А. В. Волков
100 великих крылатых выражений
Карфаген должен быть разрушен!
150 г. до н. э.
Произнесенные им слова помощница-память пронесла сквозь тысячелетия. «Воздавать каждому свое», «война сама себя кормит» и, конечно, самая известная его фраза: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» – «А кроме того я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Это убийственное речение сделало его бессмертным – и погубило огромный город!
Марк Порций Катон (234–149 гг. до н. э.)… Его привычно называют «римлянином старого закала». Его парадный портрет мог бы украсить любую «Доску почета античных героев». Традиционно считается, что он жил, как и подобало древнему римлянину: жил, как крестьянин. Скромная пища, незатейливая одежда, простой, без украшений, дом – к этому он стремился всегда. Но был ли он подлинно таким? Или образ его приукрашен? Но что скрывается тогда за поздней ретушью?
По мнению немецкого историка Мартина Йене, автора работы «Cato und die Bewahrung der traditionellen Res publica» – «Катон и сохранение традиционной Res publica» (1999), Катон – это «самопровозглашенный эталон римлянина». На это обратил внимание еще «августейший историк» Тит Ливий, сказавший, что Катон, «муж благочестивый и беспорочный» («История Рима…», XXXII, 27, 3), «отнюдь не имел привычки умалять свои подвиги» (XXXIV, 15, 9), а значит, читая о его доблестях, надо иметь в виду, что он был «сколь грозен, а иной раз свиреп» (XXXIV, 5, 6), обвиняя других, столь же медоточив, восхваляя себя. Старый добрый Плутарх мягко, но безжалостно пишет, что Катон, «вероятно, никогда не скупился на похвалы самому себе и отнюдь не избегал прямого хвастовства, считая его спутником великих деяний» («Марк Катон», 14).
Так он был попросту фанфарон или, как сказали бы сегодня, «мастер самопиара»?
Несколько фактов его биографии точно известны. Катон родился в 234 г. до н. э. в семье богатого землевладельца. Принадлежал к сословию всадников, а вовсе не патрициев. Иначе говоря, относился не к родовитой, а к денежной знати, обязанной нести службу в римской коннице. Очевидно, многие его современники из аристократических фамилий в глубине души относились к нему как к выскочке, homo novus («новому человеку»), ведь до Катона никто из его рода не заседал в Сенате. С него в анналы истории входит род Катонов. Впоследствии его самого так и будут называть: «Катон Старший».
Разрушение Карфагена римлянами.
Гравюра XIX в.
«Марк Порций Катон – один из первых римлян, которых мы и впрямь можем воспринимать как личность», – отмечал немецкий историк Ханс-Иоахим Герке, автор очерка «Marcus Porcius Cato Censorius – ein Bild von einem Römer» – «Марк Порций Катон Цензор – портрет одного римлянина» (2000). Рассказывая о нем, мы можем полагаться не только на приукрашенные предания и легенды, но и на его собственные признания, ведь он еще и первый прозаик Рима.
Марк Порций родился в Тускуле, в том идиллическом сельском городке, расположенном среди холмов, где почти двумя веками позже жил Цицерон, посвятивший знаменитому земляку книгу «Катон Старший, или О старости».
Впрочем, красноречие Цицерона порой презирало факты, а потому историки, воссоздавая подлинный образ Катона, предпочитают опираться на его беллетризованную биографию, написанную Плутархом около 75 г. н. э. для «Сравнительных жизнеописаний». Примечательно, что в этой биографии Плутарх поначалу именует своего героя Порцием Приском – и лишь «впоследствии за остроту ума он получил прозвище Катона» («Марк Катон», 1), что означает «многоопытный».
С юных лет он добивался успеха лишь там, где и подобало достигать этого римлянину. В 17 лет он отправился на фронт Второй Пунической войны, где служил под началом Фабия Максима, выстоявшего перед Ганнибалом. В мирной жизни ему покровительствовал сенатор Луций Валерий Флакк, «один из самых знатных и могущественных среди римлян, обладавший удивительной способностью распознавать зарождающуюся доблесть, воспитывать ее и выводить на путь славы» («Марк Катон», 3). Вместе с ним Катон становится консулом в 195 г. до н. э., а 11 лет спустя оба они избираются цензорами на пятилетний срок (лица, занимавшие эту должность, проводили ценз, то есть опись имущества, и надзирали за поведением граждан).
Должность цензора, пользовавшаяся в Риме большим почетом, была словно создана для него. Анонимный автор эпиграммы, посвященной Катону, подчеркивая его желчный характер, саркастично заметил, что такого человека Персефона (богиня подземного царства мертвых) даже не пустила бы в свои владения – уж слишком он вреден.
Порций был злым, синеглазым и рыжим; ему Персефоной
Даже по смерти его доступ в Аид запрещен.
«Марк Катон», 1
Поклонник седой старины, простых, грубых нравов далекого прошлого, Катон, став цензором, принялся в одиночку воевать чуть ли не со всей римской знатью. Всюду он усматривал пороки, везде отыскивал роскошь. С его воцарением в должности, казалось, Персефона изгнала из Аида самого страшного демона. Он не считался ни с чьими желаниями и прихотями, не слышал ничьих упреков и порицаний. Он методично разрушал. Этот рыжеволосый «арбитр морали» бросался, как на вражеский строй, на самых почтенных римлян и уничтожал их репутации, а также их уютно обустроенные семейные мирки. С одинаковым презрением он изгонял сенаторов из Сената (всего он лишил должности семерых), перекрывал желоба, по которым из общественного водопровода воду подавали в частные сады, набрасывался на роскошь – одежду, повозки, женские украшения и домашнюю утварь, налагая на все эти вещи непомерные подати. Как писал Плутарх, «он был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от роскоши» («Марк Катон», 18). Почти полсотни судебных процессов враги возбудили против него, и все их выиграл Катон. Поистине от такого демона следовало охранять Аид, раз не удалось уберечь от него Рим.
Катон отстаивал староримские ценности: храбрость без раздумий, усердие без принуждений, простоту без прикрас, помощь без мзды, еду без излишеств. Одежда его всегда была дешева, а пища скромна; ни один его деревенский дом не был оштукатурен, сообщал Плутарх. «Лишнее всегда дорого, и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асс (мелкая римская монета. – А. В.), то и это слишком большая цена» («Марк Катон», 4), – с некоторым занудством любил повторять этот «слишком правильный римлянин» Катон.
Быть может, дай волю Катону Цензору, он, борясь с пороками, разрушил бы весь Рим, Но на счастье одним, на горе другим он нашел себе город, который – за его порочность, за вечную враждебность Риму – он особенно хотел уничтожить. Этот город – Карфаген. Мы еще взглянем на него недобрым глазком цензора.
Пока же Катон в Риме сражался со всем, чуждым Риму, рассылая во все стороны стрелы своих обличений. Чаще всего он целился в греков и тех же карфагенян. Греческую литературу он знал и в глубине души, пожалуй, уважал, а вот самих греков – нет, считая их изнеженным, презренным народом. Он говорил, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество». Ведь греки, уверен он, могут научить римскую молодежь лишь лени, неге, разврату; они только говорят, но ничего не делают, только спорят, но не действуют. Со всей строгостью старого римлянина Катон преследовал греческую греховность, проникшую в Рим, и вытаптывал любые ростки греческой учености, пробивавшиеся сквозь унылый римский бетон.
В запальчивости он и самого славного среди греческих мудрецов, Сократа, готов был назвать «пустомелей и властолюбцем», растлителем нравов. Слово Катон подкреплял делом – тем более что эллинистическая культура становилась все популярнее в Риме. Когда в 155 г. до н. э. в Рим прибыла депутация афинских философов, он добился, чтобы их отослали прочь. Его страшило, что к ним потянулись самые образованные молодые люди и что эти юноши заслушивались речами афинян.
Может быть, в этой неприязни к грекам была и своего рода литературная вражда? Ему, первому крупному прозаику Рима, писавшему на народном латинском языке, обидно было видеть, что образованные люди равнодушны к его трудам, зато благоговеют перед всем «иностранным» и сами пытаются писать прозу только на чужом языке. (Так две тысячи лет спустя такой же неистовый, как Катон, Ломоносов ссорился с немецкими профессорами, торя дорогу всему русскому.) Катон «хотел учиться у греков практическим приемам, но без идейных компромиссов: “прочитывать, но не зазубривать” их сочинения», – написал о нем советский филолог М. Л. Гаспаров («История всемирной литературы». Т. 1. 1983).
Сам он изложил историю Рима от его основания до Второй Пунической войны на понятном всем языке, а вовсе не по-гречески, как делали до него (эта книга называлась «Начала»). Уже стариком он продолжал обрабатывать свои судебные и сенатские речи, добиваясь их особой выразительности и используя различные приемы ораторского искусства (не его вина в том, что впоследствии эти образцы ранней римской риторики, за исключением отдельных фрагментов, были утрачены). Погибли и почти все другие его книги, в том числе сочинения о праве, о врачевании, о военном и ораторском искусстве. Полностью сохранилось лишь одно его произведение – трактат «О земледелии», ставший бестселлером в древности. Сегодня эта книга считается ценным источником по аграрной истории Рима. Катон ведь был настоящим земледельцем «от сохи». Или землевладельцем?
Современные историки, рассматривая парадный портрет Катона, так и норовят взглянуть на его оборотную сторону, чтобы увидеть совсем другое. Якобы скромный, непритязательный хозяин земельного надела, он был, по правде говоря, крупным дельцом, купчиной. Тот же Плутарх, насмешливый греческий мудрец, безжалостно ведет счет плутням Катона. Этот «старый римлянин» со временем «пришел к мысли, что земледелие – скорее приятное времяпрепровождение, нежели источник дохода, и потому стал помещать деньги надежно и основательно: он приобретал водоемы, горячие источники, участки, пригодные для устройства валяльной мастерской, плодородные земли с пастбищами и лесами […], и все это приносило ему много денег… Занимался он и ростовщичеством, и вдобавок самым гнусным его видом» («Марк Катон», 21).
Ростовщик и делец в своей частной жизни, Катон неустанно взывал к примерам из прошлого, к доблестям предков, к их скромности и сдержанности, строгости и бережливости, порядочности и религиозности. Речь шла, разумеется, не о подлинном, а об идеализированном облике «старых римлян». Катон, как и его последователи, резко относясь к тем или иным модным поветриям (скажем, к стремлению выставлять напоказ роскошь или увлечению греческими обычаями и культурой), непременно приписывал пращурам противоположные качества (например, не подвергалось сомнению, что праотцы не любили роскошь и на дух не переносили греков).
Эта двойственность или, говоря жестче, фальшь пронизывала всю римскую жизнь во II в. до н. э. точно так же, как фальшь пронизывала всю советскую жизнь во II десятилетии до распада СССР (а современные историки все чаще проводят параллели между Римской державой и Советским Союзом). На словах все почитали (или старались почитать) доблести предков, и надпись на статуе, воздвигнутой в честь Катона еще при его жизни, говорила об этом: «За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство» («Марк Катон», 19). На деле же все следовали одному девизу: «Обогащайтесь!» – и сам обличитель Катон поспешал в первых рядах, скупая леса и луга и давая в рост деньги.
Фальшь процветала, и все слабели устои римской жизни. С уходом таких фигур, как Катон Цензор, Рим неспешно, как то бывало в старину, подвигался навстречу эпохе нескончаемых гражданских войн. Уже его внук, Катон Младший, станет героем одной из них и будет причастен к убийству диктатора – Цезаря. Эти внутренние войны в конце концов разрушили Старый Рим, как войны внешние разрушили Карфаген.
Но нам, как и нашему герою, пора побывать ad portas Carthago.
В 153 г. до н. э., уже занеся ногу, чтобы шагнуть в Аид, старик Катон воочию увидел Карфаген. Вместе с другими римскими послами он прибыл для того, чтобы примирить Карфаген и соседнюю Нумидию. Однако, говоря современным языком, эти послы были не миротворцами, а военными наблюдателями. Не африканские распри беспокоили их. Втайне от карфагенян, пригласивших их, они вынесли свой неожиданный приговор, ведь увиденное привело Катона в бешенство.
Карфаген вновь стал опасным конкурентом для римлян. Лишенный возможности развивать морскую торговлю, он развернул сухопутную торговлю в большом стиле. Каждый год сюда с юга прибывали караваны кочевников, привозя шерсть или финики, чтобы обменять их на местные товары. Карфагенские купцы тоже снаряжали караваны, чтобы отправиться на восток – в Египет или Судан. Они обменивали привезенные ткани, украшения и изделия из металла на соль и финики, покупали золото и драгоценные камни, слоновую кость и рабов.
Вернувшись в Рим, послы признались, что «не столько зависть, сколько страх вызывает у них положение Карфагена, города враждебного и столь значительного, соседнего и так быстро растущего» (Аппиан, «Римская история», кн. VIII, X, 69).
Особенно резко возмущался Катон. Когда-то он отправился на военную службу в самый тяжелый момент римской истории, когда фактически «у ворот» Рима стояли войска непобедимого Ганнибала. Иными словами, он отправился на войну, когда легче легкого было погибнуть, как многие десятки тысяч других молодых римлян до него. Только что вся римская армия была перебита при Каннах, как стадо бычков на бойне.
Катон выжил. Дождался победы. И, похоже, что всю оставшуюся жизнь прожил в ожидании того, что прерванная миром война возобновится. Карфаген соберется с силами и нанесет ответный удар.
И в старости, когда с отчетливостью вещего сна видишь молодость, Катон принялся учить молодых римлян тому, что надо немедленно – первыми! – напасть на Карфаген, прежде чем новая армия двинется оттуда на Рим. Опыт двух страшных войн, пережитых Римом, подсказывал ему, что спастись от очередной затяжной войны, от подрыва могущества Рима и, может быть, его разрушения можно, только начав превентивную войну. «Даже когда Рим уже достиг мирового господства, он не мог считать себя в безопасности до тех пор, пока оставалось имя Карфагена и существовал сам город» («Римская история», кн. I, XII), – писал впоследствии римский историк Гай Веллей Патеркул (I в.).
Катон понимал это лучше других. А потому всякий раз теперь, когда ему давали слово на заседании Сената, он, как писал два с лишним века спустя Плутарх, завершал свое выступление грозным присловьем: «Карфаген должен быть разрушен!» В конце концов Сенат согласился с ним.
История эта похожа на правду, она целиком «в духе Катона». Вот только нет других – документальных – свидетельств того, что все было так и что Катон с упрямством безумца настаивал на разрушении Карфагена.
Как бы то ни было, молодое поколение римских политиков повиновалось Катону Цензору. Он успел увидеть, что его словам вняли. Он умер в начале Третьей Пунической войны (149–146 гг. до н. э.). Карфаген был разрушен. Сделал это, кстати, один из главных недругов Катона, которого он неустанно обличал за любовь к роскоши и подражание греческим нравам, – Сципион Младший.
Жребий брошен!
49 г. до н. э.
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел.
Памятные пушкинские строки как нельзя лучше подходят к этому рассказу. Он стоял на берегу пустынной реки, которая тихо несла свои воды. Его будущее было темно и никак не отражалось в светлых водах потока. Он еще не знал, что ему суждено стать одним из самых великих правителей в мировой истории, фактически основателем громадной империи. Он стоял на берегу Рубикона и понимал, что начинает гражданскую войну, и призрак власти, который так манит его, может ускользнуть из его руки так же легко, как тень.
Гай Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.) затевал бунт. Грозный Рим был готов объявить его вне закона.
Эта небольшая речушка – Рубикон – служила границей между Италией и римской провинцией Цизальпинская («Предальпийская») Галлия (сегодня – Верхняя Италия). Цезарь подъехал сюда в повозке. На берегу он приказал остановиться. Лошади принялись пить воду. Свежий морозный воздух бодрил мятежника, разгонял его мрачные мысли. Он лучше всех своих солдат понимал, к каким страшным последствиям приведут те несколько шагов, которые он готовился сделать. Он бросал вызов непобедимой Римской республике, с которой не могли справиться ни великий Ганнибал, ни цари и полководцы многих сильных государств, раздавленных, перемолотых могучей государственной машиной Рима. Он, слабый, немолодой человек, пытался теперь совладать с этой машиной, взять ее под свой контроль, что до сих пор удалось сделать лишь одному Сулле, который в 82 г. до н. э. прибыл в Рим, уничтожил своих политических противников и провозгласил себя неограниченным и пожизненным диктатором. Теперь такой же Coup d'etat (государственный переворот) готовился совершить Цезарь. Он вел за собой армию, которая поддержала его бунт.
Наконец Цезарь решился. Как сообщает римский историк Светоний, он сказал: «Alea jacta est!» – «Жребий брошен!» («Жизнь двенадцати цезарей»: «Божественный Юлий», 32). По нескольким деревянным мостам, перекинутым через Рубикон, потянулись его солдаты. На Рим!
Мы не последуем пока за ними, а прислушаемся к не умолкающему и поныне отзвуку Цезаревых слов. Грек Плутарх заставил их прозвучать по-гречески. Цезарь ввязывается в войну с собственным правительством, «громко сказав по-гречески окружающим: “Пусть будет брошен жребий”» («Цезарь», 32). Он ведет на Рим солдат так, как это сделал бы командир греческого отряда наемников (а на протяжении нескольких веков Эллада славилась своими воинами, сбывая их отряды во все страны Средиземноморья).
Войска Цезаря пересекают Рубикон.
Гравюра XIX в.
Комментаторы давно уточнили, что эта фраза – ἀνερρίφθω κύβος — цитата из знаменитого греческого драматурга IV в. до н. э. Менандра. Дословно она переводится как «подбросим игральные кости». В латинском переводе еще не совершённое действие превратилось в нечто непоправимое, то, что уже совершено: «Жребий брошен!»
Такой перевод, разумеется, неточен. Начиная поход на Рим, Цезарь лишь «бросал жребий», и можно было только гадать (как гаруспик по внутренностям птиц), что принесут упавшие наземь игральные кости: жизнь или смерть. Судьба Цезаря еще не была предрешена. Она творилась у него на глазах и при его деятельном участии. Он вправе был делать все возможное, чтобы склонить на свою сторону удачу.
«Любой честолюбивый политик должен быть в глубине души заговорщиком», – признается британский историк Том Холланд, автор книги «Rubicon. The triumph and tragedy of the Roman Republic» – «Рубикон. Триумф и трагедия Великой республики» (2003).
Так что за игру затевал Цезарь в ту ночь на берегу Рубикона, бросая жребий и ставя на кон свою жизнь и честь?
Происходивший из родовитой римской семьи, он после 30 лет погрузился в гражданские заботы Рима, в корыстное соперничество честолюбий.
Со временем все ступени политической карьеры стали знакомы ему не понаслышке. Все должности, которые он мог заполучить в Римской республике, рано или поздно доставались ему. Он исполнял, управлял, командовал. Он стал необыкновенным знатоком государственной машины, и, какую бы часть ее ни вверяли в его ведение, он блестяще справлялся.
Но вот наконец настал тот день, когда он решил, что вся эта машина – все государство! – должна безраздельно принадлежать ему и только ему. Навсегда!
Так, уверенно взбираясь по политической лестнице, а потом, когда испытанные ступени кончились, бросая с затаенной тревогой жребий и совершая головокружительные прыжки (вновь и вновь перелетая через Рубикон), Цезарь в конце концов достиг немыслимой прежде вершины – стал пожизненным диктатором и пробыл им весь отпущенный ему месяц жизни. Но о трагической кончине Цезаря мы еще поговорим, а сейчас лишь быстро пройдем по его следам, совершая вслед за ним восхождение на вершину Мировой империи – к браздам правления Римом.
Его карьера началась с того, что в 68 г. до н. э. он стал квестором провинции Дальняя Испания (Hispania Ulterior), то бишь принялся вести ее финансовые дела. Возвратившись в Рим три года спустя, был избран одним из эдилов, добившись должности, на которую не имел права претендовать по возрастному цензу (ему было 35, а эдилом мог быть лишь человек не моложе 37 лет), при помощи самого неотразимого оружия в позднем республиканском Риме – денег (уровень коррупции в этом образчике античной демократии был очень высок). «Щедро расточая свои деньги и покупая, казалось, ценой величайших трат краткую и непрочную славу, в действительности же стяжая величайшие блага за дешевую цену» (Плутарх, «Цезарь», 5), Цезарь знал, что траты окупятся сторицей.
Ведь должность эдила, своего рода «министра культуры» Рима, позволяла легко завоевать популярность среди народа – следовало лишь «трясти собственной мошной, пытаясь превзойти своих предшественников блеском и пышностью зрелищ» (Э. В. Геворкян. «Цезарь». М.: Вече, 2011). Эдил распоряжался зрелищами – тем, без чего плебс не может жить, как без хлеба. Став эдилом, Цезарь принялся устраивать бои гладиаторов. Вскоре его популярность была уже так велика, что славу ему приносили даже чужие заслуги. Светоний пишет: «Игры и травли он устраивал как совместно с товарищем по должности, так и самостоятельно, поэтому даже общие их траты приносили славу ему одному» («Божественный Юлий», 10).
В 63 г. до н. э. он удостоился должности, которая впоследствии в памяти людей накрепко свяжется с римскими первосвященниками (папами). Он стал Pontifex Maximus, великим понтификом (дословно «великим строителем мостов»). Впрочем, уже тогда эта должность подразумевала не то, что говорила своим именем. Цезарь не занимался наведением мостов – он, как и римский папа, возглавлял коллегию священников (в его случае – языческих жрецов).
В своем восхождении к вершинам политической власти Цезарь рано обзавелся «могучим движителем». Его стал поддерживать один из самых богатых людей Рима – Марк Лициний Красс, сам обуреваемый честолюбивыми надеждами. Сам (уточним мы, помня о том, что произойдет) стремившийся стать «римским цезарем» прежде Гая Юлия Цезаря.
Последнего в то время деньги манили больше, чем власть. Изнемогая под бременем долгов, Цезарь отбыл в 61 г. до н. э. в провинцию Дальняя Испания, став ее пропретором (наместником). В демократическом Риме эта должность давала простор для неприкрытого обогащения.
Быстро поправив свое финансовое состояние и в основном рассчитавшись с кредиторами, Цезарь вернулся в Рим в следующем году и заключил тайный союз с Крассом и знаменитым полководцем Помпеем. Участники этого тройственного союза, этого триумвирата («сердечного согласия» по-римски) обещали друг другу всяческую помощь в достижении своих политических целей, «договорившись не допускать никаких государственных мероприятий, не угодных кому-либо из троих» («Божественный Юлий», 19, 2). Скрепляя устные договоренности кровными узами, Цезарь даже выдал за Помпея свою дочь Юлию.
С согласия новых друзей в 59 г. до н. э. Цезарь занял высший пост в республиканском Риме – стал консулом, своего рода президентом Римской державы. Вот только, по традиции, обязанности консула любой политик исполнял всего один год, причем деля их со своим соратником-соперником, ведь каждый год в Риме выбирали сразу двух новых консулов.
К тому же римский парламент – Сенат – не доверял Цезарю-консулу, блокируя его предложения. В ответ Цезарь шел на прямое нарушение римских законов, ведь, пока он был консулом, он был лицом неприкосновенным. Но что его ждало по окончании консульских полномочий? Цезарь готов был удалиться из Рима.
Впрочем, так делали многие консулы. Как правило, отойдя от дел, они отбывали в провинцию, где исполняли обязанности проконсула. Так поступил и Цезарь. Однако стараниями своих влиятельных друзей он получил в управление не одну, а сразу три провинции – Иллирию, Цизальпинскую Галлию, а чуть позже и Трансальпинскую Галлию (впоследствии – Нарбоннская Галлия, расположенная на территории Южной Франции).
Последняя провинция стала для честолюбивого Цезаря плацдармом, откуда он повел наступление на остальную, еще не завоеванную часть Галлии – территории современных Франции и Бельгии, в конце концов захватив их после так называемой Галльской войны, о которой он оставил памятные многим поколениям потомков «Записки», подробно рассказав о том, как он veni, vidi, vici – «пришел, увидел, победил» (эту лаконичную фразу он произнесет, правда, десятилетием позже и по другому поводу).
Затевая эту войну, заметно расширившую владения Римской республики, Цезарь действовал на свой страх и риск, попирая римское право. По иронии судьбы, он сам, будучи консулом, принял закон о вымогательстве и взяточничестве наместников («lex Iulia repetundarum»), который, в частности, запрещал им самовольно, без соизволения Сената, распоряжаться войсками. Поэтому по возвращении в Рим победоносного полководца мог ждать судебный процесс.
Но Цезарь не спешил возвращаться. Он продлил полномочия проконсула еще на 5 лет. Оттягивая судебное разбирательство, он без устали воевал. Республика прирастала землями, дарованными ей своеволием Цезаря. Со своими войсками он дважды переходил Рейн, вторгся в Британию и покорил часть ее, «определив размеры дани, которую Британия должна ежегодно платить римскому народу» («Записки о Галльской войне», V, 22). Богатства, добытые Цезарем за годы Галльской войны, были так велики, что в Риме, пишет немецкий историк Вольфганг Виль, автор книги «Caesar» (2009), цены на золото упали на треть.
В Риме же, пока Цезарь воевал, распался триумвират тех сил, что могли расшатать и погубить республику, но до сих пор удерживали в ней шаткое равновесие. Но времена меняются: в 53 г. до н. э. Красс погиб в войне с Парфией, Цезарь увяз в войне с Галлией. На улицах Рима хозяйничали банды. Даже курия Гостилия – место заседаний Сената – была сожжена ими в 52 г. до н. э.
Только сильный человек мог навести порядок в городе и стране. Им был последний из триумвиров – Помпей. Его наделили диктаторскими полномочиями. Облеченный ими, как царской властью, он очистил Рим от преступников с той же решимостью, что и прежде Средиземное море – от пиратов. «Римляне были довольны Помпеем, а Помпей все больше и больше прислушивался к голосам, которые советовали отобрать у Цезаря все полномочия» (Геворкян).
Помпей готов был царствовать в Риме, но… в 51 г. до н. э. Цезарь триумфально завершил войну с галлами. Теперь у италийской границы, по ту сторону Рубикона, стояли его вышколенные войска, прошедшие долгую боевую подготовку в Галлии. Они были готовы к походу на Рим. Цезарю оставалось дать им команду.
Холодным январским вечером он отправился к реке. Долго стоял на берегу, как на краю бездонной пропасти…
Наконец, жребий был брошен. Началась гражданская война. Так чью голову, Помпея или Цезаря, поднесут победителю?
