Зураб Чавчавадзе
Из огня да в полымя. История одной семьи
Мог ли он предполагать тогда, что проявленная им деликатность поможет ему впоследствии получить в Сербии временное убежище для себя и своей семьи при бегстве из охваченной революцией России?!
Моя мать Мария Львовна. Франция, Везине, 1930 год.
Лев Александрович участвовал в Белом движении на Северном Кавказе в составе белогвардейского уланского полка. Туда же поступил и его сын (мой дядюшка) Александр Львович, хотя он не имел на это права – ему ещё не было 18 лет. Но выглядел он старше своего возраста, поэтому и сумел пробиться в полк. К тому же, чтобы выполнить все медицинские предписания, он сделал в один заход сразу пять прививок, чего делать было нельзя. В результате пошла сильнейшая реакция, которая раздула ему спину.
Александр Львович успел «понюхать пороха»: принял участие в боях под Царицыном, где получил серьёзное ранение, но в целом пробыл в Белом движении недолго. После ранения под Царицыном его спас генерал Врангель, приказавший погрузить его на носилках в свой поезд, отошедший от вокзала за несколько минут до прихода туда красных. Об этом эпизоде Александр Львович вспоминал в своём письме, рассказывая о встрече с баронессой Врангель в 1942 году: «Вдова генерал-аншефа, баронесса Врангель, приняла меня, как родного. Действительно, в своё время именно её муж спас меня» («Истина – дочь времени», Москва, изд-во «Языки славянской культуры», 2010, стр. 91).
Из Новороссийска семья деда отправилась в Турцию – в то время это был обычный маршрут для покидающих Родину. Уезжали они как беженцы. Хотя на уходящие корабли брали всех, кто хотел эмигрировать, но военных – в первую очередь, потому что большевики их расстреливали.
Из Турции они переехали в Венгрию. Моему дядюшке, Александру Львовичу, исполнилось уже 19 лет, он поступил в Берлинский университет, но в Германии у семьи не было никаких связей и зацепок. Лев Александрович написал письмо тому самому сербскому принцу, к которому был прикомандирован камер-пажом, напомнив ему эпизод на коронации Николая II. Принц переговорил с королём Александром и тот незамедлительно пригласил деда со всей семьёй, дав им возможность пожить какое-то время в Сербии. Но потом семья перебралась на юг Франции, и дядюшка продолжил обучение в Париже. Об этих двух или трёх годах жизни, проведённых на чудесном Лазурном Берегу, моя мать всегда вспоминала с особой радостью.
В Париже мама поступила сначала в русскую гимназию, а затем перешла во французскую частную среднюю школу, которую и закончила. Это была католическая школа, основанная иезуитским орденом. Иезуиты предоставляли детям эмигрантов возможность получать образование в частных католических учебных заведениях, где их содержали, кормили и т. д. Конечно, это делалось в первую очередь из благородных и гуманных соображений, но не без расчёта на то, что в ходе обучения воспитанники могут пожелать перейти в католичество. С русскими детьми такое, однако, случалось крайне редко.
В одном классе с мамой в этой иезуитской школе обучалась Анастасия Борисовна Дурова, отец которой, опытный педагог с большим стажем, был основателем знаменитой русской гимназии в Париже. Родители смело отдали её в эту французскую школу, потому что не сомневались, что она никогда не изменит православию. Но Анастасия Борисовна как раз и стала одним из тех редких исключений: она всё-таки перешла в католичество. Я был лично с ней знаком в 1960-е годы, когда она работала во французском посольстве в Москве и иногда приезжала в Тбилиси погостить у мамы, своей одноклассницы. Справедливости ради, надо отметить, что католичкой она была, скорее, формально. По духу это была вполне православная дама.
Мой дед Лев Александрович Казем-Бек
Когда семья решила репатриироваться из Франции в СССР, мой дед Лев Александрович Казем-Бек, естественно, отправился с нами. К тому времени ему было уже за 70. К счастью, по чудесной случайности он избежал ужасов прямых репрессий – карательная система просто «прозевала» его и не успела «перемолоть». Нас не стали сразу же после переезда «кидать под пресс» – дали сначала пожить пару лет на свободе. Я даже успел пойти в 1-й класс тогда ещё «мужской» тбилисской средней школы. Ну а потом уже грянуло…
По возвращении в СССР в 1947 году моё «счастливое» детство фактически закончилось. Тяготы начались сразу, ещё до ареста отца. По приезде в Тбилиси нас разместили в одной большой, практически необъятной комнате (размером, как мне казалось, со спортзал), в которой мы все спали в разных углах. Никаких перспектив в улучшении жилищных условий не просматривалось и ни на что рассчитывать не приходилось.
Оказавшись на Родине, дед сразу же написал в Москву своему однокашнику по Пажескому корпусу генералу Алексею Алексеевичу Игнатьеву. Суть послания сводилась к короткой фразе: «Я приехал. Твой Коська» (таким было прозвище деда в Пажеском корпусе). Вскоре на имя деда пришло письмо из Москвы, на конверте которого в обратном адресе значилась какая-то женская фамилия с инициалами. Дед открыл письмо и прочёл: «Дорогой Коська, не пиши мне по моему адресу. Пиши на адрес этой дамы. Она будет передавать мне твои письма, а тебе пересылать мои. Твой Алексей». Хотя А. А. Игнатьев и пользовался покровительством Сталина, но он хорошо при этом понимал щекотливость ситуации: ни с того ни с сего откуда-то вдруг возник какой-то друг-эмигрант из Франции, бывший гвардейский офицер царской армии. Нет уж, лучше как-нибудь обойтись без огласки…
Дед, конечно же, привёз с собой все свои принадлежности для занятия живописью – кисти, мольберты, специальные зонтики и пр. Он не мог не писать на пленэре – этого требовала душа. Тем более что с высоты горы, на которой мы жили при русском храме Михаила Тверского, открывались замечательные виды на Тбилиси. Перемещаясь по этой горе со своими мольбертами, зонтиками и пюпитрами, он заинтриговал жившего по соседству и наблюдавшего за ним из окон своей мастерской известного грузинского художника Ираклия Тоидзе.
Тоидзе особенно прославился в начале войны своим знаменитым плакатом «Родина-мать зовёт!» За творческие заслуги он удостоился звания народного художника СССР, неоднократно становился лауреатом Сталинской премии, был любимцем вождя.
Подойдя к сидящему за мольбертом деду, Тоидзе, как профессиональный художник, сразу оценил диковинные технические приспособления, красивые тюбики с красками и кисти, произведённые во Франции. Оценил он и мастерство коллеги, когда бросил взгляд на незаконченный пейзаж. Завязав разговор, он не стал представляться и говорить о своих громких титулах. Всё больше вопрошал: «А что это за кисть? А какие это краски? А это для чего?» Дед ему пояснил, что всё это французское. «Почему французское?» – спросил Тоидзе. «Потому что я приехал из Франции», – ответил дед.
Узнав, что его собеседник тоже художник, дед, не колеблясь, подарил ему те краски и кисти, которые ему особенно приглянулись. В общем, познакомились, а потом уже по ходу общения и сблизились. Тоидзе, конечно, быстро понял сложную ситуацию, в которой пребывала наша семья и всячески старался как-то помочь. Тогда только-только отменили карточную систему, мы жили впроголодь, а порой, случалось, и просто голодали. Как-то раз он сказал деду: «Я хочу вас устроить в один из домов отдыха в Сухуми. Вы сможете жить в нём сколько угодно на полном обеспечении, никто вас не потревожит. Почему я это предлагаю? Вы – замечательный портретист, а среди приезжающей туда на отдых публики немало состоятельных людей, которые наверняка пожелают заказать вам свои портреты. Вы вполне сможете подзаработать».
Узнав о таком предложении, мои родители невероятно обрадовались. К тому же Сухуми располагался от Тбилиси всего в семи часах езды на поезде. Дед поблагодарил своего нового друга и уехал.
Через какое-то время нам действительно стали приходить от него спасительные денежные переводы. Он и впрямь стал получать там заказы! И невероятно трогательным было то, что, кроме денег, к нам раз в две недели приходили бандерольки с кусочками сахара, печеньем и конфетами, которые дед откладывал из ежедневно выдаваемых ему в доме отдыха пайков.
Удивительно, но Лев Александрович избежал участи репрессированных. В то время «органы», приходя в дом с арестом, забирали тех, кто был «в наличии», не занимаясь целенаправленным поиском отсутствовавших родственников. Например, они не тронули моего брата по матери Александра Некрасова, который приехал вместе с нами из Франции. Когда ему по возрасту пришло время поступать в институт, в Москве обнаружилась его тётка Елена Александровна Некрасова, сестра оставшегося во Франции отца. Она была замужем за известным московским художником, и они приютили моего брата, который благополучно поступил в институт, жил в столице и, таким образом, не подвергся никаким репрессиям. Точно так же чекисты «забыли» и про нашего деда в Сухуми.
А вот семью, не покидавшую Тбилиси, они не проглядели. Сначала арестовали отца и подвергали его пыткам, чтобы он сам подписал себе приговор и тем самым обрёл статус «врага народа». Потом ночью пришли за нами, ставшими семьёй врага народа, и отправили в ссылку в Южный Казахстан. Бедный Лев Александрович, конечно же, ничего этого не знал: он посылал нам деньги, конфетки, но всё возвращалось обратно с формулировкой «адресат выбыл». Тогда дед написал другу Тоидзе и попросил узнать, что произошло: «Я пишу им, посылаю посылки и переводы, но всё возвращается обратно. Что случилось с семьёй?!» Тот ответил: «Их сослали. Приезжайте, я вам всё расскажу». Дед сразу собрался, приехал в Тбилиси к другу-художнику и узнал: «Отца семьи арестовали, и пока никто не знает, осудили его уже или нет. А саму семью сослали. Надо найти здешних родственников. Может быть, они знают, куда их сослали».
Дед отыскал моего двоюродного брата, Николая Зурабовича Чавчавадзе, который заканчивал тогда философский факультет Тбилисского университета. У него действительно оказались координаты нашей казахстанской ссылки. Дед тут же решил ехать к нам, благо деньги у него были (те самые, которые он так безуспешно отправлял нам). Путь в Казахстан лежал через Москву. Он взял билет на поезд и послал телеграмму на имя той женщины, которая служила посредницей в их переписке с генералом А. А. Игнатьевым: «Такого-то числа буду в Москве проездом в Казахстан. Поезд такой-то, вагон такой-то». Сообщение отправил, а сам думал – дойдёт ли телеграмма и захочет ли его встретить сановный друг юности?..
Конечно же, такой встречи очень ждал этот пожилой человек, отправлявшийся в добровольную ссылку, как бы повторяя подвиг жён декабристов. Дед так вспоминал этот волнительный момент: «Когда поезд подъезжал к Курскому вокзалу, я прилип к окну, вглядываюсь и думаю, появится ли знакомая фигура в военной форме?.. И вдруг вижу едущую прямо по перрону „Победу”. Я невольно подумал: „Как это у них тут автомобили ездят по перрону, где люди ходят?” Выхожу из вагона, а у этой самой машины стоит Алексей Игнатьев в шинели генерал-лейтенанта. „Коська!” – крикнул он. Потом посадил меня в свою „Победу” и увёз домой».
Выпускники Пажеского корпуса, произведённые в офицеры различных гвардейских полков на приёме у Великого Князя Константина Константиновича, начальника императорских военно-учебных заведений России. Помечены мой дед Лев Александрович Казем-Бек в форме корнета Уланского Ея Величества полка (1) и его друг-одноклассник граф Алексей Алексеевич Игнатьев в форме Кавалергардского полка (2). Петербург, 1896 год.
Генерал снабдил деда деньгами и тёплыми вещами и, провожая его уже на Казанском вокзале, передал ему листок бумаги, сказав: «Здесь новый адрес, из ссылки пиши мне только сюда». Писать на старый ему казалось небезопасным.
Так Лев Александрович оказался с нами в Казахстане. В ссылке в нём снова проснулась страсть агронома-любителя. Он готовил в баночках какие-то рассады и говорил: «Негоже голодать при таком количестве земли и при таком жарком климате!» и приучал меня к труду на земле: «Бери лопату и иди сюда!» Хорошо помню, что черенок лопаты был выше меня. И, показывая нужное место, говорил: «Копай здесь лунку». Потом высаживал в неё рассаду то ли капусты, то ли свёклы. Не забывал про огурцы, помидоры, сеял кукурузу, зелень, сажал картошку, а я вспахивал для этого участки. Надо сказать, что наши труды оказались не напрасными – в положенные сроки наше поле заколосилось.
Каково же было нам всем осенью, спустя всего месяц после его кончины, собирать посеянный им урожай и есть все эти овощи, взращённые его трудом?! Ели со слезами, благодарили и молились за него, бедного нашего Диду (так звали его все внуки).
А умирал Лев Александрович в ужасных условиях. Когда он серьёзно занемог, помочь мы ему практически ничем не могли. Никаких медицинских учреждений в радиусе десятков километров не было, а в совхозе наличествовал только один медпункт с единственной работавшей в нём фельдшерицей. Мы с мамой и сестрой Ольгой повезли деда туда.
Фельдшерица повелела снять с него всю одежду, чтобы осмотреть его. Рядом со мной стояли мама и сестра. Находясь в полубессознательном состоянии, дед всё же услышал приказ фельдшерицы и вдруг как-то собрался – видно, напряг последние внутренние ресурсы своего истощённого организма – и повелительным тоном произнёс фразу, которую я помню до сих пор: «Я попрошу дам удалиться».
Это было что-то феноменальное! Улан Ея Величества не мог допустить, чтобы его раздевали при дамах! Мама с Ольгой вышли, а мне было позволено остаться…
Лев Александрович скончался. Это случилось в первый день Успенского поста 14 августа 1952 года, ровно через полгода после его приезда в добровольную ссылку. Отчего он умер, доподлинно неизвестно: при множестве возможных причин наиболее вероятной посчитали дизентерию. Но я думаю, что он просто не выдержал всех тяжестей той жизни – впроголодь, без воды, в землянке, в антисанитарных условиях и под ежедневным надзором бдительных чекистов…
Дед умер вечером. В медпункте оставлять его нам запретили. Надо было как-то доставить тело «домой». Мимо проезжал грузовик, за рулём которого, к великому нашему удивлению, сидел Сафар – тот самый шофёр, ссыльный ингуш, который привёз нас за полтора года до этого от железнодорожной станции Пахтаарал до места постоянного пребывания в ссылке – Винсовхоза. Он и помог погрузить в кузов деда и довёз нас до землянки. Занести тело в землянку оказалось невозможным, слишком крутым был вход в неё. Тогда мы вынесли наши матрасы наружу и легли вокруг покойного. Но сначала, за неимением Псалтыри, по очереди читали вслух Евангелие. В ту ночь мне особенно запомнились огромные яркие звёзды над головой, которые я разглядывал, лёжа на спине и устремляя взор к небу.
На следующее утро к нам пожаловало совхозное начальство. Но не для выражения соболезнований, как мы поначалу решили, а для того, чтобы приказать немедленно предать тело земле из-за нещадной тропической жары.
А как хоронить? Без гроба? Без отпевания?
Вопрос отпевания отпал сразу просто потому, что приехавшее начальство не могло взять в толк, о чём мы спрашивали. А насчёт гроба, оказывается, оно предусмотрительно озаботилось: они привезли с собой восемь ящиков из-под помидоров из тонюсеньких фанерных полосок, сбитых не впритык друг к другу, а с промежутками. Разобрав перегородки, сколотили из этих ящиков некое подобие гроба, в котором и повезли на бричке покойного деда в сторону двух холмов, один из которых служил мусульманским кладбищем для местного коренного населения, а второй предназначался для захоронения ссыльных.
Не раз спасавшие нас от голодной смерти греки, которые были сосланы сюда с черноморского побережья ещё во время войны, пришли нам на помощь и в этот раз. Они делегировали какого-то бывшего псаломщика, до ссылки служившего при храме чтецом. Он вычитал по-гречески заупокойные молитвы, предназначенные для мирян.
Месяца за три до кончины деда, я застал его за странным рукоделием. На квадратном куске белой материи размером с развёрнутый носовой платок он набросал в центре контуры Тихвинской иконы Божией Матери, а вокруг иконы по периметру с четырёх сторон написал стилизованными славянскими буквами
СВЯТЫЙ БОЖЕ СВЯТЫЙ КРЕПКИЙ
СВЯТЫЙ БЕССМЕРТНЫЙ ПОМИЛУЙ НАС.
А потом икону и каждую буковку начал кропотливо и долго обшивать разноцветным мелким бисером и бусинками. В результате получился невероятно красивый плат. Когда я спросил его, для чего он сотворил такую красоту, он ответил:
– Когда будете меня хоронить, положите этот плат мне на лицо.
Мы так и сделали…
А вернувшись с кладбища в нашу землянку, мама, едва сдерживая слёзы, сказала нам:
– Когда я вспоминаю, с какими почестями в старой России хоронили гвардейских офицеров, я понимаю, что сегодня Диду мы не похоронили, а просто закопали…
В 2011 году мы с сестрой Ольгой, за двадцать лет до того ставшей монахиней Магдалиной, приехали на место нашей ссылки, чтобы отыскать могилу деда. У нас родилась идея перевезти прах в Москву, чтобы захоронить в могиле его сына и нашего дядюшки Александра Львовича Казем-Бека, похороненного, по благословению Патриарха Пимена, на территории Преображенского храма в Переделкине. Однако по прошествии почти 60 лет могила деда оказалась утраченной. Ни металлического креста, ни могильной ограды мы не отыскали, хотя казалось, что само место определить нам удалось. Только теперь на нём размещалась усыпальница целой семьи, и, конечно же, копать там нам никто бы не разрешил. А я рассчитывал, что при раскопках легко обнаружил бы прах деда по тем самым бусинкам и бисеру с его плата, которые не подвержены тлению. Огорчённые неудачей, мы с сестрой просто взяли с этого предполагаемого места упокоения деда горсть кладбищенской земли, которую и присыпали потом в могилу дядюшки.
Незадолго до этого мне удалось исполнить предсмертную волю моего двоюродного брата Исандика (Александра Александровича, сына А. Л. Казем-Бека), который жил в Америке и завещал кремировать себя в расчёте на то, чтобы я захоронил урну с его прахом в могиле отца. Патриарх Кирилл дал мне на это благословение. И нам очень хотелось подзахоронить сюда же ещё и деда. Но, увы, не случилось! А то бы лежали вместе дед, отец, сын…
Мой дед князь Николай Михайлович Чавчавадзе
Мой дед по отцовской линии, Николай Михайлович Чавчавадзе, служил в Тверском драгунском полку, который стоял, как многим представляется, вовсе не в Твери, а в Белых Колодцах (посёлок Тетрицкаро, в 40 километрах от Тифлиса), и вместе с Нижегородским драгунским полком входил в Кавказскую кавалерийскую дивизию, воевавшую на Турецком фронте.
А отец, Михаил Николаевич, закончив в 1916 году Пажеский корпус, был зачислен в гвардейский Конно-Гренадерский полк, воевавший на Западном фронте у Пинских болот. Вот и получается, что в одной и той же войне отец мой воевал с немцами, а дед – с турками. В состав Гвардейского кавалерийского корпуса, в который был определён мой отец, входили полки: конногвардейский, кавалергардский, два уланских, два гусарских, конно-гренадерский, кирасирский, казачий и другие подразделения кавалерийской гвардии. Командовал всей этой большой конной гвардией Хан Нахичеванский – близкий друг моего деда, с которым он одно время вместе служил в Тверском полку. Надо сказать, что Хан Нахичеванский оказался одним из очень немногих, кто в дни февральской смуты послал Государю по-настоящему верноподданническую телеграмму с просьбой призвать его корпус для наведения порядка во взбунтовавшейся столице. Но предатели из ближайшего окружения императора спрятали эту телеграмму под сукно.
Мои дед и бабушка по отцу – Николай Михайлович Чавчавадзе (патара Нико) и Екатерина Михайловна (урождённая княжна Цицишвили) с детьми: Михаилом (мой отец) на руках у бабушки и Зурабом (мой дядя) на коленях у деда. Тифлис, 1901 год.
В 1916 году мой дед получил очень серьёзное ранение в ходе бешеной конной атаки его полка на железнодорожную насыпь, на которой располагалась турецкая артиллерия. Орудия практически в упор стреляли в наступавших кавалеристов, но отважные тверцы взяли этот рубеж и, развернув пушки, стали стрелять из них по убегавшим туркам.
Деда переправили в тифлисский госпиталь, где врачи чудом не дали ему умереть, хотя понимали, что полностью оправиться после такого ранения он уже не сможет. Хан Нахичеванский, узнав об этом, решил отправить моего отца в Тифлис навестить деда. Заодно Хан хотел уберечь моего отца от возможной гибели, поскольку располагал сведениями о том, что в полку участились случаи, когда распропагандированные большевиками солдаты по ночам заползали в палатки спящих офицеров и просто закалывали одного-двух из них штыками.
Однако, хорошо понимая психологическую настроенность молодого корнета, выпускника Пажеского корпуса, жаждавшего боевых подвигов, Хан боялся, что тот мог его ослушаться и не поехать. Поэтому он пошёл на хитрость, вызвал моего отца и сказал: «Я даю тебе важное поручение – нужно закупить партию лошадей для корпуса. Вот конверт с сургучными печатями – это векселя и документы на покупку. А в маленьком конверте – моё письмо твоему отцу. Когда доберёшься до Тифлиса, сперва навести отца, передай ему письмо, а уж потом займёшься делами. Ступай!»
Гордый от сознания важности возложенной на него миссии, он отправился в путь и, приехав в Тифлис, сразу же устремился в госпиталь к отцу. Шёл февраль 1917 года.
– У тебя должен быть ещё большой конверт – сказал мой дед, прочитав письмо Хана.
– Да, он со мной, это документы на покупку лошадей.
– Можешь порвать его. Он пустой. Хан боялся, что ты ослушаешься и не поедешь, если он просто отправит тебя ко мне. Но в письме – строгий приказ никуда тебе не уезжать отсюда вплоть до его специального распоряжения.
Спустя три года тяжёлое ранение, полученное на фронте, свело деда «патара Нико» в могилу. Но он успел сказать моему отцу, ещё пребывая на лечении в госпитале, что за атаку, в которой его ранили, он был представлен к какой-то высокой награде, чуть ли не к ордену Св. Георгия 4-й степени. Ещё через несколько месяцев кто-то другой подтвердил, что не только представили, но будто бы Высочайший указ о награждении его этим орденом уже подписан Государем. А тут набежали события 1917 года, в результате которых связь с Россией прервалась, и грузинские меньшевики провозгласили независимость демократической республики Грузия. Ни дед, ни отец так и не были до конца уверены, стал ли генерал Тверского драгунского полка князь Николай Михайлович Чавчавадзе кавалером ордена Св. Георгия 4-й степени?
Достоверно убедиться в том, что Государь действительно наградил его этим высоким орденом, удалось, когда мне в руки попалась книга «Военный орден святого великомученика и победоносца Георгия», вышедшая в Москве в 2004 году в издательстве «Русскiй мiръ», где на стр. 822 напечатана полная архивная информация об этом награждении с указанием номера Высочайшего приказа.