Евгений Чепкасов
Триада
Глава двадцать пятая
Солев перечитал свой рассказ и задумался. Рассказ был дописан неделю назад, вечером того субботнего дня, когда состоялась игра «Словоглоты». Миша вернулся домой после игры в каком-то странном состоянии и сразу же сел за письменный стол. Через час рассказ был закончен – закончен со сладостным ужасом и ясным ощущением, что вещь получилась сильная. «Зря он говорил, что мне будет трудно закончить рассказ», – подумал парень в ту субботу, имея в виду блюдечный ответ Ивана Федоровича. Но перечитав рассказ через неделю и задумавшись, Миша понял, что дух был прав.
Взять хотя бы Свету – из-за чего, спрашивается, поссорились? Никакого особого повода не было, просто послал, да и всё, почти на ровном месте. Ну зачем, зачем было называть ту девушку Светой? Слишком живой рассказ получился, слишком, так и норовит с жизнью сплестись! А что хорошего из этого может выйти? Пора отпускать его, пинком под зад – нужны читатели, побольше читателей, пусть с ними живет, а не со мной!
– Миша!
Солев резко обернулся и с ужасом посмотрел на мать.
– Миша, что с тобой? – тревожно спросила Софья Петровна.
– Ничего, – ответил он, опомнившись. – Всё в порядке.
– Где же в порядке, если ты на меня, как на привидение, смотришь… И уже целую неделю так. Что с тобой?
– Ничего, ма, ничего… Просто задумался.
– О чем?
– О чем хочу, о том и думаю! – разозлился Миша.
– Сынок, не сердись, я просто волнуюсь о тебе…
– Я понимаю, но не могу же я тебе все мысли…
– Ладно, сынок, ладно. Пойдем обедать.
После обеда Миша, прихватив с собой рассказ, отправился к Степе.
– Твое пиво, – сказал Степа, проходя на кухню впереди гостя.
– Что мое пиво?
– От твоего ящика осталось четыре бутылки.
– И что? Ты их вернуть хочешь? – спросил Миша нервно. – Только я не первосвященник!
– У тебя крыша, что ли, едет?
– Я не первосвященник, а ты не Иуда! И бутылок должно быть двадцать, как и было, если уж хочешь доигрывать! С самого начала надо было тебе полтора ящика обещать, чтобы тридцать, как и тогда!..
Миша вдруг ощутил резкую боль в области солнечного сплетения, согнулся и сел на пол, пытаясь раздышаться. Степа присел рядом и мирно проговорил:
– Извини. При истерике обычно дают пощечину, но это как-то не по-мужски. А если кулаком, то мордобой получится, вот я и решил под дых. Ты в порядке?
– Еще бы! – прошипел Солев, а через полминуты встряхнулся как-то по-собачьи и тихо добавил: – Спасибо.
– Всегда пожалуйста, – ответил Степа с улыбкой, поднялся и подал Мише руку.
– Ну и что там за бред про первосвященника и Иуду? – спросил он чуть позже, открывая пиво себе и другу.
– Ты Евангелие читал?
– Нет. Но кое-что слышал. Насчет «да любите друг друга», «распни Его!» и умывания рук. Еще про блудного сына помню и про «кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень», и про «кесарево кесарю, а Божие – Богу». Если подумать, можно еще что-нибудь вспомнить, но сам текст я не читал.
– Не читал, а цитируешь.
– Я цитирую цитаты, а не текст, – объяснил Степа. – Понимаешь разницу?
– Да, – ответил Солев, подумав. – Мировая культура цитирует Евангелие, а ты цитируешь мировую культуру.
– Вот именно. И когда мы на игре орали: «Распни его!», мы мировую культуру цитировали – цитировали цитаты. Я почти уверен, что никто из нас Евангелия не читал.
– Я читал и Гена читал.
– И что?
– И то. Боком нам выйдет, Степка, эта мировая культура…
Сказав так, Миша жадно присосался к пиву и пил, пил, пока не опорожнил бутылку, а Степа смотрел на него бледным взглядом и молчал, молчал… Молчание иссякло одновременно с пивом.
– Допил? Теперь рассказывай.
– Про что?
– Про Иуду, первосвященника и тридцать бутылок. Иуда предал Христа за тридцать сребреников, это я знаю. И что же дальше?
– А дальше он раскаялся, вернул деньги первосвященнику и повесился.
– Получается, что я уговорил Гену стать иноком, привел его на игру, а его там распяли. За это я взял с тебя пивную мзду, а теперь якобы решил ее вернуть. И вскоре, если рассуждать логически, я должен повеситься.
– Да.
– Отвечу как в том анекдоте про Рабиновича: «Не дождетесь!»
– Слава Богу, – сказал Миша, тускло улыбнувшись. – Рад, что у тебя всё нормально.
– А у тебя проблемы? – быстро спросил Степа и внимательно глянул на собеседника.
– Да, – ответил тот. – По-моему, у меня крыша едет.
– А симптомы?
– Гадание, игра и рассказ сплетаются с жизнью. Иногда я уже просто не могу провести грань. Это, знаешь, как просыпаешься и поначалу ничего не соображаешь: где сон, где явь, что всамделишное, а что через минуту забудешь. Лежишь и проводишь грань, а если не проведешь ее, то свихнешься. Сейчас я чувствую, что грани размыты: гадание, игра и рассказ реально влияют на мою жизнь.
– А рассказ уже дописан?
– Да, я его даже принес.
– Большой?
– Где-то на полчаса.
– Прочти. А потом поговорим.
Солев прочел.
– Мощный рассказ, вставляет, – похвалил Степа. – И все эти православные прибамбасы хорошо описаны, и идея понятна. Как у Владимира Красна Солнышка в «Подопытных крысах» идея, только еще круче: крыса завалила эксперимент вивисектора. Про ответы Ивана Федоровича тоже очень умно рассуждается, я бы так не смог и уж апостола Павла точно бы не цитировал. Ты откуда эту цитату взял?
– Из апостола Павла, послание к Коринфянам.
– Ты и апостола Павла читал?
– Читал. Я много чего прочитал для рассказа, и в церковь походил за материалом.
– Молодец. Поздравляю с творческим успехом.
– А то, что у меня теперь крыша едет, и я матери пугаюсь, как будто она из гроба встала, и Светку послал, и в ванну тянет с бритвой – это всё ничего?
– Читателям это всё не интересно, главное – продукт, а продукт ты произвел качественный. Но по жизни у тебя проблемы, согласен. Как и у меня.
– У тебя тоже?
– У меня тоже. И тоже после игры.
– Расскажи.
– Чего уж тут рассказывать… Все в дерьме и всё из-за меня! – горько произнес Степа. – Ты поссорился со Светкой, я – с Ленкой, с тобой я чуть не подрался… Мы все психуем и разбегаемся в разные стороны, как тараканы по кухонному столу, когда свет включишь. Этот свет включился, когда вы крикнули: «Распни его!» – а я с этим согласился. Нам стыдно смотреть в глаза друг другу, поэтому и разбегаемся. А какое состояние у Гены – я вообще не представляю. Я даже не представляю, куда он убежал тогда, ведь что угодно могло случиться. А позвонить ему я не могу, и никто из вас не сможет… Я эту игру придумал, жил ею больше месяца, а в результате вот что получилось. И теперь еще ты приполз. Так тараканов или крыс морят: таракан или крыса сожрет отраву, приползет к своим – и они тоже отравятся. Ты зачем приполз?! Зачем про Иуду рассказал?! Думал, мне легче всех?!
Миша ударил Степу. Степа ответил. Вскоре они, нервно посмеиваясь и переговариваясь, смывали кровь с лиц.
– Как тогда, на втором курсе.
– Точно, из-за Катьки.
– Слушай, Миш, а ведь еще один круг замкнулся, еще один виток спирали!
– Да. Фатум, блин!
– Только бы не повеситься…
– Заткнись! Мы вылечимся! Не бывает отравы без противоядия!
– Ага. В монастырь уйдем. Точняк.
– Зачем сразу в монастырь… Но кое-что у них позаимствовать можно. Он же черт, этот Иван Федорович, черт! А против чертей у них что-нибудь есть…
– Приедем в Дивеево и скажем: «Дайте нам что-нибудь против чертей».
– Ты тоже едешь?
– Еду, конечно. У нас на эту профсоюзную халяву почти полкурса подписалось. Там, говорят, красиво. Со всей страны экскурсии едут, а от нас недалеко.
– Часов шесть ехать.
– Всё равно рядом. Приедем и скажем про чертей. Интересно, что они нам пропишут.
– Можно, и правда, спросить.
– Можно. А то этот Иван Федорович сказал, что игра удастся на славу. Козел.
* * *
В то время, когда Миша и Степа смывали кровь с лиц, Гена Валерьев лепил снежок. Первый снег повалил около часу назад, большими влажными хлопьями, и Гена сразу же позвонил Вале и теперь шел рядом с ней по мосту над железной дорогой, сбирал с перил кружевные перлы и лепил, оглаживал и холил огромную холодную жемчужину.
– Зачем тебе снежок? – спросила девушка.
– Тебе подарю, – ответил юноша.
– Мило. Давай.
– Подожди. Вот сойдем с моста, я чуть-чуть отстану и тогда подарю.
– Ах, так!..
– Мост еще не кончился – готовь ответный подарок.
– Руки морозить не хочу.
– Как хочешь.
– И ты будешь кидать в безоружную?
– Хоть в безоружную, хоть в вооруженную.
– А если я обижусь?
– Значит, дура.
– Вот, значит, как! Хорошо, давай мне этот снежок, а себе слепи еще один.
– Держи. Только, чур, раньше времени…
– Вот тебе!
– Коварная! – взревел Валерьев, отряхиваясь.
– С первым снегом! – рассмеялась Велина.
– Ну, всё! – Гена заскользил загребущей дланью по заснеженным перилам. – Ну, всё! Куда побежала?!
Он настиг ее в конце моста и поразил в голову. Валя остановилась и стала вытряхивать снег из-за воротника. Гена помогал ей и извинялся.
Потом они гуляли по задичавшему парку с ржавыми аттракционами и смотрели, как он изменился под снегом. Парк побелел, но слой снега был недостаточен, чтобы скрыть подножную листву, и лик земли напоминал припудренное лицо в оспинах. Листья, еще остававшиеся на деревьях, были облеплены снегом и если падали вниз под его тяжестью, то с некрасивой поспешностью, как подстреленные птицы. Было тихо, и в этой тишине Гена беседовал с Валей о глухонемых.
– Хорошо, – согласилась она наконец. – Я поговорю с ними и со священником. Я слышала про общину православных глухонемых в Питере, при каком-то университетском храме. Для них литургию с сурдопереводом служат.
– Замечательно! – воскликнул Гена. – Если наберется группа, можно будет съездить за опытом. Ты им объясни завтра, объясни! Пусть приводят друзей. Хорошо бы, если бы ваши глухонемые тоже пришли, тогда бы уж точно бы…
– Наших не трогай, – отрезала Велина. – А с вашими я поговорю.
На следующий день в половине первого, как и было условлено, она оказалась на церковном дворе. Было пасмурно и грязно, вчерашний снег полностью растаял, орали грачи, народ выходил из церкви. Гена тоже вышел, троекратно перекрестился на двери и заозирался по сторонам. Было в его виде что-то неприятно-суетливое, Вале даже захотелось уйти, а когда он ее заметил и обрадовался радостью охотника, ей еще сильнее захотелось уйти. Но нельзя, нельзя: она возвещательница, у нее служение…
– Отец Димитрий сейчас выйдет, он переоблачается, глухонемой ждет его, – взволнованно сказал Гена.
– А как его зовут?
– Отец Димитрий.
– Глухонемого.
– Не знаю. То есть мне отец Димитрий говорил, но я уже забыл.
– Не важно, сама спрошу. А он один? Ты говорил, у него жена есть…
– Я ее уже примерно месяц не видел, она была беременная.
– Понятно.
Валя чувствовала в себе то же охотничье предвкушение, которое она распознала в Гене и которое в Гене ей очень не понравилось. Но теперь это не важно, пусть себе охотится; главное, чтобы до времени не догадался.
«Красивая и себе на уме», – подумал отец Димитрий, подходя к девушке вместе со своим глухонемым духовным чадом. Благословения она, естественно, не спросила, и священник мысленно попросил Господа о вразумлении – и себя, и ее, и Гены, и раба Божия Анатолия – всех вразуми, Господи! Девушка рассказала о питерской общине глухонемых при университетской церкви. Университетская церковь! В нашей глуши о таком только мечтать, почти так же фантастично звучит, как литургия для глухонемых…
– Ну а если Господь сотворит чудо, и наберется община, и будет получено благословение, смогли бы вы…
Нет. Естественно. Зачем же она тогда пришла – только из-за Гены? Очень оживленно, эмоционально беседует с Анатолием, жестикулируя и что-то беззвучно проговаривая. Анатолий что-то отвечает ей столь же беззвучно и размашисто. Сначала он выглядит удивленным, потом сердитым, наконец требует ручку и бумагу – это очень простой жест, отец Димитрий не знает, таков ли он в языке глухонемых, но в общении духовного чада с духовным отцом он таков.
Сильно нажимая на бумагу, Анатолий написал: «Почему Христос не Бог? Почему Он архангел Михаил? Почему у человека нет бессмертной души? Эта девушка сумасшедшая?»
«Духовно больная, сектантка, – ответил священник ниже. – Она сказала тебе ложь, но она верит в эту ложь. Помолись о заблудшей Валентине».
Анатолий прочитал, улыбнулся и кивнул, соглашаясь, а затем что-то беззвучно прошептал и крепко перекрестился.
– О чем вы говорите? – беспокойно спросил Гена.
Отец Димитрий подал ему листок.
– Ты… Как тебе не стыдно?! – воскликнул Валерьев, гневно глядя на Велину.
– Гена, будь терпелив, – мягко сказал батюшка.
– Да пошла она в задницу – терпеть ее!..
Валя развернулась и быстро пошла прочь с церковного двора. Гена мгновенно кинулся в погоню, и бежал очень долго, и наконец догнал, и извинился, и долго упрашивал, и в конце концов упросил вернуться, ведь отец Димитрий очень добрый и мудрый и он сможет объяснить, что православную Церковь насадил Христос, что она апостольская, что… На самом деле Гена остался стоять, где стоял, а Валя ушла, куда шла. Глухонемой, имени которого Валерьев так и не вспомнил, тоже ушел куда-то, и тогда юноша спросил:
– Что мне делать с Валей?
– О женитьбе уже думал?
– Да.
– Что же тебя смущает? Неверующий муж освящается женой верующей, и жена неверующая освящается мужем верующим.
– А на том свете разберемся, чья вера была истинной, – горько усмехнулся Гена. – Беспроигрышный вариант. Только во времена апостола Павла и вера была посильней, и христиане редко до старости доживали.
– Думаешь, не справишься? – спросил отец Димитрий с понимающей улыбкой. – Ты умен. Обычно так и бывает: при союзе высшего и низшего высшее подавляется. Но есть и противоположные примеры.
– Видите ли, отец Димитрий, – медленно и с прохладной самоиронией произнес юноша. – Она ведь мне не как жена нужна. Вот в чем фокус. Она мне нужна как переводчица литургии для глухонемых. Я это понял только что, а она почувствовала чуть раньше.
– А-а… – протянул священник. – Ну, тогда и говорить не о чем.
Это «а-а» прозвучало в устах батюшки как-то уж очень простодушно, и Гена улыбнулся, и была в его улыбке спокойная светлая грустинка.
– Меня еще мама волнует.
– А что с ней такое?
– Грипп, уже почти выздоровела, но не в этом дело.
– А в чем?
– Она выгнала свое эзотерическое общество из детского сада и сразу же заболела. Я же вам рассказывал про нее – коллекционерша дипломов о высшем оккультном образовании, этакая дипломированная ведьма…
– Нельзя так о матери.
– Простите. В общем, выгнала она их по эгоистическим причинам, но получилось хорошо. И теперь она на распутье: туда вернуться не может, потому что выгнала, и к Церкви тоже прилепиться не может, потому что дипломов жалко. Вы бы поговорили с ней, подтолкнули…
– Господь ее и так уже подтолкнул. Тут главное не толчки, а просто не мешать. Если же ты ее ведьмой называть будешь, то ведьма и получится. Молись о ней покрепче, а когда у нее вопросы появятся, отвечай правильно. Если она пойдет куда надо, у нее почти наверняка начнутся проблемы со здоровьем и прочие искушения. Тогда скажи ей про соборование и зови меня, если она согласится. Мой телефон у тебя есть.
– Спаси Бог. Попробую.
– С Богом!
Когда Гена вернулся домой, его встретил телефонный звонок. Звонил Степа.
– Прости меня, Гена, – сказал он.
– За что? – Валерьев и впрямь не сразу сообразил.
– За игру, за то, что я втянул тебя в это.
– Бог простит, и ты меня прости. Я ведь тоже только в конце догадался, я сам вас спровоцировал…
– Но если мы все в конце концов догадались, то почему же так получилось? Я вот этого никак не пойму.
– Наверное, стереотип сработал. А может быть, просто аудитория нехорошая и невидимых советчиков было много.
– Ты серьезно веришь в чертей?
– Верю.
– Я тоже, с некоторых пор… Еще раз прости – и меня, и всех нас.
– Бог простит, и я вас прощаю. Да не переживай ты так! Бесы намного опытнее нас. Ну, попались мы, ну и что теперь – вешаться?
Степа положил трубку.
Глава двадцать шестая
Желтое – черное
Светофоры глупые
Буркалами лупают:
Желтое – черное, желтое – черное.
Поздние прохожие —
Всем набил бы рожу им!
Желтое – черное, желтое – черное.
И луна уставилась…
Может, я не нравлюсь – ась?!
Желтое – черное, желтое – черное.
На душе так пакостно…
Ночь хохочет: нако-ся!
Желтое – черное, желтое – черное.
Плеера наушники —
Как затычки. Душно мне!
Желтое – черное, желтое – черное!
Водки горечь сладкая,
Тень моя со складками…
Желтое – черное, желтое – черное!..
Фонари двуглавые
Светом жгут, как лавою!
Желтое – черное, желтое – черное!!!
Прочь из ночи выбежать!!!
Фары. Как?! И вы бежать?!
Желтое – черное, черное, черное…
Ночь – она проказница,
Миражами дразнится.
Желтое – черное, желтое – черное.
Миша Солев лежал в постели до тех пор, пока первые три терцета окончательно не оформились, а затем выскочил из-под одеяла, сел за стол, включил лампу и начал быстро писать, подвывая от наслаждения. Мишин вой разбудил Женю, и мальчик спросил:
– Ты чего?
– Не мешай, – отмахнулся брат. – Пишу.
– Псих, – пробормотал Женя, совсем как ежик в его любимом туманном мультфильме, после чего улыбнулся и заснул.
Миша, дописав, посмотрел на часы, хмыкнул, зевнул, выключил свет и залез под одеяло. Еще спать и спать. Но как-то не спалось: лихорадочный пульс стихотворения не давал уснуть, а поверх этого пульса плыли дряблые мысли: «Что ж это у меня всё с летальным исходом?.. Нехорошо…» И еще вспоминалось, как он шел в прошлую субботу от Степы, и он был пьян, и губа его была разбита, и отключенные светофоры мигали желтым. В тот вечер он прогулял работу – не развез книги с книжного рынка – хорошо, что Павел каким-то образом догадался его подменить. А на следующее утро Павел сказал, что люди очень впечатлительны, и иногда это на руку лукавому. Что он имел в виду, Миша почему-то не спросил, но фразу запомнил. И теперь, засыпая после ночного озарения, парень вдруг понял, что дурная впечатлительность – это и есть то самое «желтое – черное, желтое – черное»…
Утром Миша торопливо позавтракал, перевез книги со склада на рынок, управившись раньше обычного, и пешком, почти вприпрыжку, добрался до университета. «Похоже, писать по ночам полезно», – отметил Солев. В универе он хотел показать стихотворение Степе, но тот почему-то отсутствовал. Надо будет ему позвонить: совсем оборзел – такие пары пропускать, заодно и стихотворение прочитать можно. Придя домой, Миша так и сделал – позвонил Степе, долго слушал длинные гудки и наконец положил трубку.
Солев пообедал, почитал, пожалел, что дядя Витя еще на работе, а маме такое стихотворение не прочтешь, – и отправился возить книги с рынка на склад. Вернувшись, он вновь позвонил Степе, и того опять не было дома, но зато пришел отчим, и стихотворение было прочитано.
– Хорошее стихотворение, – похвалил Виктор Семенович. – Жесткое, нервное, динамичное и рифмы неплохие. Если положить на музыку, получится какой-нибудь панк-рок. Панк-рок с хорошими рифмами – это, пожалуй, что-то новенькое… Короче, молодец.
– Спасибо.
– Но кое-что и тревожит… Помнишь, что я тебе вчера о твоем «Испытании» сказал?
– Ты много чего сказал. Если коротко, то рассказ не получился, потому что мой вьюноша мыслит не как православный. Ну ладно, он не православный, но в Бога верит – такое же может быть?.. А православную парадигму как основу для мести он выбрал сознательно, потому что его мать была православной. Может такое быть?
– Не может. Зачем он в таком случае раньше жил по этой парадигме, если не православный? И кому он в результате мстит – матери и себе? В том-то и дело, что по логике рассказа твой вьюноша православный, а сознание у него совсем не православное – как у Ивана Карамазова. Твое сознание, чего уж тут лукавить. Это авторский зевок, и никуда от него не денешься. Можно, конечно, написать героя совсем с себя, с неправославным прошлым – тогда всё будет логично, но по Богу и по читателю не ударит.
– Почему?
– Потому что, если кто-то чужой придет в церковь и нагадит – это одно. Неприятно, конечно, но мало ли придурков на свете – по Богу это не бьет. А если то же самое сделает свой, кто в эту церковь раньше молиться ходил, – это уже удар по Богу.
– Правильно. У меня в рассказе как раз второй случай.
– А вот и не второй: по твоему вьюноше видно, что раньше он в церковь не молиться ходил, а место искал, где бы нагадить. Короче, собирал материал.
– А если я так и напишу, всё получится?
– Психологически всё станет достоверным. Но как раз это меня и тревожит, особенно после сегодняшнего стихотворения.
– В смысле? – спросил Миша, и вдруг понял, и самым жалким образом улыбнулся; так улыбаются дети, прежде чем заплакать от страха.
– Настолько серьезно? – спросил Виктор Семенович тихо.
Миша молчал.
– Мне Соня говорила, что с тобой что-то… Погоди.
Виктор Семенович пошел к телефону, зазвеневшему как-то особенно резко, снял трубку и позвал Мишу.
– Степа чем-то обкололся, сейчас в коме, – сообщила Лена без предисловий; ее голос был похож на каменный уголь – черный, твердый и хрупкий.
– В коме? Где он? Я приеду! – Солев чувствовал, что куда-то проваливается и что если продолжать проваливаться, то и ехать никуда не надо: там он наверняка встретится со Степой.
– Не надо никуда ехать. Он в шестой. Через полтора часа больница закроется. И к нему всё равно не пустят.
– Ты там?
– Да.
– И что врачи?
– Говорят, что надежда есть.
– А когда это с ним?..
– Утром нашли на троллейбусной остановке. Хорошо, что у него студенческий с собой был. Я час назад узнала.
– Ты там одна?
– Здесь еще его мать. Говорит: дорогие лекарства покупать не буду, денег нет на дорогие лекарства.
– Скинемся.
– Вот я и звоню всем. Бери деньги, сколько достанешь, и завтра к восьми в больницу. Попробую выяснить: может быть, какое-нибудь особое лекарство есть… А по-хорошему, нужно чудо.
Она всхлипнула, что-то стекольно хрустнуло, и трубка прерывисто запищала.
* * *
Миша положил телефонную трубку и бросился к матери.
– До скольки открыта церковь? – спросил он, задыхаясь.
– Где-то до восьми.
– Как больница.
– Что с тобой?
– Мне нужен мой крестильный крестик.
– Зачем?
– На шею повесить.
– Погоди, он где-то глубоко, я сейчас поищу…
– Некогда, там куплю, – оборвал Миша, обулся, накинул кожанку и выбежал из дому.
Он очень хорошо представлял свой крестильный крестик: точно такие же были у матери и отчима. Они крестились втроем лет десять назад: Софье Петровне и Виктору Семеновичу это было необходимо, чтобы обвенчаться (оказалось, что некрещеных не венчают), а Мишу взяли как бы за компанию. Мальчик сразу же возненавидел свой крестик, как ненавидел в ту пору отчима, и после венчания снял крестик с шеи и отдал матери. Миша сказал, что никогда его больше не наденет, и мать, зная упрямство сына, настаивать не стала. Но свой крест не сняла, и отчим не снял, а вскоре после рождения Жени, она как-то вдруг зачастила в церковь, зачастила, и в доме появились иконы, и тогда мать принялась настойчиво, даже со слезами уговаривать Мишу надеть крестик. Но тот решительно отказывался, зато года три назад, тоже как-то очень вдруг, ее призыв услышал Виктор Семенович, который хотя и носил крестик, но в церковь не ходил. Миша, вообще, удивлялся, как быстро и всецело меняет людей Церковь. Он помнил мать до воцерковления, помнил отчима до воцерковления и, честно говоря, до воцерковления они ему нравились больше. До воцерковления они были понятнее.
Припоминая это и многое другое, Миша бежал к церкви. Он по-прежнему не хотел уподобляться матери и отчиму. Он по-прежнему не хотел воцерковляться. Но ему было необходимо чудо, а о чуде нужно молиться, причем молиться в церкви и с крестом на шее. Так он чувствовал, и верил своему чувству, и думал, что сейчас можно только так и никак иначе, а после того, как чудо свершится, можно будет жить по-старому.
У ворот кладбища, которое необходимо было пересечь, чтобы добраться до храма, Мише вдруг стало страшно. Он почувствовал, что перед ним не просто поле, старательно засеянное человеческими костями и ожидающее неведомых всходов, – это неприятное чувство было привычным и терпимым; но на сей раз Миша ощутил, что костистое поле, или, точнее, костистый холм и особенно собор на вершине слишком тесно срослись с ненавистным рассказом. Это был эпицентр «Испытания», самое пекло, и соваться туда совсем не хотелось, страшно не хотелось, до дрожи не хотелось… Солев стиснул поклацивавшие зубы, крепко перекрестился и вошел в ворота.
Возле церковной ограды, тоже пришлось креститься, а возле дверей собора даже трижды и внутри трижды. Миша внезапно понял, что каждым своим действием пишет антирассказ: там православный делает над собой усилия, чтобы не креститься и не молиться и тем стремится досадить Богу, а тут приходится, чтобы понравиться… «Да Он издевается! – с ненавистью подумал Миша. – Он Сам пишет этот антирассказ!» Подумав так, парень испуганно одернул себя и попытался успокоиться: ведь нельзя молиться Тому, Кого ненавидишь и Кто понимает твою ненависть.
Солев купил медный крестик, черную тесемку и большую свечу. Когда крестик оказался на груди, Миша ощутил спокойную грусть и что-то вроде сонливости – он даже зевнул и очень этому обстоятельству удивился. Он медленно, словно в воде, пошел к иконе Спасителя, и всё вокруг виделось зыбким, будто сквозь воду; вот по его руке скользнула рыба – нет, не рыба, а чья-то ладонь: оказывается, здесь тоже есть люди, они идут к выходу. Наверное, закончилась вечерняя или что там у них бывает в это время… Хотя какая разница, что это за служба и что за люди… Странно, что всё так замедлилось.
Миша поставил свечу, перекрестился и коснулся губами и лбом иконы. Сделал он это без отвращения, без сознания выполняемого долга, а как-то рассеянно, почти сомнамбулически. И вдруг что-то случилось: его как будто ударили под дых и одновременно по глазам, он даже увидел нечто вроде красной плети или крысиного хвоста, и вспомнилась строчка: «Сотни тысяч хвостатых, осужденных на муку»… Миша обессилено сел, почти упал на корточки возле колонны и прислонился к ней боком, а потом и спиной. «Что со мной? – ошеломленно думал он. – Господи, что со мной?» Над ним висела икона Спасителя, перед иконой высился большой медный подсвечник, под рукой оказался медный ящичек со свечными огарками, Миша опустил туда ладонь и зачем-то ворошил их. Осознав свои действия, он поспешно вынул руку из ящичка; пальцы блестели от лампадного масла. «Господи, спаси и помилуй! Господи, не дай сойти с ума!» И вдруг он вспомнил, зачем он здесь, и взмолился: «Господи, исцели Степу!» После этой молитвы Мише стало радостно, и силы вернулись, и он встал на ноги, перекрестился и покинул храм.
А в другом приделе храма, перед иконой целителя Пантелеймона, Гена Валерьев тепло и сосредоточенно молился о том же самом. После звонка Лены он очень расстроился – не только из-за поступка Степы, но и из-за того, что у него, Гены, нет денег, чтобы помочь, – так, оскребыши от стипендии, а до следующей – почти неделя. А ведь надо еще и в буфет на большой перемене ходить… Вот и отправился он в церковь, чтобы хоть чем-то, хоть чем-то, робко надеясь, что это «хоть чем-то» действеннее любого лекарства.
Окончив молитву, Гена увидел отца Димитрия, к которому выстроилась небольшая очередь, и тоже пошел за благословением.
– Ну, как там с литургией для глухонемых? – спросил юноша, восклоняясь и отпуская священническую длань.
– С говорящими бы разобраться, – устало ответил батюшка. – Я, кстати, сегодня у них ребенка крестил, мальчик, Ваней назвали. Представляешь, подает мне Анатолий бумажку, и там написано: «Иоанн имя ему», а в глазах Анатолия такая мольба и надежда, что просто…
– Да уж… Тоже решил в Евангелие поиграть.
– Всё, Ген, Ангела-сопутника, здесь еще люди ждут.
Отойдя от священника, Валерьев подумал, что реплика про игру в Евангелие была груба. И еще он забыл попросить отца Димитрия помолиться о болящем Степане. Но, подумав об этом, подходить вторично постеснялся и, недовольный собой, отправился восвояси.
А Солев по пути домой думал о том, что с ним произошло в церкви, и понимал, что Бог есть, и Он им интересуется, и сомнений в этом быть не могло. Вопрос был в том, как строить отношения с этим проявившимся Богом и нужны ли они. Вариантов ответа на вопрос было несколько, и, дойдя до дому, Миша так ничего и не решил.
Софья Петровна, увидев сына, сообщила, что только что звонила Лена и передала, что Степа вышел из комы и что завтрашняя восьмичасовая встреча не нужна.
«Всё хорошо, – подумал Миша. – Всё хорошо. Крестик снимать не буду, пока Степка не выпишется. А потом надо будет решать… Ладно, всё хорошо».
* * *
На следующее утро Степу перевели в общую палату, а через день вся компания, обзвоненная Леной, пришла его проведать. Когда все встретились на крыльце больницы, Лена, слезливо моргая от выдыхаемого табачного дыма, рассказывала, что Степа почти в порядке, только голос пропал – шепчет. Всех в палату не пустят, туда вообще не пускают, ее и Степину мать пустили – и то с боем, но он должен выйти, он уже может, почти всё в порядке, вот только голос пропал…
Гене было неловко смотреть ей в лицо, и он смотрел на ее сигарету с большим пепельным охвостьем, которое наконец отвалилось, обнажив уголь, и тогда Гена всё-таки воровато глянул в лицо Лены и сразу же перевел взгляд на другие лица. Лица эти неприятно ассоциировались с игрой «Словоглоты»: здесь были все, кроме Дрюни Курина. «Интересно, ему не сообщили или он не пошел?» – подумал Валерьев.
Курящие докурили, и все вошли в здание больницы. Вызвали Степу. Забили ему место – одно из коричневых дерматиновых сидений. Подождали. Степа пришел.
Шел он медленно, ладонь была вялая, влажная и холодная, лицо – бледное и в кровяных звездочках. Степа был непривычно молчалив – лишь несколько раз просипел что-то самоироничное – и всё улыбался унылой улыбкой. Когда прощались, он сунул Гене бумажный прямоугольник и шепнул: «Дома прочтешь».
По пути домой Гена вспомнил подробности встречи и с радостью подумал: «Вот тебе и словоглоты! Там все преследовали свои цели, а тут все собрались, чтобы помочь. И какая в них тактичность, чуть ли не нежность! Во всех, не только в Степе, а во всех, и во мне, дураке, была такая хорошая, такая правильная пристыженность!.. Все за всех виноваты – это по Достоевскому, это глубоко». Гена был счастлив, ему хотелось расцеловать всех подряд, потому что такие понятные, такие плотские люди вдруг повернулись к нему неожиданной, очень тонкой и хрупкой гранью, и грань эта была прекрасна.
Дома он прочел Степино письмо.
Здравствуй, Гена.
Знаешь, я даже сам не совсем понимаю, с чего мне взбрело в голову написать тебе письмецо. Как побочные причины – относительный ресурс свободного времени и бумаги, как основные – потребность пообщаться с умным человеком и великим русским писателем (ты, помнится, говорил, что пишешь). Ну а если слегка посерьезней, то самое главное, что движет сейчас мной и авторучкой – это желание сказать спасибо. Сказать спасибо всем, ну и прежде всего, конечно, тебе (как адресату письма) за помощь, за поддержку. Ведь если бы не вы все, то, может быть, сидел бы я сейчас, «счастливый» и с отеком мозга, и не выводил бы эти строки, а капал слюной на бумагу…