bannerbannerbanner
Медленнее, ниже, нежнее… Рассказы о мужчинах, людях и сексе

Татьяна 100 Рожева
Медленнее, ниже, нежнее… Рассказы о мужчинах, людях и сексе

Полная версия

От автора

«Медленее, ниже, нежнее…» – полный антипод подтянутому «Быстрее, выше, сильнее!» и ближе мне как женщине в предклимактерическом возрасте, тяготеющей к узнаванию, а не завоеванию, процессу, а не результату, участию, а не победе. Женщине, неспешно нанизывающей на ленту повествования медали людских историй. Они играют на солнце интереса или тускнеют от невнимания, не делаясь от этого менее золотыми…

100 Рожева

Полиглот

Я иду по пляжу с двумя сумками и лотком на ремнях. Море штормит, но людей много – лежат, сидят, играют, бегут босиком по песку, оставляя следы из пяти ямок и вмятины. Следы живут до следующей волны, захлёбываются пеной и тонут, но люди делают новые. Мои следы крупнее и глубже. На мне ботинки и обрезанные по колено джинсы. Я сам обрезал. Я все делаю сам. Я живу один. Женщина, которую я хочу, вряд ли захочет быть со мной. Каждый вечер она выходит из машины. Чтобы купить такую, мне надо работать восемь лет, семь месяцев и две недели. Это если цены не изменятся, и если не арендовать квартиру в дорогом районе, где живет она.

Я знал её еще девочкой. Резинки на её хвостиках всегда были в цвет платья. К голубому – голубые, к жёлтому – жёлтые, к розовому – розовые. Мне не нравятся другие женщины. Они лежат, раздвинув толстые или худые ноги и вывалив из купальников губы – волосатые, бритые, мясистые, тощие, надутые, сморщенные. Даже если я не смотрю им туда, я все равно это вижу. Они жуют, орут на детей и мужей, хохочут, визжат. Я не хочу ни одну из них. Я хочу ее… Она никогда не будет моей, я знаю это. Она выросла и носит шляпы. Всегда в цвет платьев. К красному – красная, к белому – белая, к желтому – соломенная. Она элегантно наклоняет голову, выходя из машины. Я живу в маленькой квартирке возле ее дома. Дорого и далеко до работы, но зато я каждый вечер вижу, как она наклоняет голову, выходя из машины…

На мне тоже соломенная шляпа. Без неё нельзя. Я провожу на солнце по восемь часов в день, на пяти языках предлагая напитки и мороженое. Иврит, русский, английский, французский и немецкий. На иврите и английском говорят все мои конкуренты, этим никого не удивить, а на трех других языках только я. Я сам выучил фразы. У меня две сумки и лоток на ремнях. Ремни давят шею, и сумки оттягивают руки, но я привык. Ко всему привыкаешь. Я знаю свой пляж как свои старые ботинки. От отеля Марина, где живут эти ненормальные, что лезут в воду в резиновых костюмах с привязанной к ноге доской и ничего не покупают – до длинного волнореза, где мало отелей и людей. Туда приходят старушки и пожилые пары, и они тоже не покупают, потому что в их клетчатых сумках всегда есть вода и еда. Я хожу туда и обратно целый день. Люди меняются, но люди не меняются. Лежат, сидят, гуляют, бегут по песку, оставляя следы, живущие до следующей волны.

Мой маршрут начинается от высокой стены отеля Марина, той, что с рисунками. Необыкновенными рисунками. Я знал художника, его звали Рами. Высушенный солнцем, нелюдимый, сутулый человек. Однажды утром на бетонной стене появились силуэты людей, оживлённые углём и мелом и синее море в цвет отеля Марина. В бетонной синеве резвятся нарисованные дети. Три девушки сидят на полотенцах, глядя в лестницу, ведущую к отелю. У них прямые спины и угольные волосы, а тела полны белой надежды. Полная дама на лежаке глядит сквозь угольные очки на юношу, который смотрит ей между ног, в черный треугольник. Забелённая под обаяние похоть. Двое молодых людей лежат на песке, оглядывая мир, который пока принадлежит им. Над мусорным баком в форме дельфина – пожилая пара. Он, опираясь о палку, поднял ступню, а она вытаскивает из ступни занозу. Седая любовь, черная старость. Толстый разносчик напитков в шляпе, с лотком на ремнях и сумками тяжело опустился на колено перед покупательницей. Она держит белый рожок мороженого. Разносчик похож на моего друга Шимона. Такой же неуклюжий. Ниже, в углу, у самых тротуарных плит – худенькая белоснежная девочка завязывает волосы в хвостик. Я стараюсь не смотреть на неё. Но даже если я не смотрю, я все равно её вижу…

Нарисованные люди лучше настоящих, тех, что сутками торчат на пляже. Их тела живей, а чувства ярче. Не знаю, как Рами сумел это сделать. Он был гением. Он умер. Его нашли на песке возле моря ранним утром, когда песок еще совсем холодный. Говорят, он улыбался. Я видел след от его мёртвого тела, которое тащили к дороге. Длинный, извилистый след. Его затоптали пришедшие загорать к полудню, когда песок становится тёплым. Солнце одинаково равнодушно ко всем. Все едут к солнцу, все хотят пить, все хотят охладиться. У меня дешевле и я обслуживаю на русском, французском и немецком, не считая иврита и английского. Я не останусь без работы. У моего друга и основного конкурента Шимона такая же шляпа, такой же лоток на ремнях и такие же сумки. Но он говорит только на иврите и немного по-русски, и у него большой живот. Он идет медленней меня. К тому же на него всегда лают собаки, и он обходит людей с собаками стороной.

«Лают, потому что я вкусный, а ты твердый и костлявый, Полиглот», – так он шутит.

Полиглот – моя кличка. Один русский как-то окликнул меня: «Эй, полиглот!» И кличка прилипла. Меня здесь все так называют. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. Пусть себе.

Они продают вполовину от моего, так что волноваться не стоит…

Возлюби ближнего

Хорошо на даче летом! Воздух! Лес! Забор! Не то, чтобы я не люблю людей, но любить и природу и людей одновременно пока не выходит у меня. Все мы хотим жить среди людей, но без соседей, однако же, велено: «Возлюби ближнего своего», и дача – идеальный полигон для отработки в полевых условиях этого призыва, – думаю я, лёжа на нагретом солнцем деревянном помосте над собственным прудом. Пруд небольшой, но если плавать по кругу, можно даже устать и, раскинувшись на тёплых досках, щуриться в ослепительное небо. В солнечном сплетении ветвей распевают птички: «Тиу-тиу, тьфу-тьфу, тпренька, тиу-тиу!» Одна птичка поёт очень похоже на: «Тихо-тихо-так-так-себе!» И повторяет: «Тихо-тихо-так-так-себе!»

«Рр – рр – рр» – заглушает птичек бензокосилка. Это сосед напротив. Он приезжает три раза за лето, пробирается сквозь «траву по пояс» к сараю и косит прерывистым нажатием отвыкшего пальца на кнопку. То ли его палец устаёт держать кнопку, то ли он представляет себя едущим на мопеде по некошеному лугу, но звук получается именно такой: «рр – рр – рр». Вывалив живот, с красной спиной и в детской панамке, он машет бензиновой косой как моторизованный супруг старухи с аналогичным садовым инвентарем. Ну вот, затих – бензин кончился или косилка перегрелась, или супруга позвала чинить ступу. Снова тихо и солнечно. Птички поют на разные голоса, и картежница громче всех: «Тихо-тихо-так-так-себе!» А теперь просто: «Тихо-тихо-таак!» Выиграла, наверно.

«Никита-а!» – кричит соседка справа, за двадцатью метрами общего забора, за который она не собирается отдавать деньги. Никита это её сын. Здоровая ленивая детина девятнадцати лет, просыпающаяся к обеду и идущая курить за угол, чтобы мать не просекла. Просекаю я – едкий дым не останавливают щели в заборе. Никита курит и кидает бычки напротив нашей калитки. Я всё собираюсь отогнать его оттуда, да не хочется ссориться с соседкой. В её версии он отличник, спортсмен и умница. Сбить её с этой темы можно только намёком на то, как нынче подорожали заборы. Тогда она убегает, вспомнив про бульон, варенье и молоко на плите.

Сын другой соседки, напротив, трудолюбив и воспитан. Не соседки напротив, а напротив, трудолюбив. Он сам пристроил к дому открытую веранду, где собираются его такие же воспитанные друзья. Вечером они делают музыку тише, чтобы не беспокоить соседей, и до четырёх утра не слышно совсем ничего, кроме: «унца-унца-дынс-дынс», легко распространяющегося по чистому воздуху и влажной ночной земле.

Зато отлично слышно соседей сзади. Пять лет назад они купили этот участок, перестроили дом, воздвигли сарай, баню, мастерскую и беседку, изменили земельный надел до неузнаваемости, но все пять лет от них доносится одно и то же: «Магадан потерянный рай – У Светки Соколовой день рожденья – Мои мысли мои скакуны – О-о-о-о зеленоглазое такси – Не волнуйтесь тётя, дядя на работе – Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе – Малиновки заслышав голосок – И поверженный в бою, я воскресну и спою…» Где они нашли радио Склероз FM – не знаю. На всех радиостанциях крутят одно и то же, но чтобы пять лет без изменений! Соседи любят эту музыку. Он – бывший военный, она – блондинка. Он зовет её «мамуля», хоть детей замечено не было, а она регулярно жжёт бытовые пластмассовые отходы возле нашего общего забора. Когда забора ещё не было, а была верёвочка, она положила нам на крыльцо записку: «Просьба соблюсти соосность при установке столбов». Образованная девушка. Еще бы сообщить ей, что черный дым от горящей пластмассы вреден для осветлённых волос, но полезен для раковых клеток. Все собираюсь сделать это, но не хочется портить отношения…

Вот опять начало музыкального круга: «Ма-гадан…» С ритмом песни сливается звук забиваемых свай. «Ма-гадан – Бум – Бум – запорошенный кра-ай – Бум – Бум». Это сосед слева. Он работает на стройке и производит строительные работы по всем правилам, с использованием спец техники: дизельным молотом забивает сваи под сарай, бетономешалкой бетонирует лавку и детские качели, подъёмным краном возводит полутораэтажную баню, которая висит окном на нашем общем заборе. Собирается ли голый строитель себя показать или людей посмотреть, пока не известно – баня не введена в эксплуатацию. Кран над ней застыл в долгострое, как на настоящей стройке – то ли водка кончилась, то ли крановщик…

– Мааам! А что это за гриииб? – кричит ребёнок следующих соседей из-за пятнадцати метров общего забора, за который только обещано отдать.

– Поганка это, – тихо отвечаю я со своего помоста. – Что у вас ещё может расти, если на том месте, где росли белые грибы, вы вырубили весь лес и поставили туалет типа «вертикальный гроб», жизнеутверждающе прибив к нему скворечник. Хорошо бы научить этого скворца кричать целый день из круглой дырки: «Отдай за забор, сволочь!»

 

Все хочу это сделать, но не хочется портить отношения с людьми…

Певица Ротару голосом старушки-робота чеканит слог: «вот-и-лето-про-шло-слов-но-и-не-бы-ва-ло». Ей вторит женский визг и нетрезвый бас. У бывшего военного и блондинки гости. Как всегда по выходным. Они любят не только Склероз FM, но и гостей. В два часа ночи гости ещё ржут, а в восемь утра уже матерятся. Давно мечтаю положить им записку: «Просьба соблюсти соосность с режимом окружающих вас отдыхающих». Да не хочется ссориться с гостями соседей…

Ритм-группа забиваемых к центру Земли свай замолчала – обед, наверно. «Ягода малина нас к себе манила…» – певица Легкоступова тяжёлой поступью идёт по ушам под звук двигаемого стола за общим забором с хорошими соседями. Тихие, интеллигентные люди. Руками таджиков тихо вырубили свой лес и разбили на его месте великолепную клумбу – флоксы, георгины, гладиолусы, розы всех сортов! Теперь, когда припекает солнышко, они двигают свой стол в тень наших ёлок, растущих у общего забора, потому как другой тени на их участке нет.

«Никита!» – позвала любящая мать.

«Рр – рр – рр», – поехал на косилке верный супруг.

«У Светки Соколовой день рожденья!», – заботливо подсказали сзади направление движения мототехники.

На мгновенье всё стихло, стало так тихо, что слышно птичку. «Тихо-тихо-так-так-себе!» – пошла на следующий кон бескорыстная певунья.

В синем небе завис серебряный беззвучный самолёт. А вдруг кто-то в самолёте сейчас смотрит вниз? Видит лес, крыши, прудик и меня? Я повернулась на 180 градусов, чтобы смотреть пилоту в глаза, и раскинулась звездой, чтобы завидовали, как хорошо я отдыхаю.

«Никита!» – закричали теперь за левой рукой. «Рр – рр – рр» – за головой, «Бум –Бум» – за правой ногой, и в районе талии: «Мааам! Он меня толкнул!» «А-а-а-а зеленоглазое такси», – загундосили сзади, «Бум – Бум» – в животе, нагретом вселюбящим июльским солнцем.

«Сябилямааамитялялёооо!» – зычно закричали между ног.

Это ещё что? Я привстала на локте. Грузовичок с загорелыми мужчинами громыхал металлом на дороге. А, собираем металлолом, – догадалась я.

Где-то читала, что в среде французских аристократов было принято учить детей русскому языку, он-де настолько сложен, что формирует нестандартное мышление и отлично развивает мозги. Почему он отлынивает от этих обязанностей у себя на родине? Мысль заставила меня застыть в вопросительной позе под Библейской глубиной неба с восклицательным знаком самолёта.

Кто-то в самолёте смотрел вниз. Видел лес, цветные крыши, сверкающий прудик, добрую меня на дощатом помосте, и думал с любовью ко всему сущему: «Как же хорошо!..»

Полегчало

Моя подруга сделала аборт. Не настоящий, таблетками, но переживания были самые настоящие. Она мучилась. И вроде плюсы этого решения на той половине листка, где плюсы, перегнали команду минусов втрое, но подруга ревела, повторяя в телефон один и тот же вопрос каждые полчаса: «Я ведь правильно сделала? Ну, скажи-и-и…» Мои такие же одинаковые подбадривающие ответы занимали оставшиеся полчаса. Таким образом, мы с ней были заняты целый день. Ей было очень больно, а я очень хотела помочь, поэтому предложила первое, что пришло бы в любую голову:

– Давай сходим в церковь? За очищением. Я не знаю, что надо делать, но там, наверное, подскажут…

– Да! Да! Давай! – всхлипнула подруга. – Я сама уже об этом думала. Но только я ничего говорить не буду! Я не смогу…

– Хорошо. Я скажу, что это я, а ты послушаешь…

Мы выбрали маленькую деревянную церквушку на отшибе, чтобы поменьше народу и зашли. Внутри действительно никого не было, кроме немолодой женщины в платке, спящей на кулаке за небольшим столом. Подруга, завернувшись в темный платок, прошла вперед, а я осторожно трясанула столик. Женщина подняла заспанное лицо с пористым носом и редкими волосками на подбородке.

– Вы что-то хотели?

– С кем тут можно посоветоваться?

– Со мной, со мной, – охотно ответила она. – Что случилось?

– Понимаете… я как бы это сказать… избавилась от беременности… сделала…

– Аборт, аборт! – с готовностью подсказала женщина.

– Ну не совсем… там таблетки… ну в общем, да. Очень переживаю. Вот что надо делать? Подскажите, пожалуйста…

– Понимаю, понимаю! – закивала женщина. – Это тебе к святой Матроне надо!

– А где она?

– Воон иконка! – она махнула рукой в растянутом рукаве.

– Которая? Там много. Я не знаю…

– Да вон же! – женщина неуклюже выбралась из-за столика. – Пойдем, пойдем, покажу.

Она подвела меня к изображению печального затертого лика.

– Вот она, Матронушка наша! – дотронулась женщина до позолоченной рамы и вдруг разинула в улыбке страшный рот, в котором не хватало почти всех верхних зубов и который больше походил на лаз в пещеру ужасов.

– И что надо делать? – спросила я, заставляя себя не смотреть ей в рот.

– А ничего не надо! Постой рядышком, скажи про себя: «Прости мою душу грешную» И все. Она простит, заступница наша!

– А свечку не надо ставить?

– Какую ж свечку-то? За здравие – так не родился, а за упокой – так не помер же! А можно и за упокой, лишнее не будет. Была ж душа то… – она с пониманием покачала головой.

Я видела, как дрогнули плечи подруги. У меня тоже потекли слезы.

– Ой, да что ты, что ты! – замахала рукой женщина. – Грех конечно, да кто их считает, грехи-то наши! Я сама уж сколько раз! Да не от одного, от разных! Прости мою душу грешную! А к Матроне– то приду, прости, Матронушка, и сразу легче станет!

Она рассматривала меня круглыми глазами с нехорошим желтоватым светом. Ее радостно разинутый полупустой рот так и приковывал взгляд. Я невольно сделала шаг ближе. Изо рта донеслось зловонье. А ведь она должна сильно шепелявить с таким стоматологическим дефектом! Почему она не шепелявит?!? – вдруг подумала я и отшатнулась.

– А лучше все же к батюшке! – пошла на меня женщина, снова сокращая расстояние. – Очень хороший батюшка у нас! Отец Виталий. Молодой! Красивый! Высокий! Ох! В службу– то подойдешь, шепнешь ему на ушко, он все, что надо сделает! – она подошла совсем близко, и мне стало жутко.

– Спасибо, я все поняла, спасибо… – все свои силы я потратила на несколько шагов назад.

– А будете выходить – молитвенничек возьмите, – напутствовала вслед женщина, продолжая улыбаться. – Очень хороший. Пятьсот рублей всего!

– Пятьсот? А дешевле есть?

– Есть, есть. За двести есть, за сто есть. Но за пятьсот он полней, там на всякий-всякий случай! Мало ли чего еще приключится. Человек слаб…

Я схватила подругу за руку, и мы быстро вышли из церкви. Подруга молчала.

– Ты все слышала? – спросила я.

– Все.

– Полегчало?

– Не знаю….

– Слушай, может, я съела на завтрак просроченный творожок, но мне показалось, что я сейчас поболтала с дьяволом. Он подрабатывает в церкви небритой беззубой женщиной!

Подруга рассмеялась. Смех перешел в истерику, истерика в рыдание, рыдание снова в смех…

– Теперь точно полегчало! – всхлипнула она последний раз, и тихо, просветленно улыбнулась.

Педикюр

Цвет педикюра соответствует ее утреннему настроению – страсть, но буржуазная, немного крови, но венозной, не артериальной. Этот оттенок сдержанного пурпура встречается у Босха и Дали. У гениев обостренный цветовой «слух». Цвет это формат эмоций, партитура, если угодно. «Если угодно» звучит в ее голове с интонацией знакомого нищего художника, записавшего себя в таланты, и, видимо, на этом основании вступающего с ней в бессмысленные экзистенциальные споры. Забавным оборотом «если угодно» он пытался придать весомости себе и аргументам, при этом так беспомощно вскидывал немытую голову, что лишь перекрасил в свою интонацию старый оборот речи. Неуспешный мужчина не имеет права на безапелляционное высказывание собственного мнения. Сначала приложи усилия, чтобы что-то представлять, а потом открывай рот. И это тоже форма – этическая, социальная. Форма должна быть во всем, ибо она и есть суть гармонии…

Победив в мысленном монологе, она опускает взор к своим туфлям с приоткрытыми пальцами и прямоугольниками ярких ноготков, слегка скругленных по линии кутикулы. Сланцы, в которых здесь ходят все без исключения, ужасны. Пальцы плющатся, словно выдавленные краски. Растянутые майки не менее отвратительны. Обувь и одежда должны придавать форму. Форма это… а впрочем, эта мысль уже сформулирована.

В том месте, где теплый асфальт утыкается в прохладные плиты, она сворачивает в уютную тень кафе: десяток мозаичных столиков под заштопанной солнцем крышей. Та же штопка в высветленных дредах бармена – высоком парне в мешке «майка-джинсы». Голубая слюда его глаз взята из мозаики столешниц. Блеснув лазурью, он приносит латте в чашке с блюдцем, белоснежном в его загорелых пальцах.

– Your coffee, Madam!

Восточная мелодия извивает молочную виньетку кофе, копируя его дреды. Солнечные пальцы блуждают по цветным клавишам мозаик, зажигают их, не дотрагиваясь. Где-то за плетённой бамбуковой прохладой – море, замершее еле уловимым соленым ароматом. «Мадам» целует молочную пену кофейно-морского коктейля.

Сердитый араб вталкивает в кафе негритянку, похожую на начатую плитку шоколада. Краски ее цветастого платья блекнут в прохладе тени. Она упихивается в кресло за единственным здесь большим овальным столом и сливается с неподвижностью воздуха.

«Мадам» ставит чашку в блюдце. Виньетка томно выгибает спину, не подозревая о смерти на фарфоровой стенке.

Возникшая из тени филлипинка в застиранной зеленой юбке кивает негритянке и усаживается рядом с ней. Солнечные пальцы вышивают на лицах женщин оживление при появлении еще двух – толстой, в шортах, и в сарафане, с обвисшей грудью, вплетая их в общую картину овального ожидания. За девушкой в джинсах и желтой заколке входит дама в натянутой на растекшейся груди фиолетовой майке и профессиональной улыбке.

– Good morning, ladies! – поставленным голосом произносит дама, садясь с крутой стороны овала.

Женщины роются в сумках, извлекая блокноты и ручки. Фиолетовая диктует названия цветов, словно считывая их вокруг себя: «Red, yellow, orange, green, blue, pink…» Нестройный хор повторяет.

Прохладный латте с податливо изогнувшейся виньеткой не спасает «мадам» от раздражения дюжиной ног в сланцах, оккупирующих ее пространство гармонии, словно варвары цветущую страну. Еще одна пара ног в этом шлепающем уродстве приближается к ее столику.

– Anything else? – склоняется над ней бармен, небесно подмигнув.

– Что здесь происходит!? – спрашивает она, кивнув на женский хор, и дублирует вопрос по-английски, брезгливо дернув плечом.

– Курсы «Английский для прислуги», – отвечает парень.

– Ты говоришь по-русски? Откуда? – она приподнимает удивленную бровь.

– Были курсы «русский для барменов», – смеется парень.

– Серьезно?

– Шучу. Бабушка из России.

Его выгоревшая майка и дреды выгодно оттеняют голубизну глаз и легкий румянец на скулах. Она задумывается о сочетании этих цветов на живом лице, при том, что на холсте они бы не смотрелись так гармонично.

Подчиняясь ее взгляду, парень садится рядом. Солнечные пальцы ласкают его загорелую кожу с почти детским пушком и принт на майке, висящей на ключицах. Ее раздражает не столько отсутствие в нем какой-либо формы, сколько его неформатная молодость. Они почти ровесники, но она старше не на несколько лет, а на целую жизнь, на тот опыт измены себе, что вырывает из детства навсегда…

– Тебе можно сидеть с посетителями? – тоном замечания спрашивает она.

– Мне всё можно! Я тут один за всех! И в баре, и официант, и товар принимаю и пол мою, когда уборщицы нет. Где они еще такого ловкого парня найдут? И потом, нет же никого, кроме этих курсов!

– Здесь всегда так?

– Ну да! – лазурь его глаз смеется вместе с ним. – Утром и вечером только народ бывает, днем пусто! Поэтому курсы пустили. Надо же денежку зарабатывать. Мы от моря далеко, зато и аренда намного меньше!

Он выпрыгивает из кресла, мелькнув худыми локтями и, поколдовав в тёмном баре, ставит две чашки латте с виньетками в виде сердечек.

– Подарок от заведения!

– Благодарю, – она этикетно улыбается, качнув туфлей. Вспыхнувший на солнце лак педикюра захватывает его взгляд. Лучи взбивают искристую пену до искренности.

– Ты пойдешь сегодня на море? – он переводит взгляд с ее ног на большую грудь, фантастичную на стройном теле, и к глазам, манящим строгостью.

– Наверно… – небрежно отвечает она.

– Хочешь, пойдем вместе?

– Знаешь… я не очень люблю таких…– она делает улыбку милой, но глаза правдивей.

– Таких как я? – договаривает он.

 

– Не обижайся. Да.

– Можно узнать, почему?

– Это долго объяснять… – движение плеч подчеркивает бессмысленность формулировок.

– И все-таки?

– Твои дреды, так они, кажется, называются…

– А что с ними? – тянет он себя за косичку.

– Их же, вроде, мыть нельзя.

– Понюхай! – наклоняет он голову.

Она осторожно втягивает воздух.

– Пахнет приятно…

– Я мою голову каждый день! – улыбается он по-детски безобидно. – Так ты пойдешь со мной?

– Ок…

Задорная голубизна его глаз плавится синевой надежды. Он ерзает в кресле, словно на волнах.

– Ты катаешься на скимборде?

– На чем?

– На доске!

– Нет…

– Хочешь, научу?

– Я предпочитаю смотреть на море.

– Значит, будем смотреть вместе! Я буду ждать тебя здесь…

Она заглядывает в кафе, когда солнце уже думает о закате. Посетителей, по-прежнему, нет. Пусто и за овальным столом. Нагретый воздух сдвинул плетёную тень против часовой стрелки, словно не желая убивать этот день. Утро лишь в дредах бармена, колдующего за стойкой. Он улыбается, увидев ее:

– О, классно, что ты пришла! Чего тебе взять? – в его пальцах банки: кола, пепси, энергетик, что-то зеленое.

– Ничего. Я такое не пью. Ты идешь? Или я иду одна! – торопит она.

Они шагают по разомлевшему асфальту, она – в туфлях с приоткрытыми пальцами, он – в сланцах. В том месте, где асфальт отдается песку, она переобувается в босоножки, оплетающие ступни белым шнуром, и прячет туфли в пляжную сумку. Он любуется, как она ступает по песку на своих белых лапах с алыми коготками.

– Давай сумку, – протягивает он руку.

– Только на песок не ставь. Это очень дорогая сумка, – предупреждает она.

– Я буду держать ее в зубах, – блестит он синевой глаз из самой глубины.

Она дарит ему улыбку, от которой, знает, мужчины без ума.

Он балансирует в море на доске, она смотрит вдаль, зарыв в песок узкие ступни. Ее взгляд скользит по его прилипшим к бедрам шортам, худой спине, мокрым дредам. Плавными движениями ног она насыпает холмик, устраивает на нем щиколотки так, чтобы солнце выгодно освещало педикюр и гладкую кожу, а между ступнями оказался серфингист, и делает селфи своих ног. Идея не нова, но форма креативна, даже концептуальна, если угодно. Опять эта фраза… Она досадливо хмурится, не замечая подошедшего парня. Несуразно длинная тень его тела подкрадывается к ее песочному холмику. Она рушит его одним движением и встает:

– Я хочу пройтись. Возьми сумку.

Его тень накрывает след от ее тела на песке, идеальной формы, как и все в ней, и застывает на миг, замечтавшись.

Они идут вдоль закатного моря, и он рассказывает о том, что собирается учиться на юриста, чтобы помогать отцу в бизнесе, который перейдет ему по наследству, но вообще-то ему ближе музыка и он надеется это как-то совмещать…

Она перебивает на полуслове:

– Вот тот мужчина очень богат, – кивает она в сторону стоящего на пляже человека.

– Ты, что, его знаешь?

Она отрицательно качает головой.

– А как ты определила? Он же голый! В одних трусах!

– Это трусы «Армани», и видно, что их у него еще штук пятьдесят, – снисходительно бросает она, вернув грациозность походке и кокетство взгляду.

Мужчина в трусах «Армани» провожает взглядом девушку с явно сделанной грудью и худого парня с дредами и женской сумкой.

Девушка красиво поворачивает голову, дав ветру поиграть с ее волосами.

Возле волнореза, выброшенного на берег, словно мертвый кит, они поворачивают обратно.

«Богатый» стоит на том же месте, рассеянно глядя в море на ныряющего мальчика. Толстая негритянка в цветном балахоне по подол в воде с жутким акцентом уговаривает ребенка перестать, но он не обращает на нее внимания.

– Надо было глаголы учить, а не цвета, – зло смеется девушка, ища глазами взгляд мужчины в трусах.

– Это другая тетя, не та, что на курсах была, – смеется в ответ парень.

– Какая разница…

– Я провожу тебя? – спрашивает он на последней ступени лестницы, уводящей от моря.

– Как хочешь.

Она аккуратно отрясает с ног песок, который кажется снегом, присыпавшем спелые ягоды педикюра, и ступает на асфальт, не переодев босоножек. Его сланцы шлепают чуть позади. Возле виллы за высоким забором он берет сумку за обе ручки, словно ее саму за руки.

– Ты придешь завтра утром пить кофе?

– Утром придет маникюрша, потом массажист.

– А потом?

– Потом у меня этюды, я буду занята.

– Ты художница? Супер! А в каком стиле ты пишешь?

– По настроению.

– А мне нравятся французские импрессионисты. Впечатление – это ведь единственное, что остается, верно?

– Они всем нравятся. Просто поголовно – любимый художник Моне, ну, или Мане, писатель Достоевский, и композитор Бетховен.

– А ты в России на Рублевке, наверно, живешь? – он отводит глаза с отраженным в них серым забором.

– Нет, не на Рублевке. Спасибо, что проводил, – она забирает сумку и уходит, не обернувшись, туда, где дверь с кодовым замком преграждает путь остывшему асфальту.

В сумраке пурпур педикюра превращается в капли запекшейся крови, разлетающиеся от ее шагов по дорожке из розового туфа.

Да! Пинк! Глупый, женственный розовый, столь привлекательный для мужчин в трусах «Армани»… – окончательно решает она вопрос о цвете завтрашнего педикюра.

Половой акт

«Успел!» – мелькнула в нем удовлетворённая мысль. Он кончил в руку, чмокнул даму, и, зажав член рукой, пошёл в душ. Не успел он всего два раза в жизни. Первый раз с женой и родился сын, второй раз с любовницей, и они расстались. И то и другое было прилично тому. Самообладание его больше не подводило, но каждый раз, успевая вынуть за доли секунд до эякуляции, он чувствовал дополнительное удовлетворение. Неплохо для пятидесяти пяти. Он в хорошей форме. Два раза в неделю бассейн, раз в полгода проверка всего организма в обязательном порядке, регулярная половая жизнь. С любовницами только не везёт последнее время. Меркантильные какие-то попадаются. Даст пару раз и начинается – туфелек нет, сумки нет, платье надо, машина сломалась… Раньше бабы не опускались до такой мелочности. Или он был бедней и проще? А сейчас оценивают сразу его машину, телефон, часы, – прикидывают, что почём. И не то, чтобы он против купить что-то женщине, но когда это цель…

Он поднял крышку унитаза и вспомнил, что в багажнике еще остались коробки с товаром. По своим областным магазинам он сам развозит товар, все равно ведь ездит, а без присмотра нельзя. Директора у него все грамотные, тёртые, сам подбирал, с пристрастием. Есть даже дама доктор наук, бывшая депутат местного совета, со всеми сильными «наты» в своём районе. В своё время большой бизнес на себе перла. Сломалась. Больной ребёнок и муж-тряпка, еще и запил. Добили. Да и не женское это дело – серьёзный бизнес. Ну, не попрёшь против природы, чего бы там феминистки не верещали…

Он стряс последнюю каплю с члена и шагнул в кабинку душа. Вода нагревалась медленно, и он успел подумать о сыне, который должен завтра вернуться из экспедиции. Не замёрз он там? Сын организует охоту для состоятельных людей. Подолгу бывает в горах-лесах, и зимой и летом. Но он молодец! Нашел «своё», сам, и тащит. Мужик!

Он вытерся белым гостиничным полотенцем, рукой расправил и надел сплющенные одноразовые тапки, глянул в зеркало: хорош еще! Как же, хорош, хлопнул он себе по лбу, мирамистин-то забыл! Расслабился. Приятная женщина, вот и забыл. Он снова встал над унитазом, и стал щедро поливать мирамистином головку члена, сдвигая крайнюю плоть.

Женщина лежала на кровати и ждала, пока освободится душ. Секс с этим мужчиной, ей, в общем, нравился. Для пятидесяти пяти – прекрасная потенция. Но голову точила мысль о зря потерянном времени. Пока перекусили, пока приехали, пока здесь – полдня прошло. Она бы за это время кучу всего могла сделать, а эти пару оргазмов сама бы себе организовала, не выходя из дома. Можно было бы встретиться с подругой, они давно не виделись. Нет, лучше было бы сходить в магазин – сегодня последний день распродажи. Она могла бы поработать, в конце концов! И не в конце концов, а в конце месяца сдавать проект, а уже четырнадцатое! А она… как какая-то дешёвая шлюха трахается с очередным претендентом в любовники в безвкусном номере а-ля Людовик Четырнадцатый эпохи перестройки. Но…с другой стороны, и секс тоже нужен… Нельзя же все время мастурбировать…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru