденно, видимо, из-за хоть и оскорбленного, но воистину песьего чувства верности и долга, которое до сих пор заставляло его стыдиться бегства из Лоусон-парка, прочь от железного бака, Раф вновь принялся клясть себя за ссору с лисом и настоял на том, что так или иначе лиса следует отыскать и уговорить остаться с ними. Кроме того, не исключено было, что лис мог вернуться в старое логово и сам. Поэтому, когда луна села, Раф с Шустриком направились назад, тем же путем, каким они пришли сюда от Грая и Бурого кряжа. К полудню следующего дня голод стал нестерпимым. Над Леверским озером они улеглись на отдых, и Шустрик как-то по-дурацки, самым легкомысленным образом провел все это время в пустой болтовне обо всем, что приходило ему на ум, покуда Раф спал, поеживаясь на холодном ветру, который задувал в этих высоких скалах.

– Как думаешь, Раф, мы станем призраками? – спрашивал Шустрик, ерзая, словно щенок. – Раф, я спрашиваю, станем ли мы призраками? Не желаю быть призраком и пугать других собак! Глянь-ка, облачко розовое плывет, вон там, справа, повыше белых птиц. Спорим, что Киф на нем? Хорошо бы нам попасть туда, откуда летят эти птицы. Там, наверное, теплее. Там ихний табачный человек дает им… Слушай, Раф, а я могу помочиться сзади на скалу, глянь-ка… – Шустрик кувырнулся и встал с белой шапкой на голове. Стряхивая снег, он вдруг замер и с удивлением осмотрелся вокруг. – Слушай, Раф, до меня только сейчас дошло, где мы с тобой находимся! Раф! Помнишь тот день, первый день нашего побега, когда мы гоняли овцу и пришел пастух, а потом две собаки так рассердились на нас? Это то самое место, помнишь? Это озеро и скалы, глянь, а вон там ручей. Интересно, почему я сообразил лишь сейчас? И еще, куда подевались овцы? На небо улетели, что ли?

Покуда Шустрик так разговаривал, в просвете между тучами выглянуло солнце и заблестело на зеркале далекого озера. Донесся запах сигарет и звук топающих башмаков. Сперва появилась синяя тень, а затем и человек – тот самый человек, о котором говорил Шустрик, – вывернул из-за скалы и стоял неподвижно спиной к псам, внимательно глядя куда-то за озеро. Рядом с ним был один из двух псов, которые так сердились на них, когда Раф с Шустриком гоняли овец. Увидев их, пес остановился и глухо зарычал, в ту же секунду человек повернул голову и тоже увидел их.

Раф медленно встал, с трудом ощущая свои занемевшие от лежания в снегу мышцы, хромая, сделал несколько шагов в сторону, подальше от палки в руках человека, и замер, выжидая. Шустрик же, напротив, как бы играя с каким-нибудь случайным встречным на прогулке в парке, радостно завилял хвостом и сделал несколько шагов к человеку. Однако тот тут же отступил назад, бросил в снег недокуренную сигарету, которая громко зашипела в полной тишине, как сигнал тревоги. Покуда Шустрик медлил, человек замахнулся палкой и грозно крикнул: «Прочь, бродяга!» – после чего повернулся и почти бегом исчез из виду. Очевидно, он слишком удивился и испугался, поскольку совсем забыл о своем псе, который, не слыша приказа хозяина, так и остался на месте, глядя на Рафа сквозь промозглую мглу. Наконец настороженно, но и не то чтобы очень враждебно пес, увидев вмятины в снегу, сказал:

– Похоже, вы тут давно лежите. Не холодно? Раф не ответил, но Шустрик осторожно подошел поближе и смирно стоял, покуда чужак обнюхивал его.

– От тебя чем-то пахнет, – сказал тот наконец. – Где вы были?

– Нигде, – отрезал Раф.

– Это как? – Чужак выглядел явно озадаченным. – Чего ж вы тогда ночью шляетесь по холмам?

– Нам некуда идти, – пояснил Шустрик. Сбитый с толку, пес переводил взгляд с Рафа на Шустрика и обратно.

– Где ваша ферма? Вы явно не туристовы – кожа да кости! Что вы тут делаете?

Последовала пауза.

– Мы живем в сарае, – вдруг сказал Шустрик. – Там тучки розовые, как рододендроны. Звучит, конечно, глупо, но я собираюсь снять паутину со своих глаз, а потом ты увидишь, что я имею в виду. Пока же придется все это оставить мышке, она поймет. А отчего твой человек испугался нас? Почему убежал? Ведь он убежал, правда же?

– Верно. Я его никогда таким не видел, разве когда он решил, что у нас один пес чумкой заболел. Щен еще совсем – хозяин решил, у него судороги, пена из пасти и все такое.

– Чумка? – переспросил Шустрик. – А что это такое?

– Точно не знаю. Болезнь какая-то, вроде чумы, она убивает собак. Редкая болезнь. Может, он подумал, что вы больные, – пахнешь ты странно, да и башка у тебя – ровно крыса, которой вспороли живот.

– Но ты-то не боишься нас?

– Нет. Я-то чую, что нет у вас ни чумы, ни других болезней, но старик мой, видно, что-то такое подумал. Иначе б не убежал.

– А куда подевались овцы? – спросил Раф.

– Овцы? – с удивлением переспросил пес. – Мы не выгоняем овец в холмы, когда снег. Вчера овец увели вниз, та еще была работенка. Как раз этим мы сейчас и занимаемся: ищем тех, что еще остались в холмах, чтобы отогнать вниз.

– Ясно, – пробормотал Шустрик. – Значит, нам теперь некого… да, все ясно…

– А вы, значит, так и живете в холмах? – спросил пес. – Бедняги, вы такие тощие. А у тебя еще и башка не в порядке, – добавил он, глядя на Шустрика. – Не помереть бы вам тут. Хотя выше нос, малой, к утру потеплеет, иль не чуешь?

Неожиданно послышался крик: «Хват! Ко мне! Ко мне!» – он дошел издалека, и пес, не сказав больше ни слова, исчез, словно форель в ручье. Если глядеть со скалы, белый склон холма казался совершенно голым и напоминал скат крыши, который тянулся до самого озера.

– Он не узнал нас, – заметил Шустрик немного погодя. – И наверное, считает, что мы совсем неопасные.

– Куда уж нам.

– Лапы совсем замерзли.

– Будет еще хуже, если мы останемся здесь. Надо отыскать какое-нибудь логово. Оно, конечно, как он говорит, к утру потеплеет, но тут, под этой скалой, мы рискуем, что глаза наши превратятся в ледышки.

– Грустное будет зрелище, – заметил Шустрик. – Я и так ничегошеньки не вижу. Ни мышки, ни червячков, ни подле дома мусорных бачков. Не унывай, Раф! Может, мы еще отыщем лиса, может, где-нибудь еще остался кусочек мира, который никому не нужен. Все равно лучше умереть здесь, чем в баке у белохалатников. Ты согласен? Я да. Терять нам особенно нечего. Где оно, наше достоинство? Я считаю, что это самое главное, что уперли у нас белохалатники. Надеюсь, мы умрем сами, как и положено диким животным.

21–22 ноября, воскресенье – понедельник

Впечатление Дигби Драйвера о мистере Джефри Уэсткоте, как всегда поверхностное, неполное и циничное, оказалось тем не менее – и тоже как всегда – весьма недалеким от истины. Хотя мистер Уэсткот ни разу в жизни не переступал порога здания суда – ни в качестве ответчика, ни в качестве кого бы то ни было, – была в нем, однако, некая глубоко укоренившаяся неразборчивость в средствах, приправленная эгоизмом и безотчетной грубостью натуры. Он жил по им самим установленным законам, а подчас не гнушался преступать и их. Род человеческий интересовал его довольно слабо, он отдавал предпочтение неодушевленным предметам, в особенности рукотворным, и не давал себе труда это предпочтение скрывать. Если надо было отладить до совершенства тонкий, хитроумный механизм, он проявлял чудеса изобретательности и терпения; в общении с людьми ему не хватало ни того ни другого. Природа наделила его более чем средним умом и недюжинным умением сосредотачиваться, но сквозь целеустремленность и напористость порой просматривалась нетерпимость, доходящая до фанатизма.

Вечером на следующий день – в воскресенье – мистер Уэсткот сидел в одиночестве у себя в комнате и угрюмо пялился на экран цветного телевизора, завернувшись в два одеяла после того, как счетчик газового камина (становившийся, как все счетчики в наемных квартирах, особо прожорливым в морозную погоду) проглотил последний шиллинг из отведенного на сутки бюджета (повод был недостаточным, чтобы запускать руку в и без того истощенный фонд покупки акваланга). Образ Чумных Псов, сеющих вокруг себя страх и погибель, блуждал, изгоняя покой, по лабиринтам его сознания, точно Красная Смерть по запутанным закоулкам обиталища графа Просперо. Мысленным взором мистер Уэсткот уже видел, как неутомимо преследует собак по Скафельской гряде, выслеживает их на заснеженных просторах Хелвеллина, гонится за ними от лиственничных перелесков Эскдейла до бурливых водопадов Нижних Врат. В его воображении их тела, аккуратно прошитые пулей в сердце или в мозг, уже стыли на склоне холма. К дьяволу этого «Оратора» вместе с фотографиями, интервью, почетом и славой. Тут куда уместнее тайная, без всякой огласки, вендетта, единоборство один на один, необходимая и неизбежная жестокость в отношении пакостных тварей, имевших наглость попортить его машину и сожрать продуктовый запас стоимостью в три, а то и в четыре фунта. Застрелив их, он даже не даст себе труда посмотреть на трупы. Просто повернется и пойдет домой.

К одиннадцати вечера план его созрел окончательно. В понедельник и во вторник, разумеется, полагалось быть на работе, однако по служебной инструкции он имел право пропустить по болезни два (но не более) рабочих дня, не представляя медицинской справки, а если принять во внимание пережитое им потрясение, а также холодное время года, вряд ли кто станет задавать лишние вопросы. Конечно, могут позвонить с работы ему домой, а его не окажется на месте, но скорей всего, не позвонят, а в крайнем случае миссис Грин, квартирная хозяйка, уж конечно его прикроет. Придется проинструктировать ее перед уходом. Правда, кто-нибудь может увидеть его на холмах и рассказать об этом в банке, но вероятность этого столь ничтожна, что не заслуживает рассмотрения.