А. А. Половцов
Дневник. 1893–1909
Предместник его Анастасьев был прямо из губернаторов назначен членом Государственного совета. Уже во время службы в Польше на низших полицейских должностях Анастасьев был уличен в сребролюбии и любостяжании[334]. Оржевский, бывший в то время в Варшаве начальником жандармского управления[335], передавал мне в подробности обстоятельства, обнаружившие виновность Анастасьева. Тем не менее вследствие искательств Трепова, коего считали отцом Анастасьева, последний попал в вице-губернаторы, а потом в губернаторы сначала в отдаленную Пермскую губернию, а затем и в Чернигов. Здесь на его счастье оказался в числе помещиков И. Н. Дурново, который пожелал вырубить в своем имении лес наперекор постановлению лесоохранительного комитета. Анастасьев выхлопотал ему свидетельство о том, будто бы лес подточен червем, а одновременно приискал еврея Эпштейна, который за несоразмерную с ценностью леса продажную цену приобрел и лес, и покровительство министра внутренних дел. За этот доблестный поступок Анастасьев, выставляемый грязным Мещерским как образец царского служителя, был назначен членом Государственного совета. Уехав в Петербург, Анастасьев продолжал оттуда влиять на черниговскую публику и в особенности на своих креатур, а во главе их графа Милорадовича, губернского предводителя, с женой коего Анастасьев находился в связи.
Веселкину, одушевленному наилучшими намерениями, пришлось постоянно встречаться с мерзостями и восстановить против себя крупную кучку, собранную Анастасьевым с Милорадовичем во главе.
Во время болезни Веселкина произошло заседание губернского присутствия под председательством вице-губернатора де Карьера. Пришедший на заседание Милорадович стал громко бранить губернатора, прокурор составил об этом протокол, который и был подписан всеми четырнадцатью участвовавшими в заседании лицами. Милорадович поехал в Петербург жаловаться министру внутренних дел, который вызвал Веселкина и объявил ему, что он будет переведен в Херсон. Лишенный средств к независимому от казенного жалованья существованию, Веселкин должен был принять это перемещение, но так как Дурново поставил ему условием, чтобы он всем заявлял, что такое перемещение делается в интересах здоровья жены его, Веселкина, то последний, чтобы избегнуть необходимости лгать, начиная с императора, отказался от обычного высочайшего по случаю назначения приема.
Вице-губернатор де Карьер, получив от Дурново выговор за то, что допустил составление протокола, перешел со службы в Министерство внутренних дел.
Февраль
22 февраля. Вторник. Вечером в 9 часов по приглашению Сольского еду к нему в домик рядом с домом княгини Юрьевской на Гагаринской улице. Здесь происходит собрание нескольких членов Государственного совета по предмету торгового с Германией договора[336], который должен в пятницу рассматриваться общим собранием Государственного совета. Сольский, очевидно, желает, чтобы заседание Совета не прошло молчаливо, но чтобы разыграть маленькую комедию в угоду Витте.
Граф Игнатьев в качестве председателя Общества поощрения русской торговли нападает на сбавку в пошлине на железо, Ермолов читает курс овцеводства, Вышнеградский объясняет, что весь тариф в зависимости от курса, и что своей таможенной политикой он поставил Витте в возможность достигнуть результатов, осуществляемых теперешним соглашением с Германией. Витте, в свою очередь, восхваляя Вышнеградского, утверждает, что на основании не подверженных сомнению данных принятие германским рейхстагом нового соглашения не подвержено сомнению, что если он, Витте, просил Государя о передаче договора на рассмотрение Государственного совета, то он сделал это потому, что во время переговоров докладывал обо всем Государю, получал от него указания, благодаря коим и достигнуты нынешние счастливые результаты, но что теперь желательно, чтобы Государю была представлена общая картина всего дела (то есть чтобы Совет сказал Государю: «Видишь ли, какой Витте молодец»). С другой стороны, рассмотрение договора Советом будет иметь ту выгоду, что обессилит нападки общества и печати на невыгодность будто бы нового таможенного тарифа[337] для некоторых отраслей отечественной промышленности. То есть, что опять-таки ответственность Витте пред публикой будет вынесена на плечах Совета; этого несчастного Совета, который выставляется министрами и Витте во главе их чуть ли не как сборище революционеров.
Я, выслушав все это распределение ролей, для представления настаиваю лишь на одном – на том, чтобы заседание назначить как можно ближе к последнему дню прений в рейхстаге, с тем, чтобы из сказанного в стенах Государственного совета ни единое слово не могло сделаться орудием врагов договора в среде рейхстага. Мне удается убедить присутствующих перенести заседание с пятницы на понедельник.
26 февраля. Суббота. Прием в Аничковом дворце по случаю рождения Государя. Все то же целование руки императрицы и пожатие руки императора между обедней и завтраком. Завтрак за круглыми десятиприборными столами, завтрак весьма плохой. После завтрака cercle [338] императрицы, от которого удаляюсь, чтобы избегнуть какой-нибудь подчеркнутой нелюбезности.
Спускаясь по лестнице, вижу швейцара, тщетно силящегося остановить толпу выездных лакеев с шубами своих господ в руках, толпу, которая лезет вверх по лестнице. Невольно вспоминаю о том престиже и твердости власти, кои проповедуются нынешними бюрократическими властелинами.
28 февраля. Понедельник. В общем собрании Государственного совета заседание якобы для обсуждения условий нашего таможенного с Германией соглашения, а в действительности нечто вроде торжественного во славу Витте гимна[339]. Не возвышаю голоса, чтобы не числиться хористом.
Между прочим, на замечание Игнатьева о том, что значение таможенных ставок будет зависеть от повышения или понижения курса, Вышнеградский отвечает, что этим флуктуациям[340] можно противодействовать покупкой или продажей золота, то есть биржевой игрой.
Май
1 мая. В 11 часов мне докладывают, что посланный из Михайловского дворца приезжал оповестить о смерти великой княгини Екатерины Михайловны. Покойная была вполне добрая, благотворительная, честная женщина, но, к сожалению, узкость[341] ее взглядов, приемов в ведении дел и сношенья с людьми привели деятельность ее к ничтожным результатам. В ней чувствовалось постоянно желание сделать что-то достойное ее блестящей по уму и возвышенности стремлений матери – великой княгини Елены Павловны, и это желание как будто угнетало ее, заставляло искать деятельности, выходящей из обыденного круга повседневной жизни, а между тем на такой подъем духа, на такой нравственный подвиг у нее сил не хватало, и в конце концов деятельность ее приводила к самым небольшим результатам. Выдвигались люди посредственные, происходили столкновения и принципов, и самолюбий, словом, какая-то атмосфера неудачи и обычно связанного с ней неудовольствия царила вокруг преисполненной благими намерениями великой княгини. Правда, что продолжительное влияние на великую княгиню ее мужа герцога Георга Мекленбургского не могло в этом отношении оказать счастливого на нее воздействия. Он был человек весьма неглупый, но озабоченный исключительно достижением целей личного самолюбия и по возможности обогащения. До конца дней своих он оставался равнодушным к новому своему русскому отечеству, его всячески тянуло в Германию, в его возлюбленный замок Ремплин, украшение коего составляло одну из главных жизненных забот герцога. Живя в Петербурге, он разъезжал по гостиным, наслаждаясь непривычным для офицера немецкой службы, попавшим в русские полуимпериалы, [положением]; он следил за ходом политики и литературы в Европе, приятно разговаривал и играл в карты, но ко всему русскому, в том числе и занятиям жены своей, оставался вполне равнодушным. После смерти матери, после смерти мужа великая княгиня, вероятно, почувствовала свободу и подумала о необходимости направить свободную деятельность свою на пользу ближнего, к чему влекло ее от природы доброе сердце, но, увы, одних влечений в жизни недостаточно для успеха, успех этот и не дался великой княгине, но, сходя в могилу, она оставляет за собой память доброго, честного, чистого существа.
4 мая. Похороны великой княгини. По обыкновению безмерно продолжительные и для всех тяжелые церемонии. Собираются в Михайловском дворце к 9 ½ часам, гроб вывозят чрез сад (почему не чрез большие ворота парадного двора?), шествие чрез Садовую мимо Марсова поля по набережной и Троицкому мосту достигает крепости, где церковная служба длится чуть не до двух часов.
В 3 часа у меня заседание в Соляном городке. Комитет музея под председательством Островского продолжает по примеру Исакова отказывать мне в передаче центральной части Соляного городка, выходящей на Фонтанку против Летнего сада. Первоначально, когда зашла речь об устройстве рисовального училища среди других образовательных учреждений, помещенных в здании Соляного городка, то Исаков, председатель комитета музея и педагогического отдела, и Кочубей, председатель Технического общества[342], обещали отдать училищу всю центральную треть здания, но впоследствии, когда уже состоялось пожертвование покойного барона Штиглица, то выходящую на Фонтанку часть у нас отняли.
В этой части училище помещалось лишь временно, покуда строились для него архитектурные здания. После отстройки зданий помещение это занял Исаков под какой-то художественно-промышленный отдел, никогда не создавшийся, а лишь им предположенный. Своей властью, без обсуждения комитета, Исаков стал собирать в этом помещении каких-то девиц-рисовальщиц, а затем в 1890 году, опять помимо комитета, по соглашению с Островским, бывшим в то время министром государственных имуществ, поместил туда же Музей кустарных промыслов, учрежденный Островским при своем министерстве. По смерти Исакова великий князь Алексей Александрович, почетный попечитель комитета музея, просил Государя назначить председателем меня, но министр финансов Вышнеградский упросил Государя назначить Островского, который добивался этого назначения, чтобы укрепить свое детище – Кустарный музей.
Понятно, что при таких обстоятельствах я не мог овладеть первоначально обещанным училищу местом, но вот Островский замещен Ермоловым, и его чувства совершенно изменились.
Надо было воспользоваться такой переменой, и я сделал Островскому письменное заявление с требованием отдачи училищу помещения, настаивая на обсуждении этого требования комитетом.
Заседание вышло довольно комичное. Островский и Вешняков заявили, что с переменой пуговиц на их вице-мундирах они меняют свои взгляды и перестают быть приверженцами Кустарного музея во что бы то ни стало, что, несмотря на то, они видят препятствия в отдаче училищу помещения ввиду стеснения училищем других соседственных с ним учреждений. Учреждения эти – Техническое общество и Педагогический музей. Представители этих учреждений Кази и Макаров заявили, что они никакого стеснения не опасаются, а Кази прибавил, что, ознакомившись с училищем, он убедился, что ничего подобного нет ни в России, ни в Европе. Вешняков отвечал, что опасается, что Александр Александрович Половцов овладеет целым зданием Соляного городка. Кази возразил, что это было бы счастье для России. Решено отдать помещение училищу, предоставив Вешнякову уговориться с Ермоловым о сроке передачи помещения, занимаемого Кустарным музеем.
4 мая. Пятница.[343]
Октябрь
27 октября. Четверг. Возвращаемся из Парижа за несколько дней до прибытия погребальной процессии. Лето мы провели сначала в Париже; потом я съездил в Эвиан[344] в качестве предохранительной меры от повторения жестокого припадка подагры, которому подвергся прошлой осенью; потом мы прожили месяц в Лондоне, откуда я съездил в Шотландию, отчасти чтобы уладить в Глазгове [345] несколько вопросов с своими компанионами по ниточному делу, отчасти, чтобы поохотиться на грачов [?]; затем мы переселились Aix les bains[346], где прожили месяц и где я пользовался массажем с горячими душами. Сюда приехали графиня Келлер (фрейлина великой княгини Александры Иосифовны) и Лобанов, окончивший свое лечение к Контрэксвиле. Из Экса мы вернулись в Париж и по дороге осматривали Лионскую выставку[347] и несколько замечательных в Лионе музеев и фабрик. В Париже провели месяц, усердно продолжая курс лечения у знаменитого массажиста Мецгера, который еще десять лет тому назад в Амстердаме принес мне большую пользу.
Положительные известия о плохом состоянии здоровья Государя мы получили в сентябре от князя Н. С. Долгорукого, приехавшего из Красного Села, где он по обязанности свиты генерал-майора дежурил при императоре и был поражен его исхудалостью и ослаблением. Окружавшие Государя категорически заявили Долгорукому, что врачи удостоверили существование albuminerie[348] – отделения белковины.
По возвращении в Париж дурные вести стали умножаться, и скоро исчезла всякая надежда на выздоровление. Несмотря на то, великий князь Владимир Александрович и великая княгиня Мария Павловна приехали в Париж. В среду, 12/24 октября, мы должны были ехать вместе в Opera Comique[349], но в течение дня я получил из России телеграмму, гласившую: «Fin approche, question d’heures»[350]. Я немедленно поехал в hotel «Continental»[351] и великий князь с великой княгиней, несмотря на то, что получили в этот же день из Ливадии от императрицы депешу, утверждавшую, что Государю лучше, решили не ехать в оперу, а провести вечер в нашей скромной квартире, rue Cambon 41.[352] Я поскорее забежал в Jockey-club[353] и уговорил трех любезных французов, due de la Forte, Fredern, O’Connor[354], провести вечер у нас и своей болтовней несколько ослабить тяжесть угнетавшего нас впечатления.
На другой день получены весьма дурные известия, и великий князь с великой княгиней тотчас уехали в Ливадию. Двадцать четыре часа спустя за ними проследовал великий князь Алексей Александрович.
Уехавший из Парижа одновременно с ним Долгорукий обещал предуведомить нас о времени привезения в Петербург тела Государева, и, получив от него условленную депешу, выезжаем из Парижа в понедельник, 24, а достигаем Петербурга в четверг, 27 октября.
Проездом чрез Берлин вижу Шувалова, который не может нахвалиться германским императором, непрестанно восхищающимся достоинствами de son ami Nica[355].
Петербург еще довольно пуст, но, несмотря на это, переполнен сплетнями и выдумками.
Захожу к министру внутренних дел Дурново, который получил от молодого Государя такую телеграмму: «Если можете, приезжайте в Москву, где надеемся быть в воскресенье».
Дурново сообщает, что в Москве, а также в Петербурге были разосланы и расклеены по стенам прокламации, требовавшие от нового Государя конституции и угрожая в противном случае смертным приговором.
28 октября. Пятница. Навещаю больного и высокопочтенного Бунге, который, упоминая о молодом Государе, слушавшем его лекции политической экономии, говорит: «Он положительно очень умен и в высшей степени сдержан в проявлении своих мыслей». Обедаю в клубе, между прочим, с Паленом и Владимиром Бобринским, вспоминающих о временах их министерствования.
29 октября. Суббота. Узнав о приезде великого князя Владимира Александровича, еду к нему в 1 %.
Вот приблизительно сущность слышанного от него: смерть Александра Александровича была трогательна, умилительна и по чистоте, прямоте всех выраженных при этом чувств, можно сказать, возвышала, а не удручала дух. Государь умер, сознавая приближение кончины, он часто крестился, и, видимо, молился. Он говорил императрице, что оставляет духовное завещание, но до сих пор такового не нашли. Быть может, оно в столе аничковского или гатчинского кабинета; ключи от этих столов были в Ливадии. Ничего он наследнику не говорил в смысле политических наставлений. Наследник по вступлении на престол выражал Владимиру Александровичу, в какой степени положение его затруднительно вследствие его неприготовленности и отдаления от дел, в коем его доселе держали.
Владимир Александрович отвечал ему, что помнит вступление на престол и своего отца, и своего брата, что при каждом из этих событий Россия находилась в совсем ином, весьма тяжелом, смутном положении, что теперь, напротив, после тринадцатилетнего мира[356] все находится в ином положении. Без сомнения, течение государственной и народной жизни потребует изменений, но что торопиться [с] этими изменениями нет надобности. Не следует подать повода заключать, что сын осуждает порядки, установленные отцом, но даже выборы людей, призванных им к сотрудничеству; на первое время переменами[357] следует приостановиться, но, конечно, следовать тому, что было основой всей политики покойного: Россия для русских. Он мог ошибаться в подробностях, но основная, коренная мысль его была верна, и потому, что он неуклонно держался, смерть его как человека прямого, твердого, чистого, честного произвела такое глубокое впечатление в целом мире.
Молодой император весьма сочувственно принял слова своего дяди и тотчас передал их своей матери, которая тем более была тронута этими словами, что на основании некоторых прежних эпизодов ожидала иного мнения.
Передавая мне все это, великий князь прибавил всегдашнюю свою оценку достоинств своего покойного брата, останавливаясь особенно на том, что он как человек глубоко искренний готов был слушать всякое чужое мнение и нередко отступал от своего убеждения. При этом великий князь вспомнил, как в начале царствования он имел с своим братом продолжительные разговоры, умеряя его вспышки неудовольствия и раздражения то против Австрии, то против Пруссии, то против Англии, вспышки, тесно граничившие с воинственным задором.
Я мог ответить только, что великий князь может с покойной совестью наслаждаться мыслью о том, какое он доставил счастье современникам и потомству, схоронив в душе своей воспоминания о разговорах своих с братом и, не нуждаясь в людской славе, в похвалах, пригодных для какого-нибудь Скобелева[358], Бонапарта и им подобных проходимцев.
Вечером от достоверного повествователя слышу, что новый Государь – усердный поклонник императора Николая I (вероятно, потому, что плохо знает его царствование). Под впечатлением такого поклонения он относится с большим сочувствием к престарелой и недалекой великой княгине Александре Иосифовне, которой сказал, что ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов.
Великий князь Михаил Михайлович чрез великую княгиню Марию Павловну просил о даровании ему прощения и позволения приехать в Россию ко дню похорон императора; императрица-мать предложила разрешить Михаилу Михайловичу приехать ко дню похорон и немедленно вслед за тем опять уехать из России, но молодой император категорически во всем отказал Михаилу Михайловичу.
Делая визиты, заезжаю в этот день к Витте, которого застаю дома. Завожу речь об училище и достопочтеннейшем директоре Месмахере, которого притесняют чиновники Департамента мануфактур и торговли. Обещает прислать ко мне директора департамента Ковалевского. Входит Муравьев, и они вдвоем рассказывают невероятные пошлости министра путей сообщения Кривошеина, который распорядился о взыскании с каждого, подписывающего в министерстве контракт, взыскивать многотысячную сумму на общеполезное по его, Кривошеина, понятиям дело.
Один из таких контрагентов – Юз, владелец обширных на юге каменноугольных копей и железоделательного завода, был обложен сбором в 50 тысяч; он согласился заплатить всего 10 тысяч, и когда ему отказано было в подписании контракта, то он пришел в Департамент железных дорог Министерства финансов и сделал сцену, вследствие которой дело и дошло до министра.
С другим подрядчиком произошла комическая сцена. Его фамилия Игнациус, и Кривошеин, принимая его, начал бранить его за то, что он не хочет вносить наложенного на него платежа, подобно всем, приезжающим из других государств иностранцам, кои преследуют лишь цель наживы и не хотят делать никаких на пользу России пожертвований.
Подрядчик отвечал, что он коренной русский подданный и отставной полковник Преображенского полка[359].
Заходит ко мне граф Константин Пален, бывший министр юстиции, и рассказывает еще хороший анекдот про того же Кривошеина. По докладу государственного контролера Государь сделал отметку, что Либавскую дорогу следует в видах экономии отапливать углем, а не дровами. Кривошеин отвечал, что это невозможно, потому что с подрядчиком заключен долгосрочный контракт. Тогда контролер выяснил, что контракт имеет силу всего на 8 месяцев и что в качестве топлива поставляются дрова из лесов, принадлежащих Кривошеину.
30 октября. Воскресенье. Продолжительное объяснение с генералом Шильдером, который написал для моего биографического словаря[360] статью об императоре Александре II и окончил ее самым недоброжелательным образом. Я прислал ему из Парижа программу того, что написать следует, и он, хотя плохим русским языком, но написал значительную часть того, что мной было намечено.
Продолжительный визит [к] старикам Бобринским. Передаем друг другу полученные известия о заре нового царствования, четвертого для нас. Ничего дурного, неодобрительного для личностей молодого Государя и его невесты не слышим, напротив, он умен и сдержан, она мила решительно во всех отношениях.
31 октября. Понедельник. Приезжает ко мне Муравьев. Рассказывает, что в анархистских кругах положено напомнить о своем существовании выходками спорадического террора. Намечены жертвами Победоносцев и Гурко. В Польше, с одной стороны, социальное, с другой, революционное движение подвигаются быстро. Пробыв в Варшаве 5 дней, Муравьев имел случай в том убедиться рассмотрением множества производящихся там политических процессов. Гурко – развалина. Его жена непозволительно захватывает власть.
Муравьев ожидает первого своего доклада у Государя, чтобы представить ему обширные документы относительно анархического движения. Иными словами, он рассчитывает на возможность этим путем пробраться в министры внутренних дел.
Я забыл записать, что, быв у Витте, я обратился к нему и присутствовавшему при этом Муравьеву с такими словами: «Вы оба, господа, умнее всех своих сотоварищей, вы жалуетесь на то, что при покойном Государе проскакивали такие непродуманные распоряжения, как учреждение Инспекторского департамента комментарий (или в указатель институций). Позвольте сказать вам, что для предотвращения этого в будущем одно средство: по возможности вести дела к тому, чтобы они обсуждались при участии нескольких лиц, а не решались с глазу на глаз в кабинете Государя с одним каким-либо лицом. Вам обоим это всегда будет выгодно, потому что вы сумеете в прениях победить других».
Они оба так были поражены смелостью моего заявления, что ни единого слова мне не отвечали.
При новом свидании Муравьев заявил мне, что он моей мысли вполне сочувствует, а относительно Витте прибавил, что он тоже против моей мысли ничего не имеет, но под условием, чтобы он, Витте, был приглашаем на всякое подобное совещание.
Я возразил, что без министра финансов едва ли может решаться какой бы то ни было серьезный вопрос.
Приезжает Велепольский, прибывший по случаю похорон. Рассказывает о невероятных по нелепости выходках Гурко. От нового Государя, которого близко видел в Спалево время охот, Велепольский в восхищении.
В 6 часов приезжает из Вены князь Лобанов и по обыкновению останавливается у нас в той части дома, что выходит на Мойку.
