Ричард Адамс
Чумные псы

Свой nom de plume,^[10] Дигби Драйвер, под которым он впоследствии стал известен миллионам читателей «Лондонского оратора», а в конце концов и самому себе, Кевин придумал в Копенгагене, где собирал материал для серии очерков о порнографии и ночных притонах. Имя это он позаимствовал у персонажа какой-то давно забытой кинокомедии своего детства. Кевин понял, что его работа требует нового имиджа и нового лица – не лишенного чувства юмора, наводящего на мысль о юности, энергичности и душевном благополучии, сочетающего настойчивость и непреклонность, характерные для корреспондента «Оратора». В результате копенгагенский материал он подписал этим именем. Не говоря ни в одном из очерков об этом впрямую, он подспудно сумел навести читателя на мысль, что человек, пытающийся рассуждать об использовании эротических зрелищ для зарабатывания денег с точки зрения традиционной западной морали, безнадежно отстал от жизни; при этом он искусно сумел стушевать (и заставил читателя сделать то же самое) всякую разницу между подлинной, питаемой душевным теплом чувственностью и хладнокровным, беззастенчивым паразитизмом на потерянных, отчаявшихся и разуверившихся людях. Он без зазрения совести ссылался на Д.Г. Лоуренса и Хейвлока Эллиса, выставляя их сторонниками сексуальных затей, продажное уродство которых довело бы этих честных, искренних людей до ярости и отчаяния. А в конце, так и не высказавшись напрямую в защиту правомерности торговли похотью в форме изображения или живого тела, Кевин сумел-таки намекнуть, что те, кто клеймит подобный подход, абсурдно консервативны и начисто лишены воображения, далеки от всего молодого и современного и, ipso facto^[11] могут быть совершенно спокойно сброшены со счетов. Фокус получился. В Копенгаген уехал Кевин Гамм, а вернулся Дигби Драйвер.

Позвольте (слышу я ваш вполне законный вопрос), а какое, к дьяволу, отношение все это имеет к Рафу, Шустрику, Центру и доктору Бойкоту? Вам кажется, никакого? Ну, разве что заведем речь об ожесточенном сердце. Кстати, раз уж мы все равно стоим тут, в этом диком и пустынном месте – ни кустика на много миль, а «толедо триумф» Драйвера когда еще выкарабкается из долины, – не мешает задать себе вопрос: откуда же они берутся, эти ожесточенные сердца? Не так-то просто полностью отрешиться от жалости, стоя лицом к лицу с заплаканной женщиной, дочку которой удушил маньяк, да еще и лезть к ней в окно, после того как муж выставил тебя за дверь. Пожалуй, это даже тяжелее, чем производить осмотр дворняги, которая только что вынесла удар тока напряжением в триста вольт и сейчас отправится под четыреста. Я все возвращаюсь мыслью к истинно великим, к тем, чьи помыслы… нет, давайте-ка продолжать. Вот он уже у самого Треширского Камня. Где ты была, Урания, когда он одолел-таки этот проказливый поворот над отвесным обрывом в тысячу футов? К сожалению, отнюдь не поблизости, и потому ты не спихнула его в пропасть. Ну ладно. И в гибели воробья есть особый промысел – да и собаки, раз уж на то пошло, тоже. Столпы «Лондонского оратора», заинтригованные – как, впрочем, и почти все остальные – внезапной и таинственной смертью мистера Эфраима, отправили разнюхивать и описывать случившееся самого Дигби Драйвера. И уж поверьте мне, если он не сумеет состряпать захватывающую дух историю, значит, доктор Бойкот – копенгагенский пройдоха, а Шустрик настолько же в своем уме, как король Лир и его шут вместе взятые.

И опять Шустрик трусил вслед за Рафом. Туман истекал из его головы, словно тот, теперь уже почти забытый поток, который оставляла за собой трубка, торчавшая во рту табачного человека. Туман струился между Шустриком и Рафом, клубился в сухих тростниках и осоке, плыл поверх серых иззубренных камней, которые длинными грядами лежали на пустоши. И повсюду стояли запахи сырого вереска, лишайника на камнях, запахи воды, овец, недавно прошедшего дождя и гниющих желудей.

– Куда мы идем, Раф?

– Ищем еду. Забыл, что ли? – Раф остановился и понюхал воздух. – Там! Где-то там мусорный бак… Да, точно бак, только еще очень далеко – во-он он там. Чуешь?

Горечь утраты всего, что он имел, вновь охватила Шустрика, больно сжимая его в тисках, превращая пса в крохотный комочек, лишая его жизненных сил, памяти, мыслей и даже тех внутренних, сокровенных убежищ, где он пытался укрыться. Шустрик молча стоял в мокром вереске, ощущая себя сдавленным до размеров мелкого камушка, который еще, быть может, стоило сохранить, не дать ему разрушиться окончательно, – иначе он просто умрет; последняя капля упадет на землю и исчезнет. Тяжело дыша, Шустрик стоял на месте и не двигался. Но вдруг, нежданно-негаданно, тиски разжались, голова пса дернулась, и из нее, словно рогатый гриб-поганка, стал расти отвратительный стебель, белый и длинный; он убивал и уничтожал все вокруг, превращая в голую пустыню склон холма, на который они поднялись.

– Этого не может быть! – пробормотал Шустрик, вздрагивая от ужаса перед этим рогатым призраком. – Не может быть! – Он затряс головой, и металлическая сеточка, этот уродливый шлемик, задергалась, перемещаясь от одного уха к другому. – Это Джимджем! Джимджем…

– Джимджем? Что Джимджем? – спросил Раф, тут же оказавшийся рядом, его пахнущий псиной лохматый силуэт маячил в темноте, дружественный, но нетерпеливый.

– Помнишь его?

– Конечно, я помню Джимджема! Белохалатники убили его.

– Нет, это я его убил.

– Шустрик, кончай свои штучки и пошли! Я отлично помню Джимджема. Он рассказывал, что белохалатники засунули ему в горло какую-то трубку и залили в желудок что-то горькое. И тогда он ослеп и по всему полу мочился гноем и кровью. А тебя подле Джимджема и близко не было. Так что уж никак не ты его убил.

– Гной и кровь текут из моей башки.

– Скоро из нее потечет куда больше крови, если ты не пойдешь со мной дальше. Нет, прости, Шустрик, я не это хотел сказать. Я понимаю, ты не в себе, но я голоден – просто зверски! Чуешь запах мусорных баков?

– И ты меня прости, – смиренно сказал Шустрик. – Если где-то тут есть мусорные баки, ты можешь рассчитывать на меня, Раф. Теперь я вспомнил, мы ищем мусорные баки, все в порядке.

И они побежали по обратному склону Высокого кургана, а затем начали крутой спуск по каменным осыпям откоса. Справа от них, в темноте, струил вниз свои воды журчащий ручеек. Шустрик перебежал на другой берег и стал пить воду, и, покуда пил, под своими лапами почуял острый запах растревоженной муравьиной кучи. Почувствовав первый же укус, он ринулся прочь и догнал Рафа у подножия склона. Псы теперь чуяли запахи кур и коров и стояли, глядя на то, как свет постепенно заливает холодное небо.

– Раф, где-то там, за полем, ферма.

– Похоже на то, но нам это не очень-то подходит. Слышишь собак?

– Ох, Раф… А я думал, что это я.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Видишь ли, Раф, частями я нахожусь повсюду. Никак не пойму, где я на самом деле.

– И я тоже! Зато я отлично знаю, где мусорные баки. Пошли!

Полями они обогнули ферму и через каменную стену перебрались на улочку. Собачий лай затих где-то сзади. Пройдя еще несколько сотен ярдов, они оказались у Даддона, который здесь, в семи милях от истока, был широким и быстрым, стремительно нес свои воды меж берегов, поросших буками с теперь уже голыми, маячившими на бледном рассветном небе ветвями.

Вскоре улочка превратилась в узкую дорогу. Раф с Шустриком приближались к сараям, стоявшим подле дома с ухоженным садом. За мостом начиналась широкая дорога. Собаками тут не пахло, да и слышно их не было. Помедлив мгновение, Раф крадучись направился на зады фермы, следуя вдоль стены сарая и вдоль низкой каменной стены, а затем со всею решительностью, которой наделил его голод, запрыгнул на стену и ринулся далее – во двор.

Уже в третий раз срываясь со стены, Шустрик услышал, как на той стороне Раф грохочет крышкой мусорного бака, выпуская наружу волну запахов – спитого чая, корочек бекона, рыбы, сыра и капустных листьев. Шустрик жалобно заскулил:

– Раф, помоги! У меня не получается… то есть какой же я дурак! Ну конечно, эта стена не настоящая! Просто она в моей башке, и я не могу запрыгнуть на нее при всем своем желании.

Шустрик поплелся вдоль открытого бетонного желоба, выходящего из квадратного отверстия в основании стены. Шустрик знал – поскольку сам заставил появиться этот желоб – что на другом его конце, за углом, в стене есть ворота из выкрашенного зеленой краской штакетника. Сквозь них он видел Рафа, который возился подле мусорного бака. Раф откинул крышку и теперь выгребал содержимое бака. Вжавшись животом в землю, Шустрик протиснулся под воротами и оказался во дворе.

– Осторожно, Раф! – предупредил он. – У этой жестянки острый край!

Раф поднял голову, из его верхней губы уже шла кровь.

– Ничего, зубы у меня острее! Веселей, Шустрик! Не падай духом – мы еще поживем! Тут старая свиная кость – возьми всю себе!

Едва лизнув ее, Шустрик ощутил, что он и впрямь очень голоден. Укрывшись от ветра, он улегся с подветренной стороны сарая и принялся грызть кость.

Филлис Доусон проснулась, как от толчка, глянула на часы, а потом в окно. Было начало восьмого, утро только занималось – пасмурное, промозглое осеннее утро, с неумолчной барабанной дробью дождевых капель по оконному стеклу. Что-то разбудило ее, какой-то необычный шум. Но где? Вряд ли кто-то надумал взломать дверь магазина, не в семь же часов утра. Скорее кто-то надумал подзаправиться у закрытой на ночь бензоколонки – такие случаи уже бывали.

Филлис встала, надела халат и шлепанцы и подошла к окну. Возле дома никого, на дороге пусто. На окаймляющей дворик стене, отсыревшей под дождем, четко обозначился силуэтный рисунок огромного лосося, которого ее отец много лет назад выловил в Даддоне. Река проходила ниже под стеной, полноводная, бурливая, она непрерывно прополаскивала длинные побеги плюща, тянула за собой слишком низко свесившуюся ветку рябины, плясала, поблескивала и переплескивала под мостом.

Тут Филлис услышала какую-то возню на задворках – стук, шелест, глухие беспорядочные удары. Она окликнула сестру:

– Вера, ты не спишь?

– Нет, – отозвалась Вера. – Слышишь, да? Овца, что ли, забралась на задний двор?

– Не пойму… Погоди-ка… – Филлис подошла к окошку в задней стене, выходящему на задворки. – Ох ты, Господи! Тут две какие-то собаки. Одна очень большая. Раскидали весь мусор. Пойду их прогоню. Этого еще не хватало!

– Интересно, чьи они, – поинтересовалась Вера, в свою очередь подходя к окошку. – Я вроде никогда их раньше не видела.

– У Роберта Линдсея таких нет, это точно, – заметила Филлис. – У Томми Боу вроде бы тоже… Вообще, похоже, это не овчарки.

– Ой, гляди! – Вера ухватила сестру за рукав. – Они в ошейниках! В зеленых ошейниках. Помнишь, Деннис говорил…

Тут песик помельче поднял голову, и Вера невольно ахнула. Холодное утро сразу сделалось еще сумрачней и безотрадней. Ирландский крестьянин от такого зрелища осенил бы себя крестом. Сестры в ужасе отпрянули от окна.

– Господи ты Боже мой! Что ж это с ним такое? Смотри, как у него, бедняги, голова разворочена! Ты когда-нибудь такое видела?

– А этот, лохматый, у него вся пасть в крови!

– Он, наверное, и убил того несчастного торговца-еврея возле Бурливого. Ой, Филлис, подожди, куда ты, вернись…

– Вот еще, – запальчиво отозвалась Филлис, устремляясь вниз. – Я не намерена сидеть и смотреть, как какие-то бродячие псы устраивают помойку у нас во дворе.

Она спустилась с лестницы, подхватила увесистую швабру и совок для угля и принялась один за другим отпирать замки на задней двери.

– А вдруг они на тебя набросятся?

– Не выдумывай! Пусть только попробуют!

– Надо сначала позвонить в полицию или лучше в это заведение в Конистоне…

– Потом, – решительно отрезала Филлис, распахивая дверь и делая шаг во двор.

Большая собака – этакая зверюга – видимо, насторожилась от лязганья открываемых замков. Она стояла, озираясь, из окровавленной пасти свисала куриная голова – зрелище не из приятных.

– А ну, пошли вон! – закричала Филлис. Она швырнула в собаку сначала совком, потом сапожной щеткой, подвернувшейся под руку. Щетка попала в цель, собака отбежала на несколько шагов и снова остановилась. Ворох клейкой ленты и оберточной бумаги прицепился к ее лапе и волочился сзади по камням. Двор превратился в настоящий свинарник, и Филлис, от природы чистоплотная, аккуратная и опрятная, как ласточка, пришла в такую ярость, что напрочь позабыла об осторожности.

– Да уберешься ты? – крикнула она и кинулась на собаку, размахивая шваброй. – Вон отсюда, слышишь?

Она настигла пустившегося наутек пса, пихнула его шваброй и попыталась огреть по спине. Швабра стукнулась о камень и сорвалась с рукоятки. В тот же миг пес, взметнув задними лапами ворох картофельной шелухи, стряхнул наконец липкую ленту, прыгнул за ворота и был таков.

Филлис, слегка запыхавшаяся, победно обернулась и оперлась на ручку от швабры. И тут взору ее предстала вторая собака, о которой она напрочь позабыла в пылу сражения. Это страшно изувеченное создание было когда-то чистокровным гладкошерстным фокстерьером черно-белого окраса. Одну лапу песик неловко держал на весу, бок был перемазан засохшей грязью и кровью – то ли его, то ли другой собаки, кровивших ран на нем заметно не было. На зияющий разрез со следами швов Филлис не могла смотреть спокойно. Отведя глаза, она повернулась, пересекла двор и отворила дверь сарая.

– С этим, Вера, похоже, хлопот не будет, – обратилась она к сестре. – Ах, бедняжка, бедняжка! Здорово ему досталось – ты только посмотри на его голову!

Песик не трогался с места, переводя испуганный, затравленный взгляд с Веры на Филлис. Потом он вскочил, поджал хвост и, дрожа всем телом, затрусил через дворик.

– Похоже, он голоден и до смерти перепугался, – решила Вера и наклонилась к собаке. – Ну, бедненький ты мой, как же тебя зовут?

– Лучше ты все-таки его не трогай, – предостерегла Филлис. – Мне его и самой жалко, но от него можно заразиться какой-нибудь дрянью, особенно если он из этого Центра. Давай запрем его в сарае и позвоним в полицию в Браутон. Пусть сами разбираются.

Вера сходила в дом и вернулась в перчатках из толстой кожи, в которых отпускала автомобилистам бензин и масло. Пес почти не сопротивлялся, когда она просунула два пальца под зеленый ошейник – он оказался великоват – и отвела его в сарай. Подумав, Вера бросила туда свиную кость и обрезки холодного мяса, которые были завернуты в пергаментную бумагу (Раф их проглядел). Сердце у нее было доброе.

Когда она вернулась в дом и пошла мыть руки, Филлис уже говорила по телефону.

Дрожа отчасти с перепугу, а отчасти от утренней прохлады, Раф бежал вверх по западному склону Грая. Он даже не пытался скрываться и время от времени подавал голос, вспугивая своим лаем даннердейлских овец, которые отдыхали в камнях или в вересковых укрытиях под утесами. Он чуял запах овечьего дерьма и теперь уже засохшей черники. На мгновение он остановился, почуяв запах пороха, исходивший от размокшего ружейного патрона, – это был тот самый патрон, которым старый Рутледж подстрелил сороку. Продолжив поиски, Раф обнаружил какую-то падаль под скалой, а еще ежа, раскисший окурок сигареты, место ночевки тетерева, след зайца, бежавшего к северу, – все что угодно, только не то, что разыскивал. Уставший после столь длинной ночи, Раф, уткнув окровавленный нос в землю, пересек Барсучий курган и, уже заставляя себя бежать дальше, поднялся на длинное плечо Бурого кряжа. Здесь он сделал остановку, напился воды и затем, вновь подняв морду к затянутому облаками серому небу, неожиданно уловил ту самую крепкую и отчетливую вонь, которую и искал. В то же мгновение из папоротников до Рафа донесся тонкий, насмешливый голос:

– Что приключилось, а, голубчик? Шкандыбаешь, ровно тебе зад подпалили.

Раф повернулся, однако никого не увидел. Закипая от злости и нетерпения, он ждал и вскоре футах в десяти от себя углядел высовывающуюся из травы морду лиса.

– Что, потерял малого? Ну и дела, хорошие!

– Идем со мной, лис! Сейчас же! Иначе я откушу тебе голову! Шустрик попал в беду. Если ты не вызволишь его, то уж никто не сумеет.

Из цилиндра не донеслось ни звука; покуда мистер Пауэлл писал мелом на дощечке число «24» – столько суток уже длился эксперимент с обезьяной. Постояв немного, мистер Пауэлл постучал по металлу авторучкой, но, так и не дождавшись ответа, занялся другими делами.

Мистер Пауэлл пришел пораньше, чтобы проверить обработанных аэрозолем кроликов и сделать соответствующие записи, – этой рутинной работой он занимался весь вчерашний вечер. Кроликов использовали в опытах, которые по закону следовало провести, прежде чем господа Глабстолл и Бринкли смогут выбросить на рынок свой только что разработанный лак для волос «Ринки-Динки». Сроки уже поджимали, поскольку первая серия опытов дала весьма сомнительные результаты. Господа Глабстолл и Бринкли с нетерпением ожидали ясности в этом вопросе, желая поскорее запустить лак в массовое производство, одновременно развернув рекламную кампанию. (Он посмотрит на вас другими глазами, если с вами «Ринки-Динки»!)

Кроликов опрыскивали, держа их минут пятнадцать в парусиновом мешке, а потом рассаживали по железным ящикам, в дверце у которых имелась дырка для головы, причем со специальным зажимом, так что голова и уши кролика оказывались снаружи и он не мог ни втянуть голову внутрь, ни потереть лапами глаза. В обязанности мистера Пауэлла входило следить за повреждениями глаз, измеряя толщину роговицы.

Надев белый халат и вымыв руки дезинфицирующим мылом, мистер Пауэлл в задумчивости постукивал кончиком карандаша по своему верхнему зубу и просматривал рабочий журнал, который его коллега мисс Эврил Уотсон, занимавшаяся собственно опрыскиванием, заботливо оставила раскрытым на лабораторном столе. Опрыскивание производилось с 12.00 до 12.33, – ага… вчера… значит… прошло часов двадцать… ясно… – Ничего необычного. – Хорошо. – В мешках кролики отчаянно боролись. – А как бы на их месте вели себя вы, милая Эврил? – Трое визжали. – Совершенно бесполезная информация. Ну, что там еще? – Быстрое вздутие. Индивидуальная проверка в 18.00 показала вздутие тканей во всех случаях. Вздутие роговицы в среднем 164, 16 % от нормы. – И то хлеб. – Лакримация. – Это и так ясно. – Сильное покраснение и отечные образования. – Ладно, ближе к делу. Лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть в отчете.

Головы кроликов, которые торчали из стоявших длинным рядом ящиков, взирали на выкрашенную зеленой краской стену. На фоне тускло мерцавшего металла эти отделенные от тела головы выглядели столь неестественно, что еще не вполне проснувшийся мистер Пауэлл, зевая и рассеянно пользуясь своей привилегией протирать руками глаза, поддался на время иллюзии: ему показалось, что это вовсе не головы живых тварей, но некий резной фриз с изысканным орнаментом – нечто вроде ангельских головок, выглядывающих из-за спин Отца, Сына и Пресвятой Девы в сцене Страшного суда на каком-нибудь резном тимпане западной стены храма или на главном алтаре. (Выросший в веселом городе Линкольне, мистер Пауэлл в свое время пел в церковном хоре, поэтому подобные картины были ему не в новинку.) Однако там ангелочков обычно не изображали со слезящимися глазами (ибо, как известно, Господь утрет каждую слезинку!), равно как и с дергающимися носами, так что несколько мгновений спустя, когда мистер Пауэлл добрался до кролика номер 10452 (Центр пускал в расход примерно сто двадцать кроликов ежемесячно), эта иллюзия исчезла.

– Эх, разбойничек, – пробормотал мистер Пауэлл себе под нос, беря одной рукой кролика за уши, а другой открывая ящик. – Свое ты отработал, скоро станешь…

В дверь лаборатории постучали.

– Входите, – сказал мистер Пауэлл, не поворачивая головы. – Скоро станешь покойничек. Покойничек в шкафу, милый мой разбойничек. И это, позволю себе заметить, будет твоя новая работа. Кабинет биологии в какой-нибудь прогрессивной средней школе… Не пропадать же добру. Вздутие роговицы на сто семьдесят целых и две десятых процента от нормы. Запишем-ка в журнал.

– Простите, сэр…

Мистер Пауэлл подумал, что за дверью, наверное, стоит подручный Тайсона мальчик Том. Он поднял глаза и с изумлением увидел перед собой полицейского. Мистер Пауэлл выпустил кроличьи уши и машинально встал.

– Простите, ежели напугал вас, сэр.

– Ничего, все в порядке. Просто я не ожидал вас здесь увидеть. Что-нибудь случилось? Но, простите за вопрос, как вы сюда попали? Я полагал, что тут еще все закрыто. А я, как видите, пришел пораньше.

– Ну, я открыл шпингалет на окне, сэр. Я звонил у входа, но никто не отвечал. Знаете, иногда нам приходится проникать в помещения по своему усмотрению, ежели, на наш взгляд, того требуют обстоятельства, то есть ежели есть опасность… только в этом случае, понимаешь, бывает необходимость вторгаться…

– Ну да, конечно. Так в чем же дело?

В это мгновение кролик сослепу наткнулся на деревянный штатив для пробирок. Мистер Пауэлл поднял его, возвратил в ящики и укрепил стальной хомут на шее животного. Полицейский учтиво ожидал, покуда тот закончит.

– Так вот, я только что из Конистона, сэр, понимаете ли. Похоже, там у одной леди из Даннердейла, у мисс Доусон в Ситуэйте, то есть она говорит, мол, одна из ваших собак заперта у нее в сарае.

– (Боже правый!) Одна из наших собак?

– Похоже на то, сэр. Судя по всему, мисс Доусон проснулась нынче утром и обнаружила ту собаку у мусорного бака. Так она вышла из дома, поймала собаку и посадила в сарай.

– Да неужели?

– Да, сэр. Похоже, она видела зеленый ошейник и еще шрам длинный на голове. Поэтому мисс Доусон решила, что собака ваша, и позвонила нам. Сержант звонил сюда еще полчаса назад, но никто не отвечает…

– Естественно, еще рано…

– Это так, сэр. Вот сержант и велел мне сходить к вам и отыскать кого-нибудь, с кем можно поговорить об этом деле.

– Что ж, по-видимому, я и есть тот самый кто-нибудь. Я доложу директору, как только он придет.

«Вряд ли он сильно обрадуется, – подумал мистер Пауэлл. – Расхлебывать потом – хлопот не оберешься».

– Да, но тут такое дело, сэр. Я вынужден просить кого-нибудь поехать со мной в Даннердейл к той леди, да, и на собаку посмотреть, надо, понимаете, идентифицировать.

– Что, прямо сейчас?

– Как можно скорее, сэр, ежели позволите. Ежели это те самые собаки, сэр, что ярок режут, и ежели они как-то замешаны в том несчастном случае у Бурливого, то их надо срочно идентифицировать и избавить от них ту леди. Она ж беспокоится, понимаете…

«Это уже опасно, – подумал мистер Пауэлл. – Но, черт подери, я не вижу, как отказаться. Господи, почему всегда я?»

– Хорошо, я поеду с вами прямо сейчас, если вы соизволите подождать, пока я напишу записку начальнику, чтобы тот узнал о случившемся, когда придет на работу.

– Премного благодарен, сэр.

Несколько минут спустя мистер Пауэлл с полицейским уже ехали в Даннердейл, а тем временем в звенящей тишине лаборатории подопытные кролики продолжали нести свою научную вахту.

Вжавшись животом в землю и прикрыв глаза, Шустрик неподвижно лежал на полу сарая. Его морда уже столь долго покоилась на передних лапах, не смещаясь ни на дюйм, что от его дыхания образовалась лужица замерзшей на холоде влаги, которая тускло поблескивала в полутьме. Все его существо было полно покоя и умиротворения, ибо наконец он получил ответ на мучивший его вопрос, получил столь неожиданным и странным образом, что теперь ему ничего не оставалось делать, кроме как размышлять об этом, не опускаясь до таких пустяков, как голод, будущее и безопасность.

Когда к нему подошла та женщина в толстых кожаных перчатках, он сперва съежился от страха. Но боялся он не только за себя, но и за нее, ибо опасался, что, притронувшись к нему, она упадет замертво. И мысль об этом – о повторении страшного взрыва, от которого воздух вот-вот дрогнет, разбрасывая острые осколки в лицо женщине… кровь, беззвучное падение…

Шустрик вспомнил, что так падал отравленный пес из соседней с ним клетки: мягкий, глухой удар, когда безжизненное тело рухнуло на пол… – мысль о том, что он станет причиной еще одной смерти, была невыносимой. Когда руки женщины ухватились за ошейник, Шустрик несколько мгновений сопротивлялся, но потом, отдавшись внутреннему зову, успокоился при звуках доброго голоса и больше не противился, покуда женщина отпирала дверь сарая и вела его в полумрак, пахнущий яблоками, пылью и щепой. Шустрику стало интересно, что эта женщина собирается с ним делать, однако та погладила его, сказала несколько слов и заботливо вернула ему свиную кость, после чего оставила в одиночестве.

Теперь первое удивление прошло, и Шустрику стало ясно, где он оказался, ибо место это он знал всю свою жизнь, во всех подробностях. Правда, здесь бывало светлее, уютнее, чище и лучше пахло. Как бы то ни было, он находился в том самом месте, где был всегда. Разве что теперь впервые увидел его воочию. Он оказался внутри своей головы! Тут были его глаза – наверху, прямо перед ним, два квадратных проема, один подле другого, через них сюда проникал утренний свет. Только они были немного закопченные, местами даже в паутине, но этого следовало ожидать, если учесть все случившиеся с ним несчастья. Ладно, он почистит их позже. Похоже, он оказался в нижней части своей головы, ибо через глаза мог видеть лишь небо. А между глаз, прямо посередине, располагался конец его морды – пасть и нос. И то и другое? Странное дело – довольно большой проем в самом низу, через который сюда доходили запахи дождя, грязи, дубовых листьев, гуляющего где-то неподалеку кота и бредущей вдалеке овцы. Внутри же это место оказалось таким, каким, увы, ему и следовало быть в данных обстоятельствах, – полная мешанина, разор и беспорядок. На полках, как бы для видимости, были набросаны пустые коробки.

Но что вызывало удивление, так это вогнутая щель, идущая по полу от того места, где лежал пес, к кончику его морды в середине дальней стены. Он всегда полагал, что щель эта должна быть уже и глубже на вид, – да и чувствовал, что глубже! – и все-таки в одном он был совершенно прав: дыра эта была прикрыта грубо скатанной металлической сеткой, в ней застряли несколько сухих листиков, какие-то щепки и клочки мокрой бумаги. И Шустрику стало ясно, как эта щель влияет на него и отчего ему так часто не по себе, ибо на одном ее краю стояла поленница с колуном и колодой, а на другом двумя рядами лежали чистенькие, пахнущие смолой вязанки щепы, которая образовалась, очевидно, когда эту щель пробивали.

«Так это были щепки, – подумал Шустрик, подойдя поближе и обнюхивая их. – Должно быть, они-то и поранили в кровь лицо тому смуглому человеку. Но отчего тогда так грохнуло? Впрочем, если эта женщина позволит мне полежать тут подольше, я, наверное, выясню и это, и многое другое. А все же, какой тут страшный беспорядок! Только бы мухи не залетали. Мухи и черви… Кому охота, чтобы в башке у тебя жужжали мухи? Ну а раз уж я здесь, следует, пожалуй, заняться своими глазами. Занятно будет прочистить их изнутри! Надеюсь, им это не повредит».

Шустрик запрыгнул на полку, что шла вдоль дальней стены, как раз чуть пониже уровня его затянутых паутиной глаз. И тут в голове у него резанула боль, когда что-то легкое, не замеченное им, упало из-под лап и покатилось по полу. Замерев, Шустрик раздумывал о том, какой частью его самого могла быть эта штука. Однако ничего страшного с ним, похоже, не произошло. Он подождал несколько мгновений, прислушиваясь к себе, затем положил передние лапы на узкий грязный подоконник и выглянул наружу в свой правый глаз.

Шустрик увидел то, что ожидал увидеть. Он глядел на покрытые травой и вереском широкие просторы, раскинувшиеся за каменной стеной, вдоль которой они недавно пробирались с Рафом перед тем, как тот перепрыгнул через ворота. Прямо перед собой он увидел следы Рафа, оставленные в грязи. Шустрик поднял лапу и, немного дивясь тому, сколь нечувствительна внутренняя поверхность его глаза, смел с нее комок липкой, грязной паутины. Поднявшаяся пыль заставила его чихнуть, он заерзал на полке, пытаясь очистить лапу от грязи и заодно ухватить пастью муху, которая билась о стекло, но та увернулась и с жужжанием улетела прочь.

«Беда в том, что я, похоже, не дотянусь до самого верха этого глаза, – подумал Шустрик. – Интересно, почему так получается? Наверное, белохалатники что-то вынули из моей башки. Уж больно тут пусто. Небось, поэтому я и не могу достать до самого верха. Конечно, когда мой хозяин… когда мой хозяин был…»

Шустрик резко оборвал свои раздумья, напряг зрение и чуть-чуть переместился вдоль полки, чтобы лучше видеть. Он увидел – он был почти уверен, что увидел! – Рафа с лисом, которые ползли в высокой траве, с левой от него стороны. Ну конечно, это они! Крадущийся Раф и лис, почти невидимый, когда не двигается.

«Но отчего я их не слышу? – подумал Шустрик. – Интересно, где мои уши? Наверное, где-нибудь справа и слева. На что они похожи? Ладно, пес с ними, с ушами, – я наверняка учую лиса! Нос-то вроде как на месте».

Шустрик спрыгнул на пол и направился к своему прикрытому сеткой холодному носу. Ну вот, все ясно – там, снаружи, где-то совсем рядом, находится не только Раф, но и лис. Мгновение спустя, заслонив собою свет, появилась и морда Рафа.

– Шустрик! Ты уверен, что тебе никак не выбраться? Ты пробовал?

Вопрос этот застал Шустрика врасплох. Разве он заперт? Вряд ли. Нельзя запереться в своей башке помимо своей воли. Но если это так, то отчего ему не удается пользоваться глазами и мордой одновременно?

– Нет, Раф… Видишь ли…

– Так попробуй же! Да пошевеливайся, покуда не пришли белохалатники!

– Нет, Раф, я не могу выйти. То есть если я выйду, то опять свихнусь. Я сейчас объясню. Понимаешь…

– Ты это, Шустрик, кончай! Сейчас нет времени для твоих шуточек. Я привел сюда лиса, чтобы он научил тебя, как выбраться. Делай, что он скажет. Если он тебя не вытащит, пиши пропало. Но тебе надо поторапливаться.

Морда Рафа исчезла, и мгновение спустя Шустрик не только учуял, но и увидел лиса, который посматривал на него через железную сетку.

– Ы-ый, вылазь-ка, глупыш! Шибче давай, не то всех нас тут прихватят!

– Послушай, я все объясню. Не могу я выйти отсюда. Понимаешь…

– Вон труба сточная! По ней наружу и пропихивайся! И поживей давай, дурашка ты безмозглая!

Покуда Шустрик раздумывал, как бы ему попроще объяснить исключительное положение, в котором он оказался, лис схватил зубами проволочную сетку и потащил через проем в основании стены. Взвизгнув от боли, Шустрик протиснул свою голову и торс в увеличившееся отверстие и попытался отобрать сетку у лиса. Когда у него это получилось, он вдруг сообразил, что на затылке у него открылась здоровенная дверь, через которую ринулись яркий свет и поток холодного воздуха. А вместе с ними послышались человеческие шаги и голоса, и мгновение спустя – слабый, но столь ужасный и отчетливый запах белохалатников, тот самый запах, который исходил от их рук и пугающе чистой одежды.