В абсолютной тишине, густой как смола, оглушительно раздавалось хриплое дыхание твари.
А потом были когти, безжалостно впившиеся в грудь. Была боль, разрывающая на части. Был хруст костей и влажный звук разодранной плоти. И жуткий, торжествующий рев.
Мир померк. Сознание уплывало, утягивая Макса в спасительную темноту. Последней мыслью было смутное удивление: почему он все еще слышит, как чудовище пожирает его заживо, хотя давно уже должен быть мертв? Где-то на краю угасающего рассудка всплыло жуткое предположение.
Что если в этом проклятом доме, в этом треклятом лифте, смерть – не избавление? Что если боль и ужас бесконечны, и мучительная агония – это все, что ему осталось до скончания времен?
Рык и хруст плоти превратились в чудовищную какофонию. Она нарастала, заполняя собой весь мир, вытесняя остатки мыслей и чувств. А потом все поглотила тьма. Древняя, как сама вечность, и голодная.
Всегда голодная.