Зяма Исламбеков
Дела адвоката Монзикова

© Текст – Зямы Исламбекова, 2005

© МАД, 2005

* * *

Посвящается всем мужикам высокого роста(от 180 см и выше)!

Часть первая

От автора

Все, что здесь написано – истинная правда. Более того, эти истории мне рассказал Александр Васильевич Монзиков – один из самых известных адвокатов нашего города. Быть может, в этих рассказах многое упущено, но это лишь оттого, что я испытывал острый дефицит общения с Александром Васильевичем, который особенно не баловал меня своим вниманием.

По профессии я – слесарь-сантехник и за перо взялся впервые. В результате перестройки заработки стали нерегулярными, часто шальными. Да и клиенты пошли не те. Приходишь в квартиру, а там такое… Иногда даже не поймешь, зачем вызывали. Случаи, когда начинаешь путать туалет с ванной или кухней стали типичны в моей профессии. Уже нет у «новых русских» привычных туалетов, нет убогих ванночек и кухонек до 5 м². Часто, очень часто, на вызовах к клиентам приходится надевать тапочки и слова «пожалуйста», «извините», и всякую другую ерунду употреблять вместо мата, т. е. через слово.

Я в жизни кем только не работал. Был и электриком, и плотником, и даже медбратом, хотя образование – 8 классов. Время теперь такое, что даже депутаты, не говоря уж о…

Читатель, извини, сорвалось, вдруг! Сев писать этот роман, дал зарок – ни слова о политике и ни слова из моего родного лексикона. Вместо мата будут вполне приличные слова. Вот и думаю, теперь, а я ли все это написал?

Когда я рассказал о своих мучениях и мытарствах Петровичу – тоже слесарю из нашего ПРЭО, то он посоветовал мне заняться сексом или кончить пить. Пробовал. Ничего не помогает. Если бросаешь пить, то на баб уже не тянет, а если завязываешь с женщинами, то можно просто спиться. Вот и получается, что надо заниматься чем-то другим. Детьми заниматься мне не надо, т. к. всю жизнь ими не занимался, а они выросли и в жизни теперь преуспевают.

Жена моя – Катенька – на самофинансировании и хозрасчете. Молодец, еще и мне нет-нет, да и поможет. Вот и выходит, что кроме писательства у меня выбора больше-то и не было. Сейчас все пишут. Пишут ведь не только в туалетах и на заборах?

Помню, попал я как-то в милицию, по-пьянке, и заставили меня написать на работе объяснительную. Написал, а начальник и говорит:

– Да, Зяма, ты прямо как писатель. Складно врешь!

Ну, писатель, не писатель, а слова эти мне в душу запали крепко, т. к. был я тогда почти трезвым. С той поры и пишу. Даже когда нет сил, заставляю себя и уж три-четыре главы за вечер «выдаю» легко.

Знакомство с Монзиковым

Если мужчина хочет женщину, то им восхищается большинство. Если женщина хочет мужчину, то тоже большинство ее осуждает.

Парадоксы мужской и женской психологии

Было воскресное утро, ярко светило солнце, стояла обычная, июльская жара. Дома делать было нечего, т. к. еще в пятницу моя Катерина уехала к мамочке. Она застукала меня с Петровичем во время распития второй бутылки спирта Рояля по случаю 300-летия граненого стакана. Вообще пятница – день тяжелый. Впереди два выходных, и, что делать с такой уймой времени – я даже не знаю. Обычно, по выходным, я хожу в гости к новым русским на сложные ремонты, после которых можно неплохо отдохнуть с тем же Петровичем, например, или купить чего-нибудь жене, детям. Но чаще получается, что выходные превращаются в отходные с опохмелением и подготовкой к новой трудовой пятидневке.

И вот, в тяжелые для моего организма часы, трезвый, гладко выбритый, с отягощенным двумя бутербродами с докторской колбасой желудком, я сидел на берегу озера и вяло созерцал купание дачников в двадцатиградусной мутно-зеленой луже, ежегодно цветущей в такую погоду.

Вдруг к скамейке, на которой я сидел, где рядом со мной лежала чья-то одежда, подошел мужчина среднего роста в мятых брюках и в рваной белой рубашке с закатанными чуть ниже локтя рукавами. С виду – вроде бы обычная хронь – на руках и безобразно волосатой груди были видны наколки. Но что-то сильно контрастировало в нем.

– Можно? – спросил с легким раздражением мой незнакомец и, не дождавшись ответа, лихо сдвинул в одну большую кучу, аккуратно разложенную на скамейке одежду.

Опустив свой непропорционально большой зад на грязную скамейку, незнакомец внимательно посмотрел на меня и спросил: «Курить будешь?»

– Можно, – ответил я.

– Тогда доставай и, это, угощай! Понимаешь мою мысль?

Когда я достал пачку Беломора, незнакомец спросил с явным удивлением: «А что, Мальборо нет?»

– Нет! Есть Беломор.

– Ну, Беломор, так Беломор. Ты, это, видишь вон ту дамочку?

– Беременную? – спросил я и взглянул на своего соседа.

– Сходи, стрельни у нее! Наверняка она плохих не курит. Понимаешь мою мысль, а? – И он начал с безразличием смотреть на озеро, небрежно прикрывая левой рукой почти беззубый рот, разинутый в львиную пасть в неимоверно долгом зеве.

Когда я принес две сигаретки и одну из них протянул соседу по скамейке, то он решительно взял обе, одну – в рот, а другую молниеносно сунул в нагрудный карман рубашки.

– А спички есть?

– Зажигалка. Устроит? – спросил я, продолжая удивляться такому развитию событий.

– Ну, зажигай. Молодец! – уже более миролюбиво буркнул с сигаретой в зубах мой сосед. После первой затяжки, не без гордости, мой сосед протянул мне небольшую и весьма безжизненную ладонь и несколько небрежно произнес – адвокат Монзиков, Александр Васильевич!

Рука была не то, чтобы мокрой или потной, но какой-то слегка влажной с аристократическими пальчиками. По виду Монзиков явно принадлежал к тому классу, который в 17-ом году называли гегемоном. А вот рука у него была, извините, вшивого интеллигента. Уголовные замашки никак не вязались с его миролюбием.

Когда я узнал, что передо мной сидит адвокат, то меня пронзил легкий холод. Затем бросило в жар, после чего начались видения и галлюцинации. Да, удар по психике оказался весьма сильным! При своей профессии я многое повидал. Общался, кстати, и с адвокатами. И если он не врал, то адвокат был, мягко говоря, нетипичен.

Судите сами, когда приходишь на ремонт к инженеру или учителю, то максимум, что может обломиться, так это чирик.

Адвокаты и стоматологи обычно отстегивают только за визит полтинник, а иногда и стольник. Бывает, что кидают зелененькие, двадцатку или даже полтишок. А здесь, адвокат стреляет закурить, да еще берет про запас.

– Зяма. Исламбеков, – вяло промямлил я и как-то судорожно сжал его руку.

– Еврей? Это хорошо! Понимаешь мою мысль, а? Догнал? – и, сощурив правый глаз, Монзиков внимательно стал меня разглядывать сверху донизу.

– Вообще-то я – русский, – как-то обиженно и с некоторым раздражением ответил я.

– Да ладно, уж. Ты это, ну… Давно? – и Монзиков правой ногой носком грязного модельного полуботинка стал пытаться нарисовать на песке какую-то букву.

– Чего давно? – не понял я.

– Ладно, не умничай! Лучше ответь мне, а чё это ты здесь сидишь, а? – невозмутимо рисуя на песке буквы и точки, продолжал беседу Монзиков. – Сходил бы лучше в лабаз, пивка бы купил, понимаешь мою мысль!?

– Ну, ты даешь!?

Моему удивлению и раздражению уже не было предела.

– Ладно, друг, не сердись! Жвачку хочешь? – и Монзиков по-дружески хлопнул меня по колену.

– Давай, – обрадовался я изменению ситуации.

– Это ты давай! Догнал, а!? – Монзиков серьезно посмотрел на меня, а затем окрикнул проходивших мимо девочек, лет 12-13, и спросил у них два ластика жвачки.

Читатель, не поверишь, но девочки дали Монзикову жвачку! Вообще-то, все, кому я рассказываю о первой встрече с адвокатом Монзиковым, мне не верят, пока сами с ним не познакомятся.

Мы сидели на скамейке, докуривали: я – Беломор, а Монзиков – халявные Мальборо, лениво жевали и наблюдали за игрой трех привлекательных девиц, то и дело эротично наклонявшихся на прямых, стройных и длинных ногах за падающим на мелководье волейбольным мячом.

– Шалавы, – многозначительно подмигнул мне Монзиков и бросил окурок в кусты сирени, кидавшие тень на нашу скамейку.

– Откуда ты знаешь?

– Раздетые, на пляже, втроем… Я правильно говорю, а? Понимаешь мою мысль? И, это, все время ржут как лошади. Догнал? – Монзиков пристально на меня посмотрел, а затем уже серьезно спросил, – Пить будешь?

– С тобой, что ли?

– А то?

На все это у меня ответа не было.

– Да, чуть не забыл, ты, это, будешь брать водку, так возьми две. Понимаешь мою мысль? – Монзиков при этом сощурился и слегка хрюкнул.

Историко-биографическая глава

Чем больше читаешь, тем больше возникает вопросов, на которые пытаешься найти ответы все в тех же книгах…

Парадоксы человечества

Спустя четыре часа, опустошив две пол-литровые бутылки Столичной, Монзиков рассказывал очередной случай из своей милицейской молодости.

Родился Александр Васильевич в деревне Красненькое, Советского района Новгородской области и был шестым ребенком в потомственной крестьянской семье. Его пять сестер были похожи на отца, а Сашка – вылитая мать. Так уж получилось, что, окончив 10 классов и имея серьезные намерения стать трактористом, Монзикова сначала угораздило сломать руку, а затем и ногу, после чего почти год в гипсе и на костылях шастал бедолага по деревне, приставая то к одной, то к другой девице. В осенний призыв его со сверстниками забрали в армию, точнее сказать – на 3 года на флот. Демобилизовавшись, Александр в деревню не вернулся, а подался в город, где за две недели стал милиционером, получил комнату в общежитии, а через год женился на обычной иногородней девушке, от брака с которой родилась дочка Аня, званная в честь любимой тещи.

Прослужив два с небольшим года в патрульно-постовой службе милиции, Монзиков без экзаменов поступил в среднюю школу милиции. Успешно заочно закончив за 8 лет двухгодичный курс обучения, написав рапорт на перевод из уголовного розыска в систему ИТУ^[1], старший лейтенант милиции, старший опер^[2] Монзиков стал начальником отряда одной из колоний строгого режима. Незаметно прошли годы. За 7 лет Александр Васильевич, уже капитан внутренней службы, получив диплом юриста Высшей школы милиции, перешел на службу в ГАИ^[3], где честно оттрубил более трех лет на спецтрассе, обеспечивая беспрепятственный проезд делегаций и «первых» лиц города. Набрав денег на отдельную двухкомнатную кооперативную квартиру, отрастив солидную мозоль, уже лысый и совсем ленивый Монзиков подался на работу в следствие, чтобы стать майором и уйти на пенсию подполковником, а может быть и генералом. Прослужив пару лет, набрав 20-летнюю выслугу, Монзиков в 38 лет стал пенсионером от МВД – капитаном милиции в запасе. Решив, что юриспруденция – это его хлеб, Александр Васильевич подался в адвокаты, где за несколько месяцев сумел приобрести скандальную известность и занять свою нишу среди более 600 полуголодных адвокатов своей коллегии^[4].

Работа Монзикову нравилась. Во-первых, она приносила определенные деньги, во-вторых, работая с клиентами, Монзиков постоянно что-нибудь читал. То Уголовный кодекс, то Уголовно-процессуальный, то Кодекс об административных правонарушениях. Новые термины, которые он каждый раз впервые для себя открывал, после заучивания удачно ввертывались во время беседы с клиентами, а порой становились и неотъемлемой частью лексикона. Словарный запас его расширялся, и к 40 годам составлял уже более 120 слов, из которых добрая половина были жаргоном и ненормативной лексикой.

Длительный контакт с уголовным миром в колониях и тюрьмах вкупе с патологической жадностью сделали из него классного цирика^[5], с наколками и мелко-уголовными замашками. Работа в ГАИ довершила формирование его характера – он стал необычайно решительным и отважным.

Когда в ГАИ была плановая система штрафов, то Монзиков без труда приносил нужные «палки». Часто делился показателями с товарищами. Дело в том, что во времена перестройки в последние годы в СССР давались директивы, в том числе и правоохранительным органам, суть которых сводилась к тому, чтобы путем наращивания показателей в работе, где бы то ни было необходимо было ускорить строительство социализма, со всеми вытекающими последствиями, углубить процессы реформирования с дальнейшим переходом к рыночной экономике… В ГАИ, в частности, ввели систему отчетности, согласно которой каждое выявленное нарушение Правил дорожного движения отмечалось палочкой. Палочные показатели суммировались и учитывались, становясь предметом дискуссии, а порой и гордости инспекторского состава ДПС^[6].

– У тебя, сколько палок сегодня? – спрашивал один инспектор ГАИ после смены другого.

– Двадцать пять, – не без гордости отвечал напарник, – а у тебя?

– Двадцать семь. Из них 25 – водители! – уточнял гаишник. И не зря уточнял, т. к. палка палке – рознь. Пешеходная палка чаще всего была безлика, а вот водительская палка характеризовалась и госномером, и Ф.И.О., и даже пунктом ПДД, который нарушил незадачливый водила. Правда, гаишники чаще всего штрафовали не пешеходов, а водителей, а данные брали либо из головы, записывая родственников, знакомых или сослуживцев, либо от фонаря. Для водителя важнее не то, куда пошли его деньги – на штрафы, в государство, или в карман инспектора, а сколько и как часто он платит на дороге. Вообще, не в обиду гаишникам, последние делятся на четыре группы. Первая группа – махровые взяточники, вторая – осторожные взяточники, третья – трусливые или их еще называют принципиальные. Они всем говорят, как впрочем, и осторожные, что взяток не берут, что это им противно, но если кто-нибудь им тихонечко, так чтобы об этом знали только инспектор и водитель-нарушитель, засунет в карман бумажку, то гнев моментально сменяется милостью и тогда они с легкостью расстаются с водителем-взяткодателем, чуть ли не друзьями. Четвертая категория – управленцы. Они на дороге не стоят, но взятки все равно берут. И берут уже не только с водителей и пешеходов, а с граждан-посетителей, с участников ДТП, с самих гаишников, в конце-то концов. Ведь попавшийся за руку гаишник мог оступиться и взять неосознанно. И кто же, как ни управленец может и должен помочь в трудную минуту, советом, разумеется, не бесплатным, или реальной помощью, которая во много раз ценнее и запоминается на долгие-долгие годы.

Александр Васильевич не вписывался, как это ни странно, ни в одну из четырех категорий. К последней, особенно, его при всем желании нельзя было отнести. Однако гаишная система его не отторгала. А дело было в том, что Монзиков воплощал в себе одновременно характерные черты сразу первых трех категорий. Александр Васильевич, помимо всего прочего, был и неплохим психологом. Он прекрасно ориентировался – с кем можно говорить с матом, а с кем только матом, с кого можно брать деньгами, а с кого и валютой.

Известно, что во все времена брали и берут все гаишники! Но, что удивительно, на Монзикова никто не обижался (сильно!), а если и обижались, то обида быстро сменялась апатией к инспектору и его действиям.

Нельзя сказать, чтобы Монзиков был дебилом или олигофреном, но какая-то ущербность в его лице и жестах бросалась в глаза с первых же секунд знакомства. Люди, общавшиеся с Александром Васильевичем более 10 минут, об этом забывали, но тяжелый осадок от контакта с Монзиковым оставался надолго.

Поступки, слова Монзикова подробному анализу никогда не подвергались, т. к. они, с одной стороны, были алогичны, с другой – кандибоберны. Сам термин, если можно так выразиться, кандибо-берный – означает что-то такое, от чего некоторые люди приходят в легкое замешательство, другие испытывают слабое влечение, а иные впадают в уныние, иногда заканчивающееся легкой прострацией. В толковом словаре Даля данное понятие отсутствует. Да это и понятно. Монзиков родился, когда Даля уже и в помине не было. Кстати, Петрович – специалист по бачкам и унитазам – любит называть кандибоберными неправильной формы гайки и разбавленную водку.

Трамвайная история

Be not surprised human nonsense. It has no borders.

Each people has heroes.

Что это значит по-русски – не знаю, но на английском – звучит красиво!

Однажды, Александр Васильевич, стоя на посту, понял, что даже у профессионалов его класса бывают серьезные упущения в работе. Оказывается, штрафовать ведь можно и водителей автобусов, троллейбусов, трамваев. Когда «горит» маршрут и водитель опаздывает на кольцо к диспетчеру, то он с радостью отдаст без квитанции свои кровные рубли. А как же иначе. Пассажиры нервничают, квартальная премия может накрыться. И все только из-за того, что пожалел несколько рубликов инспектору.

В таких ситуациях платят все, не вдаваясь в подробности и причины остановки.

Однажды, «работая по скорости» в паре с Кепкиным на прямом, как стрела, пустынном и широком проспекте, Монзиков получил по рации сообщение о том, что водитель белых жигулей проехал мимо Кепкина со скоростью 95 км/ч. Перепутать жигуленка было просто невозможно, т. к. было субботнее утро и машин – кот наплакал. Монзиков решительно вышел к трамвайным путям и остановил двухвагонный трамвай, только что повернувший с соседней улицы. Молоденькая девчушка с удивлением смотрела на инспектора ГАИ, который, раздраженно махая жезлом, что-то невнятно кричал. Минут через 7-8 девчушка поняла, что надо дать документы. Взяв в руки водительское удостоверение и путевой лист, Монзиков решительно направился через дорогу к стоявшей в соседнем скверике скамейке. Плюхнувшись на планшетку, он стал воровато оглядываться по сторонам, безуспешно ища планшетку, на которой сидел. Из трамвая с шумом выходили женщины и пенсионеры, которые нещадно материли мэра, президента, демократов и, естественно, молоденькую «водилу».

Накинув плащ, девчушка подбежала к инспектору.

– Товарищ капитан, что же Вы делаете, а? Ведь я так не то, что опоздаю, с маршрута сойду! Ведь пробка ж будет. Вы…

– Тыыы… Тихо! Ну-ка сядь! – Монзиков сурово глядел на стоявшую в полной растерянности девчушку, у которой начинали трястись руки и губы.

– Сейчас, вот, мы, это, составим протокол и, это! Понимаешь мою мысль? – Монзиков наконец-то нашел планшетку.

Вынув мятую бумажку, сложенную вчетверо, инспектор с кривой усмешкой взглянул на кусавшую губы девчушку, которая пыталась понять причину негодования инспектора.

Она бы и рада была ответить на вопросы гаишника, да не могла. Ей почему-то вспомнилась мать жены ее брата, которая 30 лет отработала в должности инженера в одном из оборонных НИИ. Пикантность истории была в том, что с образованием 10 классов инженер за 30 лет не сменил ни стула, ни кабинета, ни большой фаянсовой кружки, из которой раз по 10 в день она гоняла чаи. Манера разговора была точь-в-точь как у инспектора ГАИ – набор слов, звуков и жестов.

Неожиданно на помощь пришел сам гаишник.

– Ты что же, это, летаешь, понимаешь ли, по городу? Стольник! А?

– Как стольник, за что? – глаза у девчушки расширились до бутылочных донышек. Если бы не было ветра, то даже глухой мог бы услышать частое хлопанье ресниц. Удивлению не было предела.

– Это, как это? – вместо слов девица испускала невнятные звуки.

– Ладно, ваньку-то ломать. Лучше скажи, как тебе больше нравится штраф платить: на месте или по протоколу? Понимаешь мою мысль, а? – Монзиков силился найти год рождения в правах.

– А штраф-то за что? – с изумлением промямлила водитель трамвая.

– Так ведь стольник у тебя, понимаешь мою мысль? Догнала?

– Да нет у меня таких денег, да и не пойму я, почему вдруг сразу стольник?

– Ты, что же это, издеваешься, понимаешь ли, а? Ты знаешь, что я могу? Лучше, давай по-хорошему, иначе будет по-плохому! Вот послушай-ка, чего сейчас будет, – и Монзиков стал запрашивать Кепкина по радиостанции.

– Семь сорок один! Семь сорок один, я семь сорок один-а. Прием. Как слышишь меня, прием? – Монзиков запрашивал Кепкина, сидевшего в патрульном жигуленке с прибором контроля скорости «Барьер-2» и передававшего в обе стороны движения нарушителей скоростного режима.

– На приеме семь сорок один. Семь сорок один-а, что хотел? – спросил Кепкин – победитель городского конкурса «Самый ленивый инспектор ГАИ».

– Семь сорок один, повтори нарушение.

– Девяносто пять.

– Принял. Ну что, теперь поняла, что дело – шварк? – Монзиков сочувственно посмотрел на водителя трамвая.

– Так ведь трамваи не летают!? – девчушка уже с легким удивлением взглянула на гаишника.

– В том-то и дело! Я правильно говорю, а? – обрадовался Монзиков. – Я же тебе тоже самое говорю, понимаешь мою мысль, а?

– Не-ет… – уже перестав трястись, нерешительно ответила девушка.

– Что нет? Ты ехала? Ты или где?

– Я ехала…

– Ты слышала, как семь сорок один повторил твое нарушение?

– Мое? Какое нарушение?

– Семь сорок один! Семь сорок один, я семь сорок один-а. Прием. Как слышишь меня, прием!? – Монзиков опять запрашивал по рации Кепкина.

– На приеме семь сорок один. Семь сорок один-а, что хотел? – спросил Кепкин.

– Семь сорок один, повтори нарушение.

– Девяносто пять.

– Принял. Ну что, опять не въехала или как? – Монзиков внимательно разглядывал водителя трамвая.

Из оцепенения девушку вывели гудки стоявших в очереди трамваев и теперь уже вереницы легковушек, которые ждали закрытия дверей трамваев, а их было более десятка. Пассажиры то выходили, то входили, не понимая причины остановки. Времени было 11 часов дня. Горели, как обычно, фонари на столбах. Свет на улице был. А трамваи и троллейбусы стояли вереницей. Чудеса, да?!

– Что ж ты делаешь, а? Посмотри, какую пробку организовала. Это просто здорово, что мы с тобой беседуем на скамейке, а то народ бы тебя побил, ха-ха! – Монзиков теперь искал сигареты.

– Товарищ инспектор! А что трамваи теперь летают со скоростью 95 км/ч?

– Ну, ты же сама слышала, как семь сорок один назвал твою скорость? Или как? – Монзиков сильно затянулся сигаретным дымом.

– А кто такой семь сорок один?

– Семь сорок один – это семь сорок один! Ты, вот что, давай кончай! Понимаешь мою мысль, а? Короче, будем платить или как?

– Хорошо. А где этот семь сорок один? – уже решительно спросила водитель злополучного трамвая.

– Что значит этот? – Монзиков даже попытался выпрямиться на скамейке и сделать что-нибудь значительное, что могло бы напугать нерадивую бабенку. – Это он мне – семь сорок один, а тебе, дура – товарищ инспектор. Поняла?

– Ну, это еще надо посмотреть кто из нас дура?!

– А чего тут смотреть? И так ясно, что ты и есть дура, причем круглая! Тут кроме тебя больше дур нет! Догнала? – и Монзиков снисходительно посмотрел на девчушку.

Рация у Монзикова все время пищала. Это пытались с ним связаться семь сорок один, 366 и «Север» – центральная радиостанция. 366 – командир взвода, где работал Монзиков, сорвался со своей точки и поехал выполнять указания «Севера» – рассосредотачивать пробку, которая могла войти в книгу рекордов Гиннеса. Из-за того, что подъехать к несчастному трамваю с обеих сторон было невозможно – плотно стоял транспорт, 366 истошно запрашивал семь сорок один-а, который в полемике уже ничего не слышал.

Жильцы в недоумении вылезали на балконы, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Ведь уже несколько лет в городе не было брежневских демонстраций, а тут, в субботний день – ни то авария, ни то опять демократы или коммунисты… А может, это – война?

– Ну что, рыбонька, не надоело тебе пререкаться? Лучше заплати и поедешь себе спокойно. Понимаешь мою мысль, а?

– У тебя голова или что? Или в ГАИ все такие? – с сожалением, уже без злобы спросила водитель трамвая.

– Хм, а ты как думаешь, а?

– Думаю, что Новый Год досрочно наступил и передо мной сидит клоун. Или Олейников со Стояновым прикалываются для Городка. Других версий нет. Но то, что ты не мент – это уж точно. Надо же, а я-то дурочка, даже испугалась. Молодец! – и она решительно попыталась вернуть свои документы. Но как только она слегка наклонилась и протянула руку за правами, раздался истошный крик.

– Ну-ка фу! Не мацать!^[7] – и Монзиков вскочил со скамейки, пытаясь принять единственно правильное решение: то ли достать табельное оружие, то ли ударить жезлом по голове, то ли…

– А-а-а-а! – заверещала девица.

На крик быстро сбежалась толпа. И, как это часто бывает, появились свидетели, очевидцы, которые видели, как водитель трамвая, пьяная в дымину, сбила девочку и пыталась скрыться, но доблестный милиционер ее догнал и…

Другие, их было не много, но, тем не менее, они были, рассказывали, что девица эта – воровка из соседнего магазина, которая пыталась спастись бегством через сквер, но на свою беду «нарвалась» на блюстителя порядка.

Однако большинство зевак придерживались мнения, что наглый гаишник пристал к красивой девушке и издевается над ней, а она, бедняжка, не может от оборотня вырваться и ей просто нужна помощь. Гул и гвалт нарастали с каждой минутой, грозя перерасти в гигантскую драку, благо в 100 метрах от Монзикова стояло 12-этажное общежитие завода им. Власова, из которого выбегали в основном крепкие парни и протискивались сквозь толпу к незадачливой девице.

Монзиков уже не мог встать, т. к. у него на коленях сидела несчастная девчушка, которую он не то держал, не то обнимал, а толпа грозила смять, растоптать на своем пути эту «сладкую парочку» и слиться воедино. Однако, когда девушка, на которую напирала толпа, упала на колени к Монзикову, то она дико вскрикнула и попыталась врезать по отвратительной роже похотливого капитана. Но степени свободы для активных действий у нее не было. Боль была адской от жезла и планшета, на которые плюхнулась бедняжка. Вне всякого сомнения, это было что угодно, только не мужское достоинство. Но что бы это ни было, а боль была такой сильной, что, в конце концов, она потеряла сознание. Монзиков, уже запустивший под ее плащ руку, нащупал несколько бумажек, из которых одна была червонцем.

– Ну вот, наконец-то! – раздался радостный крик. Монзиков тотчас ссадил девушку с жезла и передал ее толпе, которая, почему-то вдруг, начала приходить в себя. Правда, разогнуться она не могла, тело болело, голова кружилась. Но самое страшное – на плаще появилось обильное кровяное пятно, увеличивавшееся в размере с каждой секундой. Да и у Монзикова на планшетке, белом конце жезла и плаще тоже были следы крови.

Монзиков в левой руке держал документы, в правой – злополучную десятку. На правой руке, на резинке отчаянно болтался из стороны в сторону окровавленный жезл. Девушка истошно стонала. И вдруг какая-то женщина пискляво прокричала: «Люди добрые! Да вы только посмотрите! Да что же это такое!? Среди бела дня, в форме, на глазах у всех этот мент поганый трахнул такую молоденькую, такую…!». И толпа сомкнулась.

Через три минуты, подоспевшие на крик омоновцы волокли окровавленное тело растерзанного толпой, стонущего и тихо, но отчаянно матерившегося, Монзикова. О, чудо – пробка рассосалась, народ рассеялся. Через каких-то 10 – 15 минут окна и балконы близлежащих домов уже были пусты, в скверике опять никого не было, по проспекту одиноко пролетали легковушки. И только изуродованные кусты, сломанные три скамейки и человек 40 милиционеров – указывало на то, что что-то здесь все-таки было.

Никаких протоколов, никаких свидетелей на месте происшествия не было и в помине. Скорая помощь увезла Монзикова в третью городскую больницу. Водитель трамвая, высадив пассажиров, с неимоверной болью поехала в парк.

Под капельницей Монзиков пролежал четыре дня. Условия содержания были не ахти. Но, минимальный уход, относительная чистота и тишина, подобие внимания и даже сочувствия уловить можно было без труда. Монзикова из приемного покоя принесли на носилках подвыпившие санитары. Поскольку никаких вещей при полностью загипсованном и перебинтованном бесчувственном капитане не было, то ни родственники, ни сослуживцы его долго не могли найти. Сначала санитары поставили носилки с загипсованным Монзиковым около кучи грязного белья, которое должно было отправиться в прачечную и ждало своей очереди вторую неделю. Проходившие мимо двое – инвалиды-алкоголики – случайно зацепили костылем простынь с грязной кучи белья. Совершенно случайно эта грязная тряпка накрыла Монзикова с головы до ног.

Тем временем санитары, найдя свободную койку в палате, вернулись за носилками. Обнаружив пропажу носилок и сымитировав поиски, полупьяные санитары, безбожно матерясь и чертыхаясь, отправились в столовую, которая была этажом выше.

– Ты только подумай, этого говнюка мы тащили, надрывались, а он взял, да и убег! Паскуда!

– Наверное, в женское отделение. На баб потянуло, чтоб его…!

– Слушай, после обеда давай ему вломим, а? Чтоб не издевался над нами! Надо, обязательно надо! Ему же лучше будет. Потом, если выживет, спасибо скажет, что дурь из его поганой башки вышибли!

Монзиков, на секунду придя в сознание, услышал только концовку разговора и моментально потерял сознание. Крикнуть он не мог – челюсть была сломана. Практиканты-второкурсники впервые в своей жизни наложили ему на челюсть гипс. Поскольку гипса было много, а опыта не было никакого, то уже с расстояния 1-1,5 м то, что раньше, еще утром называлось головой, походило на развороченную австралийскую канализационную трубу. Дело в том, что в Австралии в предместьях Аделаиды обнаружены большие залежи гипса. Аборигены, ведущие свободный образ жизни и добывающие корм на пропитание, в последние десятилетия стали сгоняться, как индейцы, в резервации. Умельцы из их числа стали из гипса лепить трубы, которые, в большинстве случаев, были странной, иногда даже чрезмерно изогнутой формы. Когда гипсовали и бинтовали Монзикова, то никто не мог понять, почему, как только капитан приходил в сознание, так сразу же он свои руки прятал в обнаженную мошонку и похотливо изгибался. Медики с многолетним опытом не смогли понять первопричины, хотя она лежала на поверхности. Дело в том, что в левой руке по-прежнему была зажата злополучная десятка, которая являлась уже по праву «компенсацией» Монзикова за полученный им моральный и материальный ущерб.

После больничного обеда санитары, вконец окосевшие, так и не нашли ни носилок, ни Монзикова, которого еще бы чуть-чуть и увезли в прачечную. Ему крупно повезло. Проходившая мимо медсестра, обронила медицинскую карту с историей болезни 75-летней старухи – Диасомидзе Сулико Акакиевны. Шедшая следом практикантка, поднимая разбросанные по полу бумаги, увидела нечто сопевшее и хрюкавшее, стонущее и шипящее на носилках. Через 5 минут Диасомидзе Сулико Акакиевна – она же Монзиков Александр Васильевич – лежала в 14-местной женской палате для старух, которым было далеко за 70. Бедняги стояли одной ногой в могиле, другой в морге. Они вовсе не догадывались, что случайно задержались на этом свете, где уже были даже не гостями, а так, просто прохожими. К таким пациентам в России обычно применяется клизма, пурген и димедрол. Клизму ставят тем, на кого не действует пурген, но кто, еще хотя бы дышит. Димедрол дают в качестве снотворного активистам, т. е. стонущим, плачущим и требующим лечения старухам.