Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 3
– Что случилось?
– Эх, до чего же неудобно получилось… – растерянно почесал в затылке Ломидзе. – В первый день войны, при бомбёжке, погибла его невеста… Я не подумал об этом, когда подсунул мичману карточку.
Подводная лодка Шаховского лишь на самое короткое время возвращалась на базу и снова выходила в море. Она стала для вражеских кораблей чем-то вроде неожиданно налетающего шквала.
Только что в бушующих волнах закончился неравный поединок между советскими моряками и фашистской подводной лодкой, имевшей преимущество в тоннаже и вооружении.
После взрыва на поверхности моря расплылось большое масляное пятно. Это было всё, что осталось от вражеской подлодки. Но к месту боя уже спешили немецкий миноносец и стая быстроходных катеров, – видимо, с тонущей лодки успели передать координаты места боя. Весь запас торпед у подлодки был израсходован, и Шаховский, спасаясь от преследования, решил лечь на грунт.
Лодка быстро погружалась. Но вот погружение закончилось. В отсеках без всяких приборов было слышно, как, шумя винтами, над лодкой пронеслись сначала миноносец, затем катера-охотники, сбрасывая серии глубинных бомб.
Кольцо взрывов сжималось. Лодка дрожала всем корпусом. Моряки недвижно стояли на постах, устремив всю силу своего напряжённого внимания на приборы.
Мигнуло электричество, от тяжёлых толчков выключились рубильники. Через несколько минут свет снова включился, но вдруг стало невыносимо душно.
Пот стекал с лица Галима. Как и все остальные, он дышал открытым ртом. Вздутые на висках вены пульсировали с каким-то покалыванием.
К Галиму подсел Верещагин.
– Не боишься? – спросил он.
– Не то… Обидно умирать не в бою, – признался Галим, с трудом шевеля губами. – А почему нам не подняться наверх? Попробовать бы…
– Нельзя. Нас караулят. Надо терпеть. Как самочувствие?
– Пока ничего.
Верещагин передохнул, потом посмотрел на Галима обесцвеченными, будто сразу полинявшими глазами.
– Я пришёл сказать тебе о партийном собрании. Будем принимать тебя в партию.
– Когда?
– Сейчас.
– Сейчас? – переспросил Галим, не веря своим ушам.
– Да, – сказал Верещагин и подумал о Шаховском, который приказал собрать коммунистов.
Когда командир корабля вызвал его к себе и сообщил о своём решении, Верещагин сразу понял его мысль.
В особенно трудные минуты советские люди всегда вспоминают о своей партии. И тогда, сплотившись вокруг неё ещё теснее, они становятся непобедимыми, ибо презирают смерть.
– Ну ладно, мне ещё с другими нужно повидаться, – медленно, словно нагруженный чем-то очень тяжёлым, поднялся Верещагин.
«Как он только ходит, какая сила движет им, когда трудно даже рукой пошевелить?» – невольно подумал Галим. Но и сам встал, чтобы идти на партийное собрание.
Если бы враги, которые были уверены, что советская лодка где-то здесь и что рано или поздно они пустят её ко дну, знали, что в то самое время, когда, притаившись, они подстерегают свою добычу, русские собираются на партийное собрание, чтобы принять в партию, напутствовать в большую жизнь молодого краснофлотца, они подумали бы, наверно, что русские не в своём уме. Но моряки подводной лодки, узнав о партийном собрании, поднимались, приводили себя в порядок и шли к центральному посту. Шли не только те, у кого был в кармане партийный билет. Шли все, и каждый думал о большом: о партии, о победе, о жизни.
Прямо перед собой Галим увидел портрет Ленина. Молодой советский человек смотрел на него с готовностью принести великой, перестраивающей мир партии чистую и благородную клятву верности. Но уже то, что сегодня он находится здесь, было настоящей клятвой верности.
Собрание началось немедля. Секретарь, как обычно, зачитал документы – заявление Урманова, анкету, боевую характеристику, рекомендации.
– Несу за него полную ответственность перед партией, – раздельно произнёс секретарь последнюю фразу в рекомендации Верещагина.
Какое доверие оказывают ему товарищи, думал Урманов. Своей партийной честью, всем, что дорого коммунисту, они ручаются за него, верят, что он, Галим Урманов, никогда не обманет партию, не нарушит долга, не пощадит врага, не пожалеет крови своей ради жизни народа.
Готовясь к собранию, Галим обдумывал, с чего начнёт свою несложную биографию. Он даже затвердил её наизусть. Но здесь, на этом суровом собрании, он забыл всё, что приготовился сказать.
Мысль о том, что он, Галим Урманов, тоже будет коммунистом и со временем станет таким же выдержанным и несгибаемым, как сидящие здесь Шаховский, Шалденко, Верещагин, переполняла его сердце безмерной радостью и счастьем.
– Родился я в тысяча девятьсот двадцать втором году в семье рабочего. Окончил среднюю школу, потом поступил в военное училище. Из училища пришёл сюда. Был пионером, потом воспитывался в комсомоле…
Глаза Галима встретились с глазами Верещагина. Они словно подбадривали Галима: «Смелее, братишка, правильно говоришь».
Но Галиму уже нечего было и рассказывать. Вся его жизнь уместилась в нескольких фразах. Он растерянно оглядел товарищей, но никто не удивился краткости его биографии.
Когда коммунисты подняли руки, голосуя за него, Галиму показалось, что эти руки подняли его высоко-высоко.
Едва закончилось собрание, за бортом раздались два взрыва – один далёкий, другой поближе. Акустик Драндус доложил, что слышит шум хода катеров, а миноносца не слышно.
– Хорошо, – сказал Шаховский.
Ему было ясно: фашисты уже начали нервничать, бомбы они сбрасывали наугад. «Ничего, у нас нервы крепкие, мы ещё полежим», – думал он.
Но в отсеках всё труднее становилось дышать. Огромная душевная зарядка, полученная на партийном собрании, помогла Галиму продержаться дольше многих. Но вот и он прислонился к переборке. Голова его склонилась набок, бескозырка упала. Теряя последние проблески сознания, он успел подумать: «Я коммунист…»
Вскоре силы покинули и мичмана Шалденко. Через несколько часов на лодке остались только два человека, которые ещё могли держаться на ногах, – командир корабля Шаховский и главстаршина Верещагин. Пересиливая возрастающую слабость, Шаховский сел на место акустика. В хаосе морских звуков он ясно различал шум винтов кораблей.
– Ждут, – пробормотал он, сжимая кулаки, – да не дождутся!
Шаховский знал только одно: держаться надо до тех пор, пока можно будет всплыть. Но сколько времени так может продолжаться – этого он не знал. Если бы существовала ночь, Шаховский сказал бы себе: до ночи. Но сейчас над Баренцевым морем, в этих широтах, тянулся бесконечный полярный день.
Верещагин подошёл к Урманову. Нагнулся, поднял его бескозырку, надел ему на голову. Думать о чём-нибудь последовательно он уже не мог. В разорванном сознании возникал в памяти отцовский колхозный домик, утопающий в вишнях, старая мать и сестрёнка – колхозный зоотехник…
Чтобы не уснуть, Верещагин то пожимал упавшую руку товарища, то смотрел в застывшие приборы, тускло блестевшие в темноте. Шаховский, хоть и с затуманенными глазами, сидя у аппаратов, упорно прослушивал поверхность моря.
Прошла, думалось, вечность с тех пор, как лодка остановилась в неподвижности и молчании, и главстаршина серьёзно тревожился за жизнь товарищей. Да и у самого звенело в ушах, перед глазами, утратившими свой обычный острый огонёк, мелькали красно-чёрные круги, голова гудела.
Шаховский уже минут восемь не слышал никакого шума. Знаком руки он велел Верещагину не уходить. Подождал ещё немного, потом решил проверить «молчание» противника, приказав включить моторы. Шума от винтов и взрывов глубинных бомб не последовало. «Теперь можно всплыть», – подумал Шаховский.
Это была его последняя мысль. В следующее мгновение он потерял сознание.
На безмолвном корабле остался лишь один человек, который ещё мог двигаться, – Андрей Верещагин.
Сев на место командира, он надел наушники и долго слушал море. «Надо подождать, надо подождать!» – стучала в его мозгу единственная мысль.
Проходило время, и Верещагин чувствовал, что силы покидают его.
Он дополз до механизмов, управляющих всплытием, привёл их в действие, потом с трудом вернулся к рубочному трапу, добрался до люка и, когда лодка, вздрогнув, медленно всплыла, отдраил его крышку. В лодку ворвался живительный воздух.
У фашистов не хватило терпения – они ушли.
Первым очнулся Шалденко, потом Урманов. Качаясь как пьяные, они поднялись на ноги.
Шаховский всё ещё был без сознания. И только когда его внесли в рубку, он пришёл в себя.
Нужно часами сидеть в бедных кислородом отсеках, чтобы до конца понять, какое счастье – вдыхать полной грудью воздух, самое сладкое и самое насущно необходимое на свете. Моряки долго не могли надышаться морской прохладой, с наслаждением ощущая на губах её солёный привкус.
Поднявшийся на ходовой мостик мичман Шалденко, не вдыхая, а как-то всасывая воздух, провёл рукой по губам и, прищурив серые глаза, воскликнул:
– Эх и добро! – Потом озорно подмигнул солнцу: – Живём, братишка!
Море подёрнулось рябью. С юго-востока ветер доносил успокаивающий запах земли, и он разливался по жилам приятнее выдержанного виноградного вина.
Шаховский при всей команде обнял и по-русски трижды поцеловал Верещагина:
– Благодарю, старшина, вы спасли корабль!
Андрея потрясли эти слова. Разве заслужил он такую похвалу? Ведь капитан-лейтенант ни на минуту не покидал своего поста. А Верещагин лишь был при нём, исполнял его приказания.
Но ещё больше, чем Андрея, потрясла эта сцена Галима Урманова. С бесконечным восхищением, с хорошей завистью смотрел он на парторга, на командира и невольно думал: «Они настоящие герои!»
Галиму Урманову казалось, что и впредь будет так: они вернутся на базу, примут торпеды, горючее, продукты и снова выйдут в море бить врага. Конечно, будут трудности, может быть ещё большие, но в конечном счёте их лодка и экипаж останутся невредимыми. Горячее и взволнованное воображение не допускало другого исхода. Галиму очень хотелось, вернувшись на базу, написать Мунире письмо, рассказать о боевых делах своих товарищей. Он напишет, как вдали от родной земли думает о ней, как эта любовь наполняет сердце уверенностью и отвагой.
Его радости не было конца, когда по прибытии на базу он сумел отправить Мунире своё первое фронтовое письмо. Но, отправив его, он почувствовал, что из его жизни что-то ушло. «Да ведь это ушла моя юность», – подумал он. На минуту стало грустно, но тут же он поднял голову, посмотрел на ясное небо с далёкими белыми облаками и улыбнулся. В его жизни открывалась новая страница. Что там будет, Галим пока ясно не представлял. Но неуверенности перед неизвестным в нём не было.
2
Чувство неуязвимости ещё больше возросло в Галиме Урманове после того, как лодка совершила новый удачный поход.
Поэтому, когда в одном из боёв у берегов Норвегии лодка получила тяжёлое повреждение, Галим Урманов не сразу осознал, какая страшная опасность нависла над кораблём.
Море будто собрало несколько ревущих волн в один громадный вал и обрушило его на подводную лодку. Гул, скрежет, обрывки приказаний – всё смешалось.
При уходе лодки на глубину от удара снаряда вышли из строя механизмы, корабль потерял ход.
Когда лодка села на грунт и моряки осмотрелись в отсеках, выяснилось, что нельзя уже вернуть кораблю подвижность и боеспособность. Действовал только механизм продувания балластных цистерн, – значит, ещё можно было всплыть.
Командир понимал, что лодка, словно теряя каплю за каплей свою кровь, доживала последние минуты. Единственно, что мог сделать Шаховский, это высадить команду на близкий берег, уничтожить документы и затопить корабль. И он принял такое решение.
Лодка с трудом всплыла на поверхность.
Чтобы разведать берег, Шаховский выделил отряд с лейтенантом Красновым во главе. Кроме Краснова в отряд были назначены мичман Шалденко, главстаршина Верещагин, краснофлотцы Ломидзе, Захаров, Драндус, Урманов.
– Норвегия! – произнёс Верещагин, окидывая взглядом прибрежные скалы.
В расщелинах между нагромождениями серого камня лежал белой пеной прошлогодний снег. Короткое полярное лето не успело его растопить. Острые скалы были похожи на застывших великанов, как бы охранявших ворота в фиорд. Одна из них была так высока, что вершина её была закрыта облаками. Гора будто дымилась. Стояло время отлива, и берег казался близким. Поверхность защищённого полукружием скал фиорда была гладкой, словно стекло. Там, где падали тени от скал, вода была темнее и казалась очень глубокой. И в этой глубине виднелся кусочек неба с белым облачком.
Краснов обшаривал биноклем берег. В расщелине скал он заметил прекрасную пару гаг. Рыже-бурая с чёрными пестринами самка сидела в гнезде, а самец стоял рядом. Он был в брачном наряде: вся спина белая, зоб рыже-охристый, грудь и темя чёрные, а затылок ярко-зелёный. Бинокль лейтенанта остановился на этой паре морских птиц только на мгновение и пошёл дальше.
Тем временем разведчики спустили надувную лодку.
Они шли вдоль затенённой береговой полосы, над их головами свисали скалы в своей неповторимой первозданной красоте.
– Грести осторожнее! – предупредил Краснов.
Шлюпка пристала к огромным камням, внизу отшлифованным бесчисленными волнами, а сверху зеленовато-мшистым.
Краснов вскарабкался наверх, хватаясь за острые выступы; за ним последовали остальные.
Едва моряки очутились наверху, в воздухе загудел самолёт. Вражеский бомбардировщик, вынырнув из-за дымившей, как вулкан, горы, заходил на лодку.
Одна из бомб попала прямо в основание боевой рубки.
Развороченный корпус лодки поднялся из воды почти вертикально. На глазах у моряков горела их лодка, всё глубже погружаясь в воду.
Нет тяжелее положения, когда ты не можешь прийти на помощь своим беззащитным товарищам, даже ценою своей жизни…
Урманов, весь дрожа, вскочил на ноги и, словно желая кинуться в бой, застыл в таком положении. Ломидзе рвал на себе куртку и что-то кричал по-грузински. Он даже дал очередь из автомата. Но Верещагин положил ему на плечо свою тяжёлую руку: стрелять из автомата было бесполезно.
– Погибли… – Краснов сдёрнул с головы фуражку и закрыл ею лицо.
Верещагин весь передёргивался, судорожно сжимая обеими руками автомат.
Забыв об опасности, разведчики вышли в море в надежде, что кто-нибудь уцелел.
– Прощайте, друзья! Прощай, товарищ командир! – сказал Краснов, когда они снова вернулись на берег.
– Так! Значит, мы списаны на берег!.. – сквозь стиснутые зубы бормотал главстаршина Верещагин, грозя в сторону моря своим увесистым кулаком. – Нет, не пройдёт! Мы ещё с вооружения не снимаемся. Ещё получите, гады, по счёту сполна!
Моряки разом подняли оружие, но никто не выстрелил. Это был безмолвный прощальный салют.
А холодные волны, словно ничего не случилось, по-прежнему бились о камни, пенились и кипели.
Моряки долго ещё стояли на берегу, неотрывно следя за волнами. Не уходило с небосклона и солнце. Низко, над самым горизонтом, обходило оно дозором море. Но вот оно как бы замедлило свой печальный ход, – большой красный диск наполовину погрузился в воду. Это был момент, когда кончался день и начинался другой. Вечерние и утренние зори здесь сходились одновременно, так не похожие ни на казанские, ни на московские. Но уже через минуту начался восход. Краски становились всё ярче, очертания рельефнее.
Проходили часы. Там, где при высадке моряков лежали густые тени, вода теперь посветлела. И совершенно почернела там, где казалась раньше прозрачной. Горизонт походил на огромное развёрнутое красное знамя, приспущенное над могилой героев, сложивших голову за родину.
День, когда моряки с небольшим запасом патронов, сухарей и консервов высадились на берег, был полон света и свежести, но он показался им более страшным, чем тьма и могильная тишина подводной лодки.
По одну сторону раскинулось пустынное Баренцево море, по другую, насколько охватывал взор, тянулась бесконечная зеленовато-серая гряда гор и обрывистых сопок. Море было заминировано, и даже бывалые норвежские рыбаки не показывались в здешних краях.
Краснов решил держаться направления на юго-восток.
Ещё в первые дни войны Совинформбюро сообщило, что на Мурманском направлении идут тяжёлые бои.
Учитывая это, Краснов решил идти не вдоль берега, а передвигаясь скрытно через Норвегию и через леса северной Финляндии, выйти к городу Кандалакша. Но Краснов не знал, что в это время и на Кандалакшинском направлении наши пограничные части под натиском превосходящих сил противника вынуждены были отходить.
Моряки уже долго пробирались по каменистому бездорожью. Было мучительно трудно, но каждый старался скрыть это от остальных.
Всё больше одолевала жажда, но Краснов не разрешал пить полную порцию воды, так как это расслабляло людей.
И хотя трудно было забыть о жажде, они шли, ощущая на губах горький привкус морской соли, движимые одной мыслью – во что бы то ни стало пробиться к своим частям.
Они не чувствовали ног от усталости, когда Краснов разрешил наконец первый привал.
– Здесь станем на якорь, – сказал он.
Моряки укрылись от ветра под выступом скалы и прилегли, плотно прижавшись друг к другу.
Галим Урманов, чувствуя спиной Верещагина, лежал с открытыми, но ничего не видящими глазами. Сердце его рвалось от тоски. Он думал о тех, кто ещё несколько дней назад принимал его в партию и кого теперь уже не было в живых.
Море поглотило целую команду сроднившихся, с полунамёка понимающих и готовых выручить друг друга людей. Это была жестокая правда. И чем неотступнее вставал каждый в его памяти, тем тягостнее было сознавать, что вся эта связанная с подводной лодкой жизнь больше не существует.
Галим почти физически ощущал рядом с собой Шаховского и его последний пристальный взгляд. Галим застонал: нет, нельзя забыть товарищей и потопленной лодки нельзя простить! Теперь он должен сделать то, чего не успели они. И если когда-нибудь он нарушит священную клятву, пусть его постигнет самая страшная кара.
Перед тем как двинуться дальше, Краснов приказал мичману построить моряков.
– Товарищи, – сказал Краснов перед строем, – нас мало, но один краснофлотец, как говорится, может устоять против десятерых фашистов. Поэтому я буду называть нашу группу морским отрядом. Командование отрядом я беру на себя. Заместителем назначаю мичмана Шалденко, политруком отряда – главстаршину Верещагина. Приказ командиров – закон. Задача – пробираться на соединение с частями Красной Армии. Вопросы ко мне имеются? Нет? Мичман, взять на учёт вооружение и боеприпасы отряда! Через четверть часа выступаем.
– Есть! – отчеканил тот.
Лейтенант сел на мшистый валун, упёрся локтями в колени и, сосредоточенно о чём-то размышляя, закурил. Но вот он встал:
– Пора!
Они шли на юго-восток, затерянные меж пустынных сопок, упиравшихся мрачными, чёрными макушками в голубое небо. Вокруг – ни звука. Только ветер свистит в горах, окутанных синеватой дымкой, да изредка раздаётся грохот обвалов в мёртвых ущельях, похожих на дно высохшего моря. Лишь кое-где тянутся по камням хилые желтоватые ветви ползучей скрюченной берёзки.
Первые дни моряки были подавлены этим хаотическим нагромождением базальтовых скал, шифтовых плит с острыми краями и древних, замшелых валунов, напоминающих противотанковые надолбы.
Лили неистовые дожди, гремели водопады. Идти становилось всё труднее.
Краснов вспомнил пару прекрасных гаг, которых он видел ещё с лодки в расщелине скалы, и рассказал об этом голодным товарищам с запоздалым сожалением.
Они засыпали, но ненадолго, просыпаясь от мучительного голода. Однажды они заметили полярную сову. Седовато-белая, почти бесцветная, она сидела нахохлившись на голой круче, почти сливаясь с нею: только жёлтые глаза сверкали да чернел клюв; но стоило морякам подползти к ней, она улетела.
Они шли почти босиком, – от обуви за эти дни остались жалкие опорки. Почти у всех опухли и кровоточили ноги.
Особенно страдал Захаров. Он сильно ушиб колено, спускаясь с кручи, и теперь еле тащился. Товарищи ему помогали чем только могли. Урманов нёс его автомат.
Сели отдохнуть. Захаров прислонился спиной к валуну и задумался.
– А ну, выше голову, – сердито сказал Верещагин, подходя к нему. – Рано раскис!
– Кто, я?! – быстро вскинув голову, сердито спросил Захаров. Его взгляд был полон огня, руки с такой силой впились в камни, что казалось, он раздавит их.
Верещагин улыбнулся:
– Вот это мне нравится. А то сидит опустив голову. Дай-ка осмотрю ногу.
Нога у Захарова распухла и кровоточила. Когда Верещагин начал её ощупывать, Захаров заскрипел зубами и отвернулся.
– Перелома нет. Вывиха тоже, – подбадривал Верещагин. – Просто сильный ушиб. Рану сейчас промоем и перевяжем.
На четвёртый день начал отставать Ломидзе. Щёки его заросли иссиня-чёрной щетиной, он казался старше всех, даже старше Шалденко, который мог, с его совсем светлыми льняными волосами, хоть неделю не бриться.
Никто не роптал, – после гибели лодки все эти лишения казались ничтожными. Моряки брели вдоль унылых валунных гряд, не отличая дня от ночи, а солнце, светившее почти круглые сутки, всё ходило дозором, словно охраняло их от врагов.
На пятый день они увидели на берегу небольшого озера дом с верандой. Неотрывно следили за ним со своей высотки. Идти туда всем вместе было опасно.
– Смотрите будьте осторожнее, не попадитесь немцам в лапы! – сказал Краснов, посылая Шалденко с Урмановым в разведку.
Над озером летали голубовато-серые полярные чайки. Они то стремительно падали, чуть касаясь крылом воды, то взмывали вверх с блестящей рыбкой в лимонно-жёлтом клюве. Голодные моряки с завистью наблюдали за ними.
Разведчиков пришлось ждать долго. «Неужели погибли?» – раздумывали оставшиеся, зорко осматривая окрестности.
Но вот от постройки отделился человек, и они сразу узнали в нём Шалденко. Мичман вышел на видное место и стал сигнализировать двумя носовыми платками: всё в порядке, спускайтесь вниз.
Когда они подошли, Шалденко доложил:
– В доме один старик норвежец. Увидев меня, сильно испугался. По его словам, в двадцати километрах отсюда стоит какая-то немецкая часть. Узнав, что я советский моряк, старик успокоился. Он говорит по-русски, раньше бывал в Петербурге.
Моряки обрадовались.
– А нет ли в доме телефона? – спросил Краснов.
– Нет.
– А радио?
– Ничего нет. Мы всё проверили.
Оставив охрану, моряки поднялись на крыльцо. На столе уже появился закопчённый чайник с горячей водой и две измятые кружки. Старик принёс из сеней сушёной трески и что-то вроде лепёшек. Но даже молодые зубы моряков с трудом справлялись с ними. Он очень извинялся, что не имеет ни чая, ни сахара, ни хлеба, ни молока. Немцы отобрали у него продовольствие, угнали корову, растащили вещи.
– Значит, не сладко при фашистах? – спросил Верещагин, дуя на горячую воду.
Старик смахнул слезу.
– Вот с чем оставили они меня на старости лет, – он поднял оборванную сеть и снова бросил её на пол. – Будь они прокляты навеки!
– Мало проклинать, папаша, – сказал Верещагин. – Их надо гнать в три шеи. Так будет вернее.
Старик посмотрел на него и безнадёжно покачал головой.
– Где чайке с орланом состязаться! – сказал он, тяжко вздохнув. – Орлана может победить только горный орёл, – подумав, добавил он, – а горные орлы только у вас, в России.
Передохнув, моряки поблагодарили норвежца и собрались в путь. В любое время сюда могли нагрянуть немцы.
Старик дал им на прощанье трески, этой «полярной курицы», соли, лепёшек.
– Идите вот так, прямо, – показывал он на еле заметную, уходившую в горы тропинку.
Моряки некоторое время шли по указанному стариком направлению, потом резко сменили курс на юго-восток.
– На старика надейся, да и сам не плошай, – сказал Краснов.
Моряки уходили всё дальше от берегов Баренцева моря. Постепенно голые гранитные холмы сменялись высотками, покрытыми мхом, лишайником, вереском, чаще стали попадаться чахлые карликовые берёзки, а дальше пошли уже ели и сосны. На мху появились первые цветы с сиреневыми лепестками, совсем без запаха.
Как-то в кустах вереска мелькнул золотой хвост лисы. У Шалденко зажглись глаза, он поднял было автомат, но Краснов скомандовал: «Отставить!» Попадалось много следов росомахи. Часто путь им преграждали быстроводные горные реки. Однажды несколько часов кряду искали брод и не нашли. Выручила случайность. Моряки напугали большого оленя, выбежавшего из-за каменной осыпи. Задрав рога на спину, он в два прыжка очутился на противоположном берегу.
– Ну, там, где олень прошёл, пройдут и русские моряки, – сказал Шалденко, переиначив суворовские слова.
И они действительно прошли.
Моряки приближались к норвежско-финской границе. Краснов приказал приготовить оружие. Впереди, дозором, с величайшей осторожностью шли Верещагин и Шалденко, готовые ко всему. Но они так и не заметили, когда миновали границу.
Пошёл ельник, почти непроходимый.
В дремучих лесах северной Финляндии казалось безопаснее, а главное – здесь можно было не голодать.
По старой пословице – у леса тысяча ушей – стрелять остерегались: того и гляди, их обнаружат, и тогда придётся туго. Урманов из самодельного лука бил по зазевавшимся глухарям. Обязанности повара взял на себя Ломидзе. Он готовил из дичи прекрасные шашлыки. Попадалась морошка, моряки прозвали её «северной земляникой», но вкуса в этой землянике почти не было.
Давным-давно кончилась рыба и лепёшки, которыми снабдил их гостеприимный норвежец. Но соль моряки расходовали очень скупо.
– Эх, жаль, нечем было отблагодарить старика, – сокрушался Верещагин.
Чем опаснее становился путь, тем сильнее жались друг к другу моряки. На ночёвках выбирали такие места, где бы можно было быстро занять круговую оборону и удобнее скрыться. Однажды их разбудили странные звуки в лесной тишине. Кто-то будто бренчал на гитаре. Что бы это значило?
– Не мишка ли? Он любит такие забавы, – сказал Шалденко.
И действительно, когда моряки на цыпочках пошли на «музыку», перед ними предстал медведь, – он щипал лучинку сухой ели.
Другой раз они набрели на поляне на большого волка. Он стоял над жёлтеньким оленёнком и рвал ему горло. Увидев людей, волк, бросив свою добычу, скрылся.
В тот вечер у моряков был роскошный ужин. Но уже на следующий день порции были строго нормированы.
Проходили дни.
Казалось, дикой глухомани не будет конца. Ни выстрела. Ни намёка на артиллерийскую канонаду. Даже самолёт ни разу не пролетел за все эти дни. Моряки оборвались, обросли, и казалось, что все они одного возраста.
По расчётам Краснова, они приближались к границе.
– Нам бы только ступить на родную землю, – говорил Верещагин, – тогда не то что гитлеры и маннергеймы, сам чёрт не устоит против нас…
Гадали, каково положение на этом участке фронта. Возможно, наши отошли от границы. Но Кандалакша и Мурманск, во всяком случае, должны быть в советских руках.
Через день, к вечеру, они наконец увидели первый пограничный знак. Как один, бросились они к нему и, опустившись на колени по другую его сторону, радостно целовали землю.
– Итак, друзья, мы на советской земле! – воскликнул Краснов.
Прошло ещё несколько дней. Моряки достигли небольшого озера. Сняв автоматы, они растянулись на нетронутой мягкой траве. Солнце садилось, зажигая северо-запад и окрашивая последними лучами мачтовые, одна выше другой, сосны на противоположном каменистом берегу.
Лёжа на боку, Верещагин приподнялся и настороженно сказал:
– Товарищи, не то мне почудилось, не то на самом деле потянуло дымом?
Все стали втягивать ноздрями воздух. Да, Верещагин не ошибался. Действительно, тихий ветерок доносил с того берега озера горьковатый запах гари.
Мысль моряков лихорадочно заработала: что за дым? Кто зажёг огонь: наши или враги? Ведь до сих пор они избегали столкновений и с немцами и с финнами, старались тихо обходить врага.
Краснов послал Верещагина и Урманова осторожно прощупать противоположный берег.
– В случае чего, дайте сигнал выстрелом. Мы отойдём вон на ту крутую сопку.
Верещагин и Урманов мгновенно исчезли в густом кустарнике.
Они ползли, пока не услышали приглушённые голоса. Прислушались. Что это?.. Родная русская речь?! Верещагин и Урманов бесшумно раздвинули зелёные заросли.
– Стой! Бросай оружие! Руки вверх!
– Братцы, не стреляйте! Мы свои! – радостно крикнул Верещагин. Его острые глаза уже заметили зелёные фуражки пограничников.
Их обезоружили и повели в глубь леса.
На круглой поляне, в ямах, потрескивали костры, и около яркого их пламени грелись люди тоже в фуражках с зелёным околышем.
Окружив моряков, пограничники настороженно расспрашивали их, а Верещагин с Урмановым мяли пограничников в своих объятиях и всё твердили, что они – свои.
Успокоившись, они подробно рассказали о всех злоключениях отряда и в свою очередь узнали, что попали в пограничную часть, которая с тяжёлыми боями выходила сейчас из окружения.
Верещагин и Урманов, в сопровождении пограничников, сходили за товарищами. Поев ухи, моряки с наслаждением принялись за бритьё и стрижку, словно торопясь смыть с себя горечь голодных скитаний по чужой земле. Увидев себя в зеркале, Урманов от всей души расхохотался: бородка была у него козлиная, реденькая, стариковская. Один Ломидзе хотел было сохранить свою бороду до соединения с регулярными частями, но Верещагин накинулся на него:
– Сейчас же сбрей свою щетину, не позорь морскую форму.
И Ломидзе сдался.
Впервые после гибели лодки моряки вздохнули свободнее и, предварительно развесив на деревьях постиранные тельняшки, улеглись счастливые, что дожили до такого дня. Но они долго ещё переговаривались, прежде чем заснули под сумеречным звёздным небом.
Верещагину приснилось, будто он снова на корабле, ходит по омертвевшей, беззвучной лодке, наклоняется над лежащим без сознания Шаховским, поправляет его руку, потом садится на место акустика, надевает наушники и слышит – на дне моря… поют птички! Да, да, настоящие птички. Он проснулся и, открыв глаза, въяве увидел чирикающую красногрудую пташку. И сердце Верещагина защемило от боли при воспоминании о погибших.
Моряки продолжали упорно двигаться к цели – на соединение с регулярными войсками, теперь уже в составе отряда пограничников. Они неутомимо шли через лесные дебри по еле заметным тропам, проложенным зверьём, то и дело попадая в стычки с мелкими подразделениями врага.
По лесу уже протянулись длинные тени. Сегодня Галима Урманова назначили в тыловой дозор. В паре с ним был долговязый, остроносый, обросший боец, увешанный кружками, чайником с красными разводами, разными коробочками.
– Ты откуда? – спросил Урманов, когда они оказались в тихом ветвистом ельнике.
– Мы – самарские, – уклончиво ответил напарник, махнув худой грязной рукой, и перевёл разговор на другое. – И мать родная, наверно, не чует, как мы тут таскаемся. – Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана шинели зеленоватую бумажку. – Читал?
