Зульфия Талыбова
Сказки о любви
Матерь Несчастных
Я лежала неподвижно. Передо мной висели часы, и я весь вечер не отрывала взгляд от секундной стрелки. Она двигалась синхронно с моим сердцебиением. Вот бы уже остановилась, и я умерла: утомила эта жестокая пытка…
Я ждала… Послышалось шуршание у двери: казалось, кто-то крался снаружи. Мимолётно в нос ударил запах мокрой земли, дождя, чайной розы и… смерти. Я закрыла глаза, окунулась в этот манящий аромат и четко ощутила, что кто-то умер. Так пахла моя мёртвая (вот уже лет пятнадцать) радость. Она представляла собой чайную розу, ее нежные бутоны ещё не сгнили, и истончали лёгкий немного терпкий сладковатый аромат. Застарелый. Она похоронена глубоко под землёй, но она словно ещё живёт, словно надеется на спасение и ждёт, когда тяжёлые комья земли исчезнут, и вновь ее лепестки понежатся на солнце.
Но пока она томится под землёй, а та, что похоронила ее, спешит ко мне – моя названная мама.
И вот тонкие ароматы розы притупились, а от двери сильнее потянуло запахами сырой земли, дождя, скошенной травы и похорон. Последний усилился и почти затмил другие ароматы.
Слезы брызнули из глаз: я наконец-то дождалась ее. Мой тайный друг, моя смерть, моя названная мама снова пришла ко мне. Я чую ее запах – нежный запах трупной застарелой грусти. Так пахнет воздух в доме, который покинули на несколько недель, оставив в нем срезанные розы в хрустальной вазе. В ней налита вода, чтобы цветы медленнее и мучительнее умирали. И свет там не горит, и ни одной души… Этот запах немного пугающий, но такой родной и любимый.
Секундная стрелка и не думала останавливаться, как и мое сердце. Пусть – явилась темная гостья, но я пока не хочу умирать.
Вот она тихонько почти на цыпочках подкралась к двери. Я услышала громкий шорох, будто что-то скрепки по потолку – она слишком высокая, задевает потолок макушкой. И вот она осторожно постучалась костлявой рукой.
– Эй, есть кто?! – спросила тихонько.
– Ты пришла? – я, плача на ходу от радости, бегу к ней, спотыкаясь о разбросанные вещи.
– Пришла, пришла… – она кряхтит, – к тебе, родненькая, как по расписанию…
И вот она встала передо мной: высокая – метра два с половиной, но вся скрюченная, в чёрных рваных одеждах. Ветхая ткань просвечивала, и я увидела, что под ней одни кости. Она – сплошной скелет, и вид ее ужасающий, жуткий. Но я знаю, как мягок ее голос, как может улыбаться ее безжизненный череп, как она прихрамывает на одну ногу и иногда так нелепо трогает себя за крестец, будто он разболелся. Вид ее ужасен, её предназначение – пугать тоской, вгонять в дикую печаль и панику, но только я знаю, какая она добрая и ласковая. Вот она взглянула на меня пустыми чёрными глазницами, и из них светящимися тоненькими струйками опустились слезы на скулы.
– Мое ты сердце несчастное, печалинка моя, опять тебе одиноко?
– Одиноко, одиноко! – я, рыдая, крепко обняла ее похрустывающий скелет.
– Как это мы с тобой похожие такие вышли, – бормотала она, гладя костлявой кистью мои волосы. – Я предназначена пугать, но только лишь притворяюсь страшной, мне так неохота людей в страх вводить… Вот и болею периодически от того, что притворяться приходиться постоянно. И ты такая же: все засмеивать научилась, обо всем хохочешь как ненормальная, а внутри ревешь белугой. Хохотушкой прослыла, а на самом деле – вот она я – твоя печаль вселенская пришла… Звала меня, да?
– Звала, звала… – плакала я. – Спасибо тебе, Мама несчастных, спасибо, что хоть ты у меня есть, хоть тебе я могу поплакаться и не притворяться, что мне радостно на радость другим. Ведь эти другие не хотят меня знать грустной и печальной. Им не нужна я такая…
– А мы будем пить чай?
– Конечно, хочешь, я даже помою кружки?
Я усадила любимую и единственную гостью за стол. Он был сплошь заставлен грязными стаканами, липкими от сахара ложками да крошками от сушек и хлебцев. Сама быстренько вымыла посуду, что стояла в мойке уже много дней.
– Ну, рассказывай, как самочувствие твое, доченька? – участливо спрашивала гостья.
– Ах, мамочка моя, тело мое такое тяжёлое сделалось, я ощущаю его как нечто пластилиновое и чуждое мне, и нужно набраться сил, чтобы дотащить его до ванной и умыться… А так не хочется, такая непосильная ноша это для меня! Но я заставляю себя, боюсь, что если не заставлю, совсем слягу… – болтала я, – но вот ты пришла, и я словно ожила немного!
– А ты хоть ешь что-нибудь, сердечко мое? – заботливо поинтересовалась она.
– Да, только это радость и несёт… Хотя иногда еда как пепел или пенопласт… Я всё жую да жую и плачу, потому что вкуса не чувствую…
– Ох, ты моя печалинка, все, как и у остальных моих детишек… А что это у тебя тут лежит?! – она приблизила череп к краю стола. – О! Глянь-ка! Муха! – гостья осторожно поместила ее на костлявую ладонь. – Да жирная такая! И давненько она у тебя тут лежит мёртвая?!
– Да недели две… – печально сказала я, опуская голову. – Я ее специально не выбрасываю. Пусть, думаю, лежит – греется. Она немного сглаживает мою печаль, с ней не так одиноко…
– Понятно… – только и сказала гостья. – А кот твой где?
– Да залез куда-то и не выходит. Он, наверное, хандрой тоскливой от меня заразился.
– Заразился?!
– Ага. Неделю на подоконнике спал, даже есть не просил.
– Беда…
– А сейчас под кровать залез и не выходит… Я его оттуда пыталась вытащить, а он будто не узнаёт меня, зашуганный какой-то. Мне даже показалось, что он телом здесь остался, а душой куда-то переместился… Туда, где есть радость.
– Да, выходит, я не к тебе одной пришла! Интересно, в каком образе он пожелал бы меня увидеть?!
– Гигантской собаки! – я нервно хохотнула.
– Ага, и с включенным пылесосом! – гостья расхохоталась, да так громко и от души, что одно из ребер отскочило от грудины и шлёпнулось прямо в чашку с чаем. Матерь несчастных с громким хрустом вставила его обратно, словно деталь от конструктора.
– Что там нафантазировал твой котик, мы никогда не узнаем, ты лучше скажи, не болит у тебя чего? Мне надо знать, как сильно моя грусть твою душу отравила?
– Болит… – я опустила глаза. – У меня бывает живот болит – так странно, как никогда не болел, в середине болит и внизу, словно он чувствует мою тоску и так переживает ее. А бывает, внутри все содрогнется, и начинает колоть в груди.
– Понятно… А спишь ты как, печалинка моя ненаглядная?
– Плохо сплю! Заснуть не могу, все мерещится что-то, то к шорохам прислушиваюсь, то боюсь, что бабай выскочит и задушит меня… Ворочаюсь, ворочаюсь, а засыпать страшно… А потом, когда совсем измучаюсь, встаю, быстро бегу к выключателю и нажимаю…
– Чтобы бабай не успел сцапать? – перебила она.
– Да! А потом я хожу по комнате, в кухню заглядываю, в зал тоже… Смотрю, что все в порядке и никаких чертей нет. Уговариваю себя и успокаиваю, что все безопасно. Потом почему-то плачу и вновь ложусь спать…
– Засыпаешь?
– Да… Но среди ночи просыпаюсь… Сны странные снятся: то страшно в них, то смешно… Смеюсь иногда во сне, но как-то жутко, будто ведьма какая-то…
– А чем же ты днём занимаешься? Когда дома остаёшься?
– Это хуже всего! Тяжко совсем! Ничего не интересно, и читать не получается, все время я будто не в себе, будто далеко моя душа от тела, и возвращаться в него не хочет, и тело ей не нужно, но приходиться ей жить в нем, и я заставляю себя жить… Я просыпаюсь и с тоской гляжу на часы. Там восемь утра, и я с грустью понимаю, что наступил новый день и нужно мне опять чем-то себя занять, чтобы он быстрее прошёл, и наступила ночь…
– Чем же ты себя занимаешь?
– Я бывает просто лежу и гляжу в одну точку, бывает плачу не пойми отчего… Заставляю себя читать, но не получается: буквы расплываются, а я улетаю куда-то… И с фильмами точно так же! Мне ничего не интересно, я даже не могу посмотреть кино!
– А на улицу выходишь, несчастная ты моя?
– Да. Заставляю себя выходить. Я гуляю подолгу, возвращаться домой не хочется, но все же я иду. Заставляю себя улыбаться и жить. А иногда, мне такие мысли страшные в голову лезут: и жутко от них и стыдно…
– Что за мысли? Печалинка, меня-то нечего стыдиться! Расскажи мне!
Я поглядела на нее виновато и тут же опустила взгляд, разглядывая пыльный грязный линолеум, на котором клочьями валялась кошачья шерсть.
– Иногда, – тихо начала я, – когда иду домой, я думаю, а вдруг котик умер?
– И что тогда? – с любопытством спросила гостья.
– Тогда я почувствую, что могу испытать хоть что-то… Хоть какую-то эмоцию… Но такое бывает редко. Когда я вообще не понимаю, жива или мертва…
– Надеешься, что смерть любимца разбудит тебя? И ты заплачешь и вновь оживёшь?
– Да, наверное…
– А про свою смерть не думаешь?
– Думаю, конечно! Эти мысли уже привычные и родные. Но последнее время они так пугают меня… С одной стороны – все равно, но, с другой – котик один останется… Я боюсь, что умру, а когда просыпаюсь и понимаю, что жива, грущу от того, что проснулась, и опять придется целый день ждать ночи, чтоб уснуть… Понимаешь, мамочка, я боюсь, что умру, так боюсь, так боюсь, ты не представляешь! Но и жить не могу! Сил нет совсем.
Я уставилась в пустоту стены и сознанием вылетела далеко-далеко. Через пару минут я тихо заговорила:
– Ах, мамочка, как бы мне хотелось лежать на лужайке в девственном лесу в уютном открытом гробике с мягкой периной… рядом жучки да паучки легонько щекочут мои плечи и шею, а червячки после дождя разрыхляют землицу, и ее аромат сладостным дурманом окутывает меня. Так приятно, вдыхать запах леса и дождя, подставлять лицо лучам солнца и чувствовать его нежные поцелуи… Боже, слаще и теплее этих поцелуев не было бы ничего на свете! И лежать там, лежать, слушать птичьи трели и шум шелеста ветвей… И никто не побеспокоит меня, никто не потревожит. На самом деле, я уже это ощутила, как только ты пришла ко мне! Вот, что я чувствую, когда ты приходишь! – я со слезами на глазах взглянула на нее будто на божество. – В этих ощущениях вся ты – моя милая мамочка, моя Сладостная Грусть! Пусть и не живу я по-настоящему, но ещё страшнее расстаться с тобой, ведь мир без тебя неизвестен, и от того ещё ужаснее…
Матерь несчастных молчала. Мне казалось, что мои признания огорчили ее.
– Впервые мне так горестно за своего ребёнка… – тихо-тихо, наконец, промолвила она. – Я очень сожалею, что ты жизни никогда не знала, а что ещё страшнее – даже знать не хочешь…
– Да, мамочка, ты права, – сказала я. – Я добровольно себя заживо поместила в этот теплый гроб и спокойна от этого. Ведь мне так хорошо с тобой! Разве могут быть счастливые похороны? Могут, мамочка. Могут, если ты рядом.
Она молчала и все никак не реагировала на мои слова. Я не узнавала ее. Моя придуманная мама будто отвергала меня, и я почувствовала стыд от своих неразделённых признаний.
– Я понимаю тебя, моя печалинка, – виновато произнесла она. – Просто горюю, что приходится так над людьми издеваться…
Мимолётно у меня пролетела мысль, что нужно выползать из гроба, я ведь живая, но так к нему привыкла за пятнадцать лет, что полюбила свою тоску, свою Матерь несчастных. Я отныне не боюсь ее, а жду! Изначально, уложила меня в гроб Матерь несчастных, а я приспособилась, чтобы не сойти с ума, и привязалась к ней! Стокгольмский синдром? Самое пугающее – мне уже было все равно.
– А вообще, чего это мы все про меня, да про меня! – я внезапно оживилась и сменила тему, – ничего нового я тебе уже не расскажу, а повторяться неохота… Расскажи, как ты поживаешь, мамочка моя? Друг мой темный, смерть моя родненькая!
Я залезла к ней на колени и прижалась к грудине, и только чёрное ее одеяние смягчало жёсткие кости! Она погладила меня по волосам и своими огромными ручищами сгребла меня в охапку и стала тихонько покачивать, будто младенца. Я почувствовала себя в крепком теплом домике, и тело мое расслабилось.
– Так это я для тебя смерть, а для других – кто как хочет, – отметила гостья.
– Но ты ведь Матерь несчастных… Вряд ли твои дети тебя представляют как-то иначе… То есть их фантазии о тебе наверняка несильно отличаются от моих?
– Да, ты права, сердечко мое! – она сняла нижнюю челюсть, поставила возле чашки и натолкала в нее фантики от конфет.
Я улыбнулась. Ее раздражало, что череп постоянно будто улыбался, точнее пугаючи скалился, а пугать меня – ее любимую доченьку – она не хотела.
–Погоди-ка, – ее ребра от судорожного смеха так и подскочили под черным одеянием, – Помню, к одному сынку в образе какого-то уродливого клоуна пришлось тащиться! Но, как потом выяснилось, ему не я потребовалась…
– А кто же?!
– Да этот дуралей ужасов насмотрелся, а потом месяц спать нормально не мог… К нему надо было Жуткого Папашу отправлять, а не меня!
– А кто отправляет?
– Сам человек и отправляет! Я ведь, болезнь, сердечко мое ненаглядное! – она посмотрела на меня так жалостливо и костлявым пальцем легонько-приятно почесала меня за ухом, и я чуть не замурлыкала от нежности. – Когда я только начинаюсь, я к своему будущему ребёночку подхожу медленно-медленно, ещё наблюдаю за ним издалека, но он уже чувствует меня…
– Да-да, я помню, со мной так же было! – перебила я и расплакалась.
– И с тобой… – тихо поддакнула она. – Я когда начинаю рядом ходить, таким образом ребёнка своего будущего предупреждаю, что вскоре овладею им! И будет он болеть самой печальной болезнью на свете, а чтобы этого не произошло, пусть он задумается, пока я не овладела им! Вот ведь как! Но разве кто задумывается. Видать, нравлюсь я детишкам своим, не хотят меня отпускать! Да, печалинка моя, любимая? – она вновь погладила меня по волосам.
Я навзрыд расплакалась от ее последних слов.
– Поплачь, поплачь… Меня же по-другому нынче кличут.
– Как так?! Ты ведь Матерь Несчастных?! – судорожно всхлипывала я.
– Это ты меня окрестила! А настоящее имя… Погоди-ка, вспомню… Какая-то река и имя женское…
– Река?
– Ага! О! Что-то всплыло! Какая-то Сия на Днепре! Или Днепр на Сии?
– Ха-ха-ха! – хохотала я.
– А, может, Днепр плюс Сия?! – продолжала гостья. – Получается, какая-то девица Сия утопилась в Днепре, и родилась я! А как ещё я могла родиться?! Только в людском горе! Вряд ли девица Сия от великого счастья в Днепре утопилась! Вот и получилась эта чертова ДнепрСия!
– Ты слишком критична к себе, мамочка моя!
– Как и все мои ребятишки! Ругают себя, не жалеют, потом я и прихожу, но, честно говоря, устала уже очень… Мне бы на пенсию, но кто же отпустит.
– Почему?
– Я ведь Матерь несчастных (очень мне нравится, как ты меня называешь), печалинка моя! Ежели я уйду с этой нелюбимой работы, я таковой быть перестану! Выздоровею, проще говоря! Чтобы занимать такую должность, нужно не хотеть ее занимать, понимаешь?! Чтобы прочувствовать боль своих детишек, нужно болеть тем же, что и они! А если бы я любила свою работу, это бы противоречило самой работе! Такова моя природа.
– Выходит, тебе самой нужна мама?
– Знаешь, не помешало бы!
– А такая есть – Матерь для Матери несчастных?!
– Есть… Страшная женщина. Но тебе лучше об ней не знать, сердечко мое.
– Почему же?! Расскажи о ней! Кто печальнее самой Матери несчастных?! И как к ней попасть?
– К ней попадают после меня… Те детишки, которым не смогли помочь светлые лекари, те детишки, которых печаль съела.
– Они умерли?!
– Не совсем… Смерть забирает то, что умерло от старости или болезни или от чего угодно, что произошло не по воле умершего…
– А те, кого съела печаль? Они… Сами решили умереть?
– Сами. – коротко молвила гостья и залпом вылила горячий чай прямо в невидимую глотку; он мигом провалился в невидимый живот и испарился. – На самом деле она сестра моя… Так или иначе мы все братья и сестры, но с ней мы связаны. Она носит на себе тела убитых мною…
– Как так?! Тобою?!
– Да, печалинка моя. Когда меня слишком много, болезнь обостряется. Она захватывает человека всего, и он не может жить. Вот и уходит к ней…
– А как ее зовут?
– Озеро Печали. – после небольшой паузы тихо произнесла гостья.
Я выскочила из ее объятий, уселась прямо на грязный стол и, уперевшись руками о подбородок, стала внимательно слушать.
– Озеро Печали, – повторила гостья, – там хранятся мертвые слезы тех, кого я убила… Оно красивое и чарующее, только вот купаться в нем нельзя: умрёшь тут же. Ледяные его воды поглотят твою заблудшую скорбящую душу, и озеро насытится очередной несчастной жертвой…
– Ого! Вот бы увидеть его!
– Ни в коем случае, печалинка моя! Оно тебя поработит, и сама ты утопиться в нем пожелаешь! Есть грустная легенда о том, как родилось оно.
– Легенда?! Расскажи! Расскажи! – восторг охватил меня, и я затоптала ногами по столу в предвкушении интересной истории от любимой мамочки.
– Ну, слушай, грусть моя ненаглядная, – она сдержанно улыбнулась. – Давным-давно жила на свете девушка. Звали ее Сицида. Красавица, каких поискать, но была она одна-одинешенька. И вот однажды приглянулась она местному юноше. Сицида полюбила юношу, а тот оказался злодеем бездушным, обманул несчастную и уехал. Сицида страдала столько слез выплакала, столько никогда со времен рождения земля не видывала! Стала она их в банку собирать, да в глубокий ров выливать. И насобирала она целое озеро! Красивое, да только мёртвое: ни одной рыбки, ни одной травинки в нем не водилось. Печаль Сициды отравила даже воздух в округе – весь народ разбежался! И птицы там не летали, и солнце никогда не светило, а только серые облака покрывали небосвод.
– А что с девушкой стало?
– А Сицида в озеро слез своих нырнула и умерла от вселенской тоски… Не верил никто в ее смерть, ведь каждую ночь за много-много миль от озера слышали люди, как плачет несчастная, как поет она о своей горькой судьбе. Отважные рыцари отправлялись к Озеру Печали, чтобы спасти несчастную, но все они сгинули. Печаль будто ядом отравила их разум. Каждый предлагал высушить озеро, но тоненький девичий голосок, что звучал с поверхности воды, спрашивал: «а где я буду жить?!», молодец отвечал: «на суше, здесь тепло и радостно!»; голос сомневался: «но я не умею радоваться, я была рождена, чтобы печалиться и грустить…». Манил красивый голосок молодца, просил не покидать озеро, а посидеть подле, водицы испить… Очарованный рыцарь только глоток один делал и падал замертво в Озеро Печали… Так вот, горше этого напитка нет ничего на свете… Это концентрат людской скорби! Извини, если пафосно говорю, печалинка моя, но такова истина!
– Какая страшная история! – я содрогнулась и обхватила себя руками. – А меня как будто манит Озеро Печали! Так и хочется посмотреть на него!
– Зря, моя доченька. Те отважные рыцари добровольно утонули в Озере Печали, испив перед этим пригоршню его адских вод. Про них так и говорили: «испил вод у Сициды». А потом это выражение стало летучим, и про любого, кто лишает себя жизни прежде, чем за ним придет сама Смерть, говорят, что он «испил вод у Сициды».
– Мамочка моя! – испуганно воскликнула я. – Ты же говорила, что твое настоящее имя связано с какой-то девицей Сией, что в Днепре утопилась?! Это ли не Сицида?!
– Нет, печалинка моя, – рассмеялась гостья, – но, видимо, сходство есть, потому что прежде чем «испить вод у Сициды», все сначала знакомятся со мною… Вот ведь как.
– Ты, выходит, собиратель несчастных душ для своей матери?! – ахнула я.
– Выходит, что так… Но таков естественный порядок вещей. Кто-то должен занимать эту должность… И тебе бы остерегаться меня, печалинка моя, а не дружить… Не хочу, чтоб твои слезы утонули в Озере Печали, не хочу, чтоб твоя скорбящая душа угодила в него… – Матерь несчастных залилась светящимися горючими слезами.
– Что же мне делать, мамочка? А что будет, если отказаться от тебя?
– Не знаю. Нужно спрашивать у лекаря душ человеческих. У тебя ещё есть силы сходить к нему, пока Озеро Печали не поглотило тебя… Тебя заберёт Смерть, когда ты будешь старенькой и проживёшь долгую счастливую жизнь, но только пусть не достанутся твои слезы Сициде! Только не твои!
– Лекарь душ человеческих?! – воскликнула я, – кто же это?
– На самом деле лекарь – это тот, кто сам болел, но выздоровел и узнал секрет радости и теперь другим рассказывает.
– Выходит, все лекари – твои бывшие детишки, только те, кому удалось проститься с тобой?! – ахнула я.
– Да. Но к нему надо долго ходить, печалинка моя. Мы ведь с тобой так давно знакомы, представляешь, сколько нужно времени, чтобы избавиться от меня?! А ты ведь меня все манишь и манишь…
– Выходит, я кормлю тебя своей печалью и своим страхом? – спрашивала я. – Представить, что кот умрёт или ещё кто-то из знакомых или близких, означает кинуть тебе кусок свежего мяса, насытить, чтобы ты ещё смогла пожить со мной?
– Так и есть, сердце мое несчастное! Но ты себя не ругай, просто ты не можешь мыслить по-другому.
– Мы с тобой так сроднились… – тихо произнесла я, глядя в пол, – ты была со мной с пятнадцати лет. Как же я тебя брошу?! Как же я буду жить без тебя?
– Печалинка, на свете много чего интересного и без меня, просто ты давно разучилась это видеть… Сотри меня, и зрение тут же улучшится.
– А ты не вернёшься ко мне?
– Это, как пожелаешь… Глядишь, так понравится жить без меня, чтои думать забудешь. Да и я, наверное, уволюсь.
– Неужели!? Чем заниматься будешь?!
– Да грусть его знает… О! Придумала! К Смерти пойду, напрошусь к ней, подсоблю, буду души в вечный покой отводить. Там выбора нет – умирать или жить, там дорога в один конец, и я не успею ни к кому привязаться и привыкнуть, как к тебе.
– Значит, мы с тобой ещё увидимся, мамочка моя?!
– Увидимся, сердце мое несчастное, печалинка ты моя ненаглядная, увидимся!
– А вдруг я как Озеро Печали – была рождена, чтобы грустить?! Вдруг мне не суждено другое?
– Ты человек, печалинка моя. И ты должна жить и имеешь право испытывать и радость, и грусть.
Она вскочила и стала расхаживать по комнате из угла в угол. Я сидела на столе и удивлённо таращилась на неё.
– Мне ведь и самой уходить неохота! – гостья внезапно остановилась и уселась по-турецки на середине комнаты. – Ты меня удерживаешь здесь, доченька! Ты дала мне имя!
– Ну и что! Ты ведь говорила, что ты для любого принимаешь тот облик, который он фантазирует!
– Да, но никто не давал мне имён! А ты меня одомашнила, если хочешь!
Я нервно рассмеялась.
– Сердце мое несчастное, я от тебя теперь завишу! Чего делать-то со мною будешь, ась? – настаивала она.
– А что нужно? – тихо-тихо спросила я, уставившись в пол.
– Прогнать…
– Прогнать?! – упавшим голосом переспросила я.
И тело мое вновь налилось тяжестью, а веки свинцом.
– Печалинка, пора с настоящими людьми дружить, а не с вымышленными…
– Но как же так? Не могу я тебя прогнать, нам же так хорошо вдвоём!
– Но по-другому не получится… И не зови меня больше, печалинка.
Я вскочила, скрестила руки на груди и с обидой, исподлобья, словно пятилетняя малышка, уставилась на гостью.
– Отказываешься от меня? – спросила я с дрожью в голосе.
– Отказываюсь… – тихо подтвердила она, не поднимая черепа.
– Я не верю! Ты специально так говоришь!
Она медленно поднялась и отошла к двери.
– Ты измучила меня. Я устала к тебе приходить… – признавалась она.
Я не верила ни одному ее слову. Она произносила эти ужасные обидные слова, отвергая меня, но голос ее был мягок, он совсем не соответствовал этим холодным фразам.
– Оставь меня в покое! – чуть громче попросила она.
Вдруг злость вспыхнула в моей груди. Сердце бешено забилось, а слезы застряли в горле и душили меня. Хотелось взвыть на всю квартиру!
– Ну и уходи! – закричала я. – Это ты измучила меня! Уходи! И не возвращайся!
Я упала на колени и разрыдалась.
– Я отпускаю тебя… – сквозь слезы шептала я. – Я счастливой быть хочу! Я радоваться хочу! Я смеяться хочу искренне, а не засмеивать боль! Уходи, пожалуйста! Уходи!
Я почувствовала сильный ветер. Дверь так резко открылась, что я испугалась, как бы она не слетела с петель! Я вскочила на ноги и подбежала к порогу.
Матерь несчастных исчезла.
– Мама! Мама! – кричала я, плача. – Мамочка моя!
Босиком я выбежала на улицу и звала «смерть мою родненькую», мамочку свою темную, но она исчезла. Я не могла это принять, заглядывала под каждое дерево, залезла в колючий кустарник шиповника, что рос вокруг дома, надеясь, что она прячется в нем. Я поранила руки и лицо в кровь, но маму не нашла. Я вырывала ветви шиповника и рыла пальцами землю, жадно вдыхая запах сырой земли. Так пахла мама.
Но она исчезла. Навсегда.
Я вернулась домой, укуталась в одеяле и легла спать прямо на порог. Но заснуть не получалось: я плакала и звала маму.
На утро я проснулась уставшая, обессиленная. Я злилась, потому что опять наступил новый день, и придется жить. Я еле-еле подняла свое будто неродное тело и подошла к столу, чтобы попить.
На нем лежал странный ободок. Он больше походил на маленький серп. Я нахмурилась. Вчера мама оставила здесь свою нижнюю челюсть. Я усмехнулась: жутковато звучит. Челюсть превратилась в ободок для волос! Я надела его и почувствовала тепло.
Она всегда прислонялась к моему лбу, будто целуя его, когда уходила, и сейчас я ощутила то мимолётное чувство нужности и любви.
Я расплакалась, сняла ободок и ощутила привычное тягучее горе. Невидимый холод пронзил мою грудь. Словно сосулькой ударили в сердце. Я вновь примерила ободок, и лёд растаял.
Наверное, я больше не буду его снимать.
Я сохраню эти последние крохи нежности, что она оставила после себя. Подарок от моей придуманной мамочки – ее вечный теплый поцелуй любви.
Может быть, с ним я поверю в радость.
Прошло несколько недель после ее исчезновения. Сладостный запах сырой земли мерещился мне всюду. Скорбь так и не оставила мою душу, но я нашла лекаря и направилась к ней. Мне рассказали, как много людей она спасла от печали, может быть, настала и моя очередь жить полноценной жизнью. К тому же, моя спасительница – живая и настоящая, значит, после наших встреч и мне захочется жить.
Я подошла к ее кабинету. Поглядела на наручные часы. Пора. Тихонько постучалась и приоткрыла дверь. Я замерла от волнения – тонкий травянистый аромат роз коснулся меня.
За письменным столом сидела симпатичная пожилая женщина. Она улыбнулась. Тут я заметила, что она смотрит на мой ободок. Я робко поздоровалась, а она кивнула в ответ и произнесла:
– Ты пришла, моя радость.
