Адам Евсеев
Пищевая цепь
Марьям
Все утро трещит голова. Надо было меньше пить. Впрочем, я слышала, что у запойных алкоголиков не бывает похмелья, а значит, пить больше – тоже неплохой вариант. Но прямо сейчас даже воображаемый запах вина вызывает тошноту.
Жутко хочется на ком-нибудь сорваться. Увы, хорошее воспитание и свойственная от природы доброта не позволяют отыскать жертву среди ни в чем не повинных. И как назло, впервые за долгие месяцы, в этой кишащей дегенератами и прочим отребьем дыре все словно сговорились вести себя идеально.
Только ближе к обеду я наконец обнаруживаю подходящее тело.
К великой радости, обычно у меня нет никаких дел на этом этаже: он насквозь пропах резкими запахами пива, дешевых дезодорантов и маскулинности, здесь днем и ночью делают ставки на исход войны, обсуждают футбол, машины и содержимое моего бюстгальтера. Затем снова футбол. Спорт, тачки, сиськи. Тачки, сиськи, спорт. И, конечно же, война. Бесконечный круг бесконечно возвышенных интересов.
Вокруг рябит от изображений десятков экранов, хриплые голоса вперемешку с радиопомехами звучат из валяющихся на полу наушников.
Целая группа наемных работников с многочисленными военными специальностями должна сидеть здесь 24 часа в сутки и анализировать происходящее в зоне боевых действий, составлять прогнозы, обеспечивать нашу собственную безопасность и координировать охотников: направлять их туда, где исчезновение нескольких человек не вызывает подозрений.
Короче говоря, в самый разгар боевых действий здесь должна кипеть работа. Но именно сейчас для полного антуража не хватает только блуждающего по коридорам перекати-поля. Единственный же человек в поле моего зрения и формальный начальник всего этого петушиного клуба, досматривает десятый по счету сон. Развалившись в кресле, закинув ноги на клавиатуру, с завидной безмятежностью похрапывая.
Пинаю его по голени. Он дергается, приоткрывает глаза, лениво шевелит ресницами.
– Где все?
С минуту он зевает, протирает глаза и наконец позволяет себе окинуть взглядом полное отсутствие своих подчиненных.
– Хм… Странно. Часа четыре назад все были здесь.
– Твои отчеты полное дерьмо.
– М… Че за отчеты?
– Об оперативной обстановке на фронтах.
– Боже, да что ты понимаешь в оперативной обстановке, женщина? – он картинно вздыхает и ни мало не смущаясь моего испепеляющего взгляда, позволяет созерцать свои сонные потягивания.
В наушниках слышится грохот, один из голосов обрывается и целиком уступает место помехам. Второй по прежнему не оставляет попыток докричаться.
– Там что-то происходит. – киваю я.
Мерат подбирает наушники, прислоняет к уху и несколько секунд вслушивается с крайне сосредоточенным лицом. Пожимает плечами.
– Кто-то отправился в Вальхаллу.
Не глядя отбрасывает наушники в сторону.
– Ты халтуришь. Может, я и не военная, но точно не идиотка. Твой утренний доклад занял пол страницы.
– Краткость – сестра таланта, мамочка.
– Не называй меня так. Нет у тебя никакого таланта. Не понимаю, зачем Они тебя держат.
– Затем, что в отличие от тебя, Им хватает мудрости ценить меня по достоинству.
Запускает руку в штаны, долго и с упоением чешется. Прерывается. Чтобы поковыряться мизинцем в ухе.
– В таком случае, неплохо бы иногда демонстрировать свои достоинства на деле.
– На деле?
Внезапно его лицо светлеет. Я отворачиваюсь, в ожидании порции искрометного юмора на тему демонстрации достоинств.
– На деле, точно. Пожрать надо. Пойдем поедим!
Он что, приглашает меня на обед?
– Давай. Расслабимся, перекусим спокойно. – повторяет он.
Идея удивительно хороша. Не помню, когда я последний раз принимала пищу не в одиночестве. Он в очередной раз потягивается, раскидывает во все стороны сухие, мускулистые руки и несколько симметричных кубиков пресса смотрят на меня из под некстати задравшейся футболки.
– Ну же, пойдем.
– А отчет? – голос звучит совсем не так сурово, как хочется.
А нижняя половина тела становится ватной.
– После обеда, мамочка, обещаю.
Десятью минутами позже мы сидим за небольшим столиком в просторном, дорого обставленном помещении с высокими потолками. Это ресторан. Ур-сакх запрещено его посещать, он предназначен в основном для наемников, поэтому зал никогда не заполняется даже на половину, а сейчас и вовсе пустует. Порой здесь без какого-либо повода случаются разнузданные вечеринки, иногда они переходят в оргии. Неплохо было бы бывать здесь почаще, но обычно местные обитатели, включая меня, предпочитают есть и тем более пить в одиночестве.
– Знаешь, что мне здесь не нравится? – спрашивает Мерат.
– Ты имеешь ввиду ресторан?
– Да, в том числе. Но я сейчас говорю в целом. Что меня не устраивает в нашей работе, ты знаешь?
Его голос звучит, словно мы коротаем время за чашечкой кофе в офисе корпорации, что занималась бы продажей какого-нибудь высокотехнологичного дерьма, перемываем косточки боссу-извращенцу или фантазируем на тему квартальных премий.
– Ума не приложу.
– Ну! Говорю тебе, Марьям, здесь не все так идеально.
– Удиви же меня. – говорю и отворачиваюсь.
– Дело вот в чем. Изобилие стало для нас обыденностью. Мы разучились ценить маленькое бытовое волшебство. Дрыхнем до обеда, зарабатываем столько, сколько… Черт, да я понятия не имею, сколько зарабатываю. Я ношу кроссовки, посмотри на них, – он выставляет ногу в проход и тыкает пальцем в свою уродливую, безвкусную обувь. – Это лимитированная партия, таких всего 10 или 20 штук. Каждый раз, когда слышишь лидера всех мировых чартов этой недели, знай: я ношу буквально, слушай меня, Марьям, в прямом смысле именно то, что было у этого парня на ногах! Представляешь, сколько они стоили? Да я слона мог купить, настоящего живого слона! Но это еще не самое страшное. У меня из ушей уже лезет икра, хамон и лангусты. Это ужасно. Так быть не должно. С этим надо бороться!
Наклонившись над столешницей, он приближает свое лицо и медленно произносит:
– Сегодня я начну со всем этим бороться. Я буду жрать дерьмо, Марьям. Прямо сейчас. Прямо на твоих глазах. И тебе советую последовать примеру.
Он бьет ладонью по столешнице. Выбритая татуированная официантка, появления которой я не заметила, принимает заказ на картошку фри, майонезный соус и бургер из самой дешевый говядины.
– Спасибо за приглашение. – отвечаю, стараясь не смеяться слишком искренне, но уголки глаз предательски намокают. – Но я и так на диете.
Официантка быстро приносит его еду, моя пока задерживается. Приходя в себя после длительного монолога, Мерат начинает жрать и его небритый подбородок тут же покрывается густой смесью кетчупа и мясного сока. Очаровательно тошнотворное зрелище. По старой привычке я выкладываю перед собой телефон, он все равно бесполезен: любая связь со внешним миром может осуществляться исключительно с помощью стационарных аппаратов.
Мерат, поглощаемый бургером, мгновенно реагирует.
– Это кто? – кивает он на заставку, не переставая жевать.
– Мужчина. Муж. Отец моего ребенка.
– Сын, дочь?
– Дочь.
– Почему поставила не ее?
Вопрос заводит в тупик. По дочери я действительно скучаю больше.
– Когда надоест поставлю ее. А может сразу обоих.
– Сколько ей ле…
– Так, что ты думаешь, будет дальше?
– Ты о чем? – его брови скользят вверх.
– О войне. – говорю я, отмечая, как легкие дуновения воздуха развеивают в его зрачках последние воспоминания о моей дочери.
– А… Да, слушай, трудно сказать, пока все заглохло. Наступление выдохлось. Сможет ли Император быстро собрать резервы? Сможет ли Царь отбить захваченные территории? И то и другое, видимо, только частично.
– И что в итоге?
– Не знаю. Долгий и кровавый вяло-текущий конфликт? – он безмятежно пожимает плечами и наконец вытирает рот салфеткой.
– Все, как Они любят.
Я отворачиваюсь, но Мерат будто и не обратил внимания на проявленную слабость.
– Казино всегда в выигрыше, ты же знаешь. – отвечает он столь же безмятежно, как и всегда.
– А что будет делать Альянс?
– Не знаю. Кричать и плакать, наверное.
– А Конфедераты?
– Подольют масла в огонь? Поживем – увидим.
– Трудно сказать, не знаю, увидим. Да за что тебе вообще платят?
– Говорю же, я – гений, чьих талантов ты не способна оценить в силу свойственного всем посредственным управленцам узколобия.
– А может в силу того, что ты ведешь себя, как полный придурок?
Его лицо становится фальшиво-задумчивым.
– Тоже вариант. Но это неизбежный побочный эффект моей гениальности. Настоящим талантам умные люди прощают небольшие странности. Бери с них пример!
Он подмигивает, сминает в кулаке салфетку и прицельно бросает куда-то за спину. Снаряд отскакивает от чьей-то спины. Человек оборачивается и ловит мой взгляд.
Забыв про еду, Мерат улыбается, сверкает застрявшими между зубами кусочками мяса и наслаждается последними секундами своей жизни.
Сейчас ему свернут шею, вырвут глазные яблоки и сквозь открывшиеся раны напихают в башку грязных салфеток. А мне попадет просто за то, что была всему этому свидетельницей. Боже, позвольте просто сдохнуть от инсульта…
Ян падает на диван, касается моего плеча и запускает пальцы в картошку фри.
– Ну че, как дела? – спрашивает Мерат, не переставая светиться.
– Спать хочу.
– А чего не заходишь?
– Не знал, что ты здесь. Мы только приехали. Что нового?
– Марьям хочет меня уволить! Говорит, отчеты плохие.
Ян поворачивает голову.
– Что!? Нет! Я такого не говорила!
– Нормальные у него отчеты, расслабься.
– Как скажешь… Мне пора.
Пытаюсь протиснуться мимо, но уж слишком низко находятся глаза глашатая, и нет никакого желания делать это спиной. Разворачиваясь, задеваю стол – тот ощутимо шатается и банка с колой едва не падает на колени Яна.
– Прошу прощения.
Со спины доносится гнусный хохот Мерата, мое собственное лицо предательски полыхает. Тот фокус с глазами и грязными салфетками… Охотно провернула бы его сама.
Ян
– Ты что, реально отчеты пишешь?
Шаги Марьям стихают за спиной, Мерат кривится и отбрасывает огрызок бургера на стол.
– Пока большие боссы питаются кровью, наиболее бесполезные из их прихвостней самоудовлетворяются отчетами и прочей херней. Но я, брат, – он вдруг ухмыляется, – Могу накормить всех. Я, знаешь ли, заправский кашевар.
Он запрокидывает голову и ухмылка взрывается негромким, но заразительным смехом. Мне полагается ответить тем же.
Мерат сопротивлялся до последнего. Травил анекдоты про вампиров, думал, что подыгрывает мне и с недоуменным возбуждением поглядывал на смс о пополнении банковского счета. Закусывая губы, подергивая головой в такт одному ему слышимому ритму, он сотни раз перечитывал одни и те же сообщения. Мне приходилось звать трижды, чтобы привлечь его внимание. Готов поспорить, он делал это даже перед сном. Я мог бы прокрасться к нему глубоким вечером, сорвать одеяло и увидеть на стыдливо гаснущем экране только голые цифры.
Это пока он не увидел ее. А после ничего и не изменилось, только аппетиты выросли.
– Я тут вот о чем подумал. – продолжает Мерат. – Наша пищевая цепочка построена на крови. Кровь – основа пропитания всего человеческого общества. Политики и бюрократы пьют ее из простых работяг вроде меня каждый день, ты понимаешь? Вот почему я здесь. Меня тошнит от лицемерия!
Я снова смеюсь, хотя знаю, что он лукавит.
Все мы больны сердечным недугом и только золото способно его исцелить. Так сказал когда-то Эрнан Кортес императору Монтесуме, отвечая на вопрос о всепоглощающей жадности конкистадоров. Ничто с тех пор не изменилось. Особенно тот факт, что не является золото никаким лекарством. Золото – это сама болезнь. Легальный и социально-поощряемый наркотик, действию которого подвержено 7, 8 или сколько там миллиардов счастливых участников крысиных бегов, что представляют из себя совокупное человечество.
Все население планеты – наркоманы. А планетой управляют дилеры. Наверное, поэтому столь глубокому презрению подвержены прочие ответвления этой касты. Те, кто осмелился променять единственного достойного поклонения идола на спиды, героин и прочую дрянь.
Но Мерату это не грозит. Он болен терминально. Такие своих идолов не меняют и становятся одним из тех надежных столпов, на которые всегда может положиться Семья.
Появляется официантка.
– Налетай, угощайся. – больной кивает на тарелку со смешной порцией длинных зеленых стручков и куском куриного, предположительно вареного мяса.
– Что это?
– Фасоль.
– Зачем она это ест?
– Клетчатка.
– И что?
– Ты не знаешь? Серьезно? – ухмылка Мерата становится шире и я жду, позволяя насладиться его собственным остроумием. – Ну так, слушай внимательно. Сейчас ты узнаешь величайший мужской секрет их всех, что когда-либо раскрывала эта планета. Готов? В общем, дело вот в чем: женщины и клетчатка…
Я и правда слушаю внимательно, Мерат не подведет, в конце концов это и правда будет весело.
Зои
Тепло и спокойно. Сквозь прорези в синих занавесках виднеются часы. Наверное, сломанные, потому что большая стрелка двигается рывками и стоит лишь моргнуть – прыгает на несколько делений вперед, а иногда и вовсе назад.
Порой время все же обретает более правильное течение, но каждый раз такие периоды обрываются с появлением аккуратного человека в медицинском халате. Он выглядит столь уверенно и солидно, что никаких сомнений не остается: все хорошо, я в надежных руках.
И словно по волшебству возникает из его кармана шприц, затем исчезает где-то за границей поля зрения, появляется снова, но уже пустым. А я проваливаюсь в мягкое, ватное облако, едва успевая окинуть взглядом исчезающую белоснежную спину.
Так происходит и в этот раз, но распорядок событий в последний момент нарушен звонкими шагами и чьим-то голосом.
– Что ты хотел?
Занавеска сдвигается в сторону и появляется женщина. Кажется, я видела ее раньше, но в упор не могу вспомнить где. Врач откладывает шприц, оборачивается и упирает руки в бока.
– Что мне с ней делать?
– Ты меня спрашиваешь? – не повернув в мою сторону головы, женщина поджимает губы. – Откуда она взялась?
– Глашатай притащил.
– Вот и делай, что он сказал.
– Твою мать, Марьям, если бы все было так просто, я обошелся бы без твоей «помощи». Он не сказал ничего.
– Ну, значит найди его и спроси. Все, что происходит в этом отделении – твоя ответственность.
– Не буду я никого искать! Общаться с ними – твоя ответственность.
– Я даже не знаю, кто ее принес!
– Твои проблемы.
На несколько секунд это заставляет женщину задуматься, затем ее лицо светлеет.
– Вообще-то, нет. Она ведь не в моей койке разлеглась.
Они долго сверлят друг друга презрительными взглядами.
– Скину в инкубатор, а если спросят, скажу, что это была твоя идея. – объявляет врач, мерзко ухмыляясь.
– Только попробуй. – фыркает женщина и через несколько секунд о ней напоминает только удаляющийся цокот каблуков.
– Сука. – вполголоса бросает врач вслед и тоже исчезает за занавеской.
«Инкубатор» – лишь этому слову удается проникнуть сквозь окутавшую сознание пелену. От него веет холодом, даже на слух оно звучит тошнотворно и начисто развеивает ощущение теплого, почти безмятежного покоя. Пусть я с трудом вспоминаю свое собственное имя, понятия не имею, где нахожусь, но ни в какой инкубатор по своей воле не отправлюсь.
Пора действовать.
Минутная стрелка продолжает вялое движение по циферблату, а я едва могу пошевелить пальцами. Но лекарство выводится из организма все быстрее и свобода движения конечностями возвращается. Пока еще непослушными, словно деревянными, но постепенно обретающими уверенность и даже отдаленное подобие силы.
Неожиданно и слишком резко – до боли в висках оживают в памяти воспоминания последних дней. Вспоминаю внезапно и сразу все: чудовищные глаза, смерть Гектора, запах перегара и грубые, сальные прикосновения. Войну. Маму.
Оказывается, я лежу на больничной кровати и вид мой до страшного непотребен. Вырываю из вены капельницу и тонкая алая струйка скользит по предплечью. Срываю с груди пульсометр и висящий на стене компьютер отзывается громкими тревожными гудками. Стиснув зубы, сантиметр за сантиметром извлекаю из своего нутра тонкий, пластиковый шланг и низ живота отдается омерзительным жжением. Отбрасываю его на пол – он сворачивается змеей – и долго вытираю о постель перемазанную вазелином руку. Всего лишь мочевой катетер. Я видела их не раз, даже ставила.
Оборачиваюсь простыней, вооружаюсь найденным поблизости шприцем – он наполнен прозрачной, неотличимой от воды, но очень подозрительной жидкостью.
Стою посреди длинного зала, обрамленного рядами таких же синих занавесок. Впрочем, почти все из них сложены, а стоящие за ними кровати пусты. За спиной все еще звенит аппарат жизнеобеспечения и надо бы скорее вытащить его из розетки, но то ли всхлип, то ли стон раздается из соседней палаты.
Звук повторяется. Одним только пальчиком отодвигаю край полотна.
Человек бледный, как снег, с безволосой, покрытой шрамами и уродливыми татуировками кожей, прикован к кровати наручниками. Увидев меня, он облизывает губы раздвоенным языком, вытягивает шею и несколько раз клацает челюстями.
А потом начинает выть и с каждой секундой звуки его голоса становятся все громче и надрывнее.
Монитор кричит с одной стороны, человек с другой. А я стою посередине и вращаю головой.
– Эй, какого… А ну вернись в кровать!
Врач появляется на противоположном конце зала и бросается ко мне.
– Я… Простите…
– Я сказал в кровать!
Он хватает за локоть, тащит, мне больно, я пытаюсь вырваться, он разворачивается и я вижу в его глазах ненависть, с которой никогда не смотрели на меня прежде. Чем заслужила я такое отношение? Наверное, сделала что-то не так. Наверное, надо извиниться.
Его ладонь разрезает воздух – звон, вспышка в глазах и снова немеет половина лица.
Я в темном коридоре. Чувствую запах провонявших потом и перегаром солдатских тел; слышу их гадкий, тошнотворный смех и ощущаю скользкие, холодные пальцы, что вцепились в мою промежность.
Пронзительный визг возвращает в реальность. Врач валяется на полу, скорчившись и прижимая ладони к шее. Ручьем текут слезы по его лицу, он трясется, а воротник халата – алый, как почему-то и моя сжимающая шприц рука.
Я поднимаю глаза, ожидая снова увидеть застывшую в дверном проеме фигуру с пистолетом. Но мы по-прежнему вдвоем.
Это сделала… Я?
Что же я натворила? Он лежит у моих ног в предсмертной агонии, он умирает и это моя вина – я убила его, пырнула в шею. Повела себя как последняя дура, он просто меня лечил, он хотел помочь…
Теперь меня посадят в тюрьму. Я убила человека и буду сидеть в тюрьме.
Резкий топот заглушает рыдания врача. Озлобленные, татуированные морды толпой вываливаются из коридора.
Бежать. Вперед, туда, где нет перед глазами стен!
В спину несутся проклятия, по бокам мелькают пустые, плохо освещенные тоннели и запертые двери. Одно за другим сменяются темные ответвления, похожие на змеиные норы, откуда выскальзывают новые и новые преследователи, все как один страшные и отвратительные. Время слилось, превратилось в бесконечную адреналиновую скачку.
Бегу вперед, пока есть силы. Пока бежать не оказалось некуда. Свернула не туда и очутилась в тупике, в грязной туалетной комнате.
Топот разрывает барабанные перепонки. Запрыгиваю в одну из кабинок и залезаю с ногами на унитаз. Держусь обеими руками за шприц, выставив перед собой погнутую окровавленную иглу. Топот и крики приближаются, долбят по ушам, становятся невыносимы.
И начинают стихать. Не переставая вопить, толпа преследователей проносится мимо.
Закрываю глаза. Дышу, просто дышу.
За что же мне все это?
Наверное, я могу выбраться наружу, достать из стены какую-нибудь решетку и проползти незамеченной через вентиляцию. Ведь именно так всегда происходит в кино. Где-то глубоко на заднем плане сознания мысль кажется сомнительной, но это и не важно. У меня все получится. Обязательно получится. Иначе я просто не выдержу. Иначе разорвется сердце.
И вот я легко и беспрепятственно проникаю к свободе сквозь узкие вентиляционные шахты и подставляю лицо долгожданному солнечному свету. Именно солнечный свет – это защита и безопасность. Не знаю почему, но солнечный свет – избавление от всех выпавших на мою долю испытаний.
Наверное, я пришла в себя, потому что сердце уже не отдается в ушах болезненным ритмом, а пальцы рук и ног начинает покалывать от холода. Открываю глаза.
Стены кабинки, покрыты уродливыми, похабными рисунками, нечитаемыми надписями и разводами грязи, о происхождении которой не хочется даже думать. Почти готова опуститься на пол и краешком глаза выглянуть из под дверцы.
Снова шаги. Неторопливые, но быстрые и уверенные. Им вторят такие же. Внезапно звуки смолкают совсем рядом с моим укрытием. Снаружи слышатся приглушенные голоса:
– Нин Сикиль.
– Нун Гараш.
– Наша встреча весьма удачна. Нун Гараш приглашает Госпожу присоединиться к нему на ближайшей охоте.
Второй голос кажется знакомым. Я слышала его совсем недавно.
– Нин Сикиль ценит приглашение, но предпочла бы охотиться в одиночку.
– Нун Гараш понимает, – в интонациях говорившего слышится насмешка, – И полностью разделяет подобные предпочтения. Однако, он настаивает.
– Если Нун Гараш желает пообщаться, то Нин Сикиль желает знать о предмете разговора заранее.
– Предметом разговора является один старый внутрисемейный вопрос.
Короткая тишина снова нарушается знакомым голосом:
– Слушай, Салазар, при всем уважении, но ты либо прямо говори, либо ничего не выйдет.
Голос утратил свой официоз и я наконец вспоминаю этого человека. И он мне тоже не друг, но если враг, то враг хотя бы знакомый.
– Давай не посреди коридора об этом. – вздыхает его собеседник.
Тяжелые шаги смолкают в считанных сантиметрах от моего убежища, голоса зазвучат громко и отчетливо. Выглянув из-под двери, я легко могла бы протянуть руку и дотронуться до их обуви.
– Не знаю, поймешь ли ты о чем речь, но мы желаем вернуться к разговору, который в последний раз поднимался в этих самых стенах примерно 80 лет назад. Некоторые, кхм… Аспекты… Существования семьи требуют переосмысления и Нун Гараш хотел бы просить о скромной возможности припасть к источнику ее неоспоримой мудрости.
На этот раз оба замолчали надолго.
Издалека слышится приглушенный топот множества ног и крики доктора.
Хотя бы удалось не запятнать свою совесть убийством. Впрочем, что даже тюрьма начинает казаться благополучным исходом. Но дойдет ли дело до тюрьмы? Захотят ли эти бледные, змееподобные чудовища передать меня в руки правосудия? Не лучше ли было умереть?
– Она здесь, я видел по камерам! – кричит доктор и толпа вламывается в туалет.
Преследователей много – я слышу, как задние напирают на передних, наступают им на пятки и заталкивают внутрь. Но передние застывают, словно замороженные.
– Это что?
Ян произносит два слова, вроде бы спокойно, но я вижу, как выглядит он, стоя в забрызганном кровью коридоре над человеком, которому только что пустил пулю прямо в живот.
– Мы… Девка сбежала… Здесь прячется. – запинаясь отзывается доктор.
Одна за другой распахиваются по направлению ко мне дверцы кабинок. Настал момент когда нужно смириться и сохранить остатки человеческого достоинства. Выйти самостоятельно и не позволять им вытаскивать себя силой.
Но я не успеваю.
Дверь открывается, я держусь обеими руками за шприц и до боли в позвоночнике вжимаюсь в стену.
Ян смотрит спокойно, в его глазах ни злобы, ни удивления.
– Вылезай. – говорит он.
Слова застревают в горле.
– Давай, вылезай. – повторяет он.
Я не пойду в инкубатор. Хочу объявить об этом твердо и уверенно, но с языка срываются только всхлипы.
– Ты пойдешь со мной. Не бойся.
– Нет. Это плохая идея. – тихо шепчет тот, кого зовут Салазар.
И двое медленно переглядываются. Потом их взгляды снова обращаются ко мне. Салазар делает шаг и что-то жуткое в его взгляде заставляет взмахнуть иглой.
Но Ян кладет руку на его плечо и тот отступает.
– Пойдешь, сучка, пойдешь! Вылезай тебе сказали! – кричит врач, подпрыгивая за их спинами.
– Она не хочет в инкубатор. – не глядя бросает ему Ян.
– Не хочет?! Она меня чуть прикончила, а теперь не хочет?!
Крупные капли слюны вылетают из его рта и оседают на лицах Яна и Салазара. Они снова переглядываются. Я этого не вижу, но чувствую: все находящиеся в помещении устремляют взгляды на врача.
Мертвую тишину нарушает Ян.
– Нин Сикиль благодарит за приглашение. Шпионкой я займусь. А ты, – его губы трогает едва заметная улыбка. – Помоги доктору наклеить пластырь.
Врач бледнеет и пятится. Что-то повисло в воздухе такое и мелькнуло в его глазах… Не знаю, что произойдет, но этого человека мне жаль.
Салазар улыбается и подает кому-то знак. Взрыв неприятного, похожего на лай, смеха. Несколько татуированных рук хватают врача и уволакивают прочь, под звуки рвущегося с треском окровавленного халата.
Гвалт и крики стихают в отдалении.
– Пойдем. – зовет Ян еще до того, как снова наступает тишина.
– Никуда я с тобой больше не пойду!
Снова взмахиваю оружием. Ян закатывает глаза и шприц летит в мусорное ведро. Он отступает на пару шагов и снова манит за собой.
– Давай. Все самое страшное позади. Ну же. Я тебя не обманывал.
– Не обманывал?! Ты… Ты меня… Да что это вообще такое… Что это за место? Что здесь происходит?!
– Не говори, что это было хуже того, от чего я тебя избавил. Я дважды спас твою жизнь, один раз – чтобы ее забрать. Я поступил бы так снова, но в этом больше нет нужды. И если жизнь по прежнему тебе дорога – я твой единственный шанс ее сохранить. А если нет – просто скажи. И все закончится здесь и сейчас.
Он ждет. Достоинство ускользает и с каждой секундой словно опухоль вырастает в горле ком. Все случается само собой: слезы брызжут во все стороны внезапным и бурным потоком.
Я снова слышу его голос, но не разбираю ни слова. Чувствую как что-то ложится на мои плечи. Его куртка. А простыня давно лежит где-то на полу. Это – самый унизительный момент моей жизни. Звуки его голоса тонут в сплошной завесе слез.
Внезапно я взмываю в воздух.
– Отпусти.
– Ты пойдешь сама?
– Да.
Плотнее запахиваюсь в куртку, поднимаю голову и до конца дороги смотрю только перед собой. Но смотреть и не на что: все те же однообразные, клаустрофобные коридоры, уже знакомый лифт и скалящиеся, неосвещенные змеиные норы боковых ответвлений.
Не знаю, сколько пришлось пройти, но дорога заканчивается в каком-то помещении и если бы не отсутствие окон, я приняла бы его за обычную квартиру.
– Где мы?
– Я здесь живу. Вернусь вечером. Можешь делать все, что захочешь, но никуда не выходи. Поняла?
– Да…
И я остаюсь одна.
Наученная горьким опытом, стою, не шевелясь и не спускаю глаз с массивного шкафа. Но ничьи глаза не прячутся в его глубине и только одежда предстает моему взгляду.
Другая мебель тоже выглядит безопасной и я осматриваюсь внимательнее. Отмываюсь от крови теплой водой и натягиваю первое попавшееся под руку – оно совсем не по размеру, но выбирать не из чего. Все еще дрожу, не то от холода, не то от пережитых впечатлений.
Снова осматриваюсь. Обстановка предельно спартанская, а единственной личной вещью оказывается зубная щетка. В третий раз инспектирую шкаф. Одежда чистая и опрятная, но до ужаса скучная и однообразная: упаковки одинаковых черных и белых носков, такие же футболки без принтов, что отличаются лишь формой выреза, несколько пар синих джинсов, одни черные и кожаная куртка, почти такая же как та, что недавно висела на моих плечах.
Стационарный телефон. Сердце ускоряет ритм. Почему-то Ян не запер входную дверь и я до упора поворачиваю замок. Не то, чтобы это должно меня обезопасить – всего лишь дать несколько лишних секунд скрыть следы преступления, пока скрипит в замочной скважине ключ.
А телефон выглядит странно. Но трубка вроде бы гудит как полагается и, кажется, аппарат в рабочем состоянии. Уходит время, чтобы научиться набирать номер, вращая причудливое колесо. Звоню в полицию. Сигнал обрывается еще до того, как слышатся длинные гудки. То же происходит со всеми остальными экстренными службами.
Кто-то рвется в дверь, телефон летит на пол и повисает на проводе.
Стучат. Слабо и негромко, совсем не так, как сделал бы это Ян, если бы вообще стал поступать подобным образом. Глазка в двери нет, но кто бы ни стоял сейчас по ту сторону, открывать я не стану ни за что на свете, даже голоса не подам, а посетителю рано или поздно придется уйти ни с чем.
– Открой, пожалуйста, дверь. – слышится приглушенный женский голос. – Я принесла тебе одежду.
А может, все-таки открыть?
– Я знаю, что ты там и ты меня слышишь. Нам обеим будет лучше, если ты меня впустишь.
Сдаюсь.
Эту женщину я видела уже дважды. Она шагает внутрь, робко, но с любопытством окидывает взглядом помещение – наверное, тоже здесь впервые – и только после обращает внимание на меня.
– Меня зовут Марьям.
– Зои.
– Как ты тут, Зои?
Ее интерес не кажется искренним.
– Ты в порядке? – повторяет она.
Снова фальшь. Она больше не кажется красивой, в отличие от самой первой нашей, мимолетной встречи.
– Значит, теперь вам стало это интересно?
Ее глаза на миг расширяются. Я думаю, она начнет кричать и это кажется весьма подходящим ее стервозной мордашке, но вместо этого Марьям вдруг отводит взгляд куда-то в сторону.
– Я… Мне жаль, что ты оказалась здесь. – произносит она, будто с трудом подбирая слова. – Но до этого момента я ничем не могла тебе помочь. Позволь мне сделать это хотя бы сейчас.
И все-таки она красивая. Явно не местная. Говорит с очаровательным, мелодичным акцентом, от ее голоса веет искусно выдержанным вином, изящными дамскими шляпками и кофе с круассанами. Наверное, в других обстоятельствах я схватилась бы за малейшую возможность подружиться.
– Как великодушно с вашей стороны. – я поджимаю губы и отворачиваюсь.
Кроткое выражение чувства собственной вины на ее лице сменяется раздражением и усталостью.
– Боже, да как хочешь. Будто без тебя проблем мало.
Она брезгливо кидает на пол пакет с какой-то одеждой и направляется к телефону. Оказывается, он нужен, чтобы заказывать еду. Но необходимые инструкции едва не проходят мимо ушей, а Марьям уже собирается уходить.
– Если вдруг решишься попробовать сбежать… У тебя не получится, но если все же попытаешься… Что бы ни случилось, ни при каких условиях не спускайся вниз.
Ее голос снова теплеет, она смотрит на меня долго и выжидательно. Наверное, это лучший момент растопить возникший между нами лед. Я и правда нуждаюсь в этой женщине, нуждаюсь хоть в ком-то живом и неравнодушном, а на языке вертится великое множество вопросов.
Но так они и остаются не заданными. Марьям уходит.
Проходят часы. Наверное, я хочу есть. А следом за этой мыслью обрушивается голод, придавливает, словно бетонная плита. Секунду назад я думать о еде не могла и вот уже коленки подгибаются от слабости.