Зорислав Ярцев
Хроники Шветара. Душа трилистника
«Чем я сотворяю эту женщину и эту ситуацию в своей жизни? И что ценного я могу получить из всего происходящего?»
Ответ вовсе не всегда приходит мгновенно. Вот и сейчас он не поспешил тут же озарить меня своим сиянием. Так что я переключил внимание на нашу провожатую, окидывая её взглядом.
Ничего особого женщина собой не представляла. Средних лет, средней внешности, совершенно невзрачная, какая-то совсем никакая, бледная, почти не живая и отрешённая. Ах да, у местных это святостью зовётся – отказ от мирского, от страстей и от собственного тела. Про то, что тело является продолжением души и её творением, местные забывают. Откажись от тела, и ты откажешься от жизни, от инструмента познания, набора опыта и роста. Это всё равно, что медленное и особо извращённое самоубийство. А ведь вроде как самоубийцы в фидеосианстве считаются страшными грешниками…
– Пойдёмте, я вас провожу, – чуть улыбнувшись, обратилась к нам Натали, невольно прерывая мои размышления о противоречиях местной религии. – Вам понадобиться две или три комнаты?
– Две, – вступила в разговор Дая. – Я несу ответственность за свою послушницу, а потому лучше она пусть устроиться рядом со мной, – девушка доверительно улыбнулась. – Характер у неё, знаете ли, не приведи Господи, да и любопытна без меры. Вот не далее сегодняшнего обеда, эта юная послушница решила ноги у чужого коня посмотреть. Показалось ей, видите ли, что лошадка хромает. Так конь чуть не втоптал глупую в солому, – Дая испугано осенила себя священным знаком. – Хорошо хозяин коня подоспел и успокоил животное.
Девушка строго посмотрела на нахмурившуюся Злату и вновь улыбнулась монахине. Та словно растаяла и улыбнулась в ответ гораздо дружелюбнее прежнего.
– Я вас прекрасно понимаю. Юные послушницы порой такое чудят, – женщина со смущением отвела взгляд, украдкой тоже осеняя себя символом своей веры. – Да и, что греха таить, сама такой была… Пойдёмте.
Я мысленно покачал головой. Дая не только творец, но и прирождённый целитель душ с явными задатками будущего учителя. Даже такая окоченевшая душа начала таять от простого, почти не заметного прикосновения. Впрочем, наше со Златой присутствие тоже усиливало эффект. Оказаться в перекрестье сразу трёх арнаю – это вам не шутки. Правда, эффект временный. Для настоящей трансформации нужен истинный запрос самого человека – его собственное желание, идущее от души. А у этой женщины такого запроса нет. Её всё устраивает. Она считает, что страдания и лишения являются нормальным состоянием. Таким не смогут помочь и опытные целители душ, даже если бы захотели. А они бы не захотели, это я со всей ответственностью заявляю.
Я прервал очередные размышления и посмотрел на Злату. В ярких, озорных глазах малой плясали смешинки и янтарные отблески, но вид всем говорил, что она обиделась и надулась. Версия Даи, о недавних событиях с конём и его хозяином, явно веселила мою сестрёнку. Я тоже припомнил детину, усмехнулся, но поспешно убрал улыбку.
– За странноприимным домом я, да ещё помощница моя пока присматриваем, – продолжала, тем временем, монахиня, провожая нас к обшарпанному зданию, сложенному из плохо обработанного камня. – Там сейчас ремонт идёт. А потому большая часть помещений к жилью непригодно. Оставшиеся же пустуют. Меня, да Изабель вполне хватает, что б прибираться, да за ремонтом приглядывать. Хотя ремонт уж, почитай, как неделю не ведётся. Чего-то там нету. За тем не я глядеть поставлена.
Под продолжавшийся монотонный монолог Натали мы и дошли до странноприимного дома. Оставив нас в маленькой прихожей, монахиня удалилась куда-то вглубь здания, объяснив это надобностью разыскать ту самую Изабель, с которой они тут пригляд ведут.
– Задолбала, коза унылая, – едва слышно пробормотала Злата вслед уходящей тётке.
Дая сдавлено хрюкнула, явно сдерживая смех. Я же, состроив неопределённую гримасу, дёрнул сестру за монашеский балахон.
– Чего?! Не так, что ли? Бубнит и бубнит, даже не нуждаясь в ответах, – буркнула малая.
Я снова молча дёрнул её за полы балахона.
Злата окинула меня с ног до головы долгим изучающим взглядом, после чего дёрнула мою сутану в ответ и, показав мне язык, с довольным видом спряталась за Даю.
Дая, в свою очередь, прикрыла рот ладонью, сдерживая рвущийся наружу смех. Не в силах говорить, девушка сделала большие и страшные глаза, погрозив мне пальцем, мол, хватит.
Я демонстративно шмыгнул носом и принялся невозмутимо рассматривать живописные паутинные узоры под потолком. А авангардно смотрится. Специально они её тут разводят, что ли, такую густую и затейливую? В сочетании с потемневшими деревянными балками, это впечатляло.
Вскоре женщина вернулась в сопровождении девушки лет двадцати на вид. Её внешность, как и имя, подходила под выданное вицероем описание. Довольно высокая, примерно на полтора вершка ниже меня. Судя по паре выбившихся прядок, волосы светло-русые, длину их, правда, было не видно под накидкой и платком. Голубоглазая… Ах нет! Скорее всё же цвет серо-голубой, какой-то переливчатый, глубокий и словно бы многослойный, с почти осязаемой, для меня, фактурой нежного крыла бабочки. Овальное лицо, на удивление, не худое, как у многих молоденьких послушниц и монахинь, и не оплывшее, как у сестёр в возрасте, а вполне здоровое и живое, с мягкими чертами. Фигуру скрадывал просторный балахон монахини. А жаль. Я мог поспорить, что стесняться девушке там было нечего.
Впрочем, внешность – не главное. Портретов-то мне не показывали. Зато молитвенные чётки и особенности того, как их будут держать, описали подробно. И именно на руки девушки сейчас упал мой взгляд, ловя каждую деталь.
Они были собраны из деревянных бусин, как и большинство таких чёток, но дерево далеко не всегда покрывалось тёмным лаком, потому что это заметно дороже. А ещё на чётки мало кто вешал серебряный медальон с изображением фидеосианского символа, и уж совсем редко разделял десятки бусин серебряными пластинками. Обычно эти символы тоже вырезали из дерева, а если кто и находил деньги на металл, то это была более дешёвая медь или бронза.
Внимательные глаза молодой монахини быстро осмотрели нас, и я ощутил узнавание. Но в следующее мгновение её взгляд снова обрёл прежнее кроткое спокойствие. Тонкие, девичьи пальцы продолжали размеренно перебирать бусины чёток, замирая на каждой серебряной пластинке и плавно обводя её контур – не типичное движение для вестарийцев. Те редко просто так перебирают бусины и никогда не обводят пальцем контур вставок. А вот наша проводница, по словам Стефана, должна делать именно так.
– Проводи гостей в дальние комнаты, – обратилась сестра Натали к своей младшей помощнице. – А я пока схожу за бельём. Им две комнаты нужны.
Дав ценные указания, она удалилась, оставив нас с Изабель наедине.
– Следуйте за мной, – приветливо улыбнувшись, сказала девушка.
До наших комнат мы шли в молчании. В конце длинного коридора провожатая остановилась и указала на одну из дверей.
– Эта чуть попросторнее. Здесь лучше вы размещайтесь, – обратилась она к моим спутницам.
Все три девушки вошли в комнату. Я, помедлив мгновение, последовал за ними. Изабель вновь окинула нас внимательным взглядом и прижала палец к губам. Выглянув наружу, она быстро огляделась, после чего прикрыла дверь.
– Сдаётся мне, что вы не те, за кого себя выдаёте, – повернулась она к нам. – Но если вы правильно назовёте имя пославшего, то я клянусь молчать об этом.
Девушка уставилась куда-то в сторону, словно перестав нас замечать. Её пальцы замерли, пряча от взора изображение на медальоне – круг со вписанным в него трёхлистным крестом – символом посвящённой монахини.
– Стефан – вицерой нантерский. Мы здесь по его слову, – спокойно ответил я, отлично зная, что монахиня задаст этот вопрос для проверки.
Изабель продолжала отстранённо смотреть в сторону. И этого я тоже ожидал, так что закончил устное послание:
– И по поручению Арки – арнаю из Ноостарии.
Девушка склонила голову. Чётки исчезли из её рук, скрываясь в недрах просторного монашеского балахона. Чуть слышно она сказала:
– Всё верно. Клянусь хранить вашу тайну и помогать по мере своих сил и возможностей.
– Принимаю, – ответил я, присаживаясь на кровать. – Я рад, что письмо вицероя всё же дошло раньше нас. Признаться, этот момент меня немного беспокоил.
– О да! Послание я получила ещё до обеда. Дядюшка имеет много причуд, но уж весточки всегда передаёт вовремя, – тепло улыбнулась Изабель.
Я хмыкнул и пристальнее вгляделся в симпатичное личико девушки. Правда, фамильного сходства так и не обнаружил. Ну да всякое бывает.
– Так он твой дядя? – удивилась Злата.
– Да, – кивнула монахиня.
– А нам он об этом ничего не сказал, – нахмурилась моя сестрёнка.
– Он не любит это афишировать, – пожала плечами девушка. – Но подробнее, с вашего позволения, мы поговорим позже. Сейчас вернётся сестра Натали. Так что слушайте внимательно.
Мы все согласно кивнули, и Изабель торопливо заговорила:
– С тонкостями местной жизни и обычаев, я познакомлю вас позже. На повечерие можете не ходить. Ночные молитвы, которые после заката и до восхода, у нас почти все проводят уединённо. Но в другие дни старайтесь как можно меньше пропускать дневных молитв. Посещайте хотя бы утреннюю мессу и вечерню. Вы пришлые. Вам простят. Но причиной поинтересуются. А вам, – монахиня взглянула на меня. – Вам надо обязательно познакомиться с отцом Григорием. Иначе будет слишком подозрительно, если вы начнёте избегать пресвитера. Подобные ему старцы стоят наособицу в иерархии святого престола, мало чем уступая архонтам. К тому же, отец Григорий отвечает здесь за обряды и таинства.
– Разумеется, – кивнул я. – Надеюсь, он приятнее вашей аббатисы.
– Что вы! Гораздо приятнее, – отмахнулась девушка. – Очень добродушный и открытый человек. Только не обманитесь его кажущейся простотой, – Изабель лукаво подмигнула. – Ум его на редкость проницателен, а внимание ничуть не пострадало от преклонного возраста.
Я снова кивнул. Искренне рассчитываю на то, что пресвитер воздержится от диспутов с цитатами из либрихона и прочих трудов. К службе, вроде как, меня и так здесь привлекать не должны. Ну, а проповедь… Я могу, конечно. Но вряд ли моя проповедь порадует здешних обитателей.
– Срочно надо подмочить все дрова в окрестностях, – иронично пробормотал я.
Злата ехидно протянула в ответ на это моё намерение:
– Так их и подмачивают перед тем, как кого-нибудь поджарить, чтобы подольше горело.
Монахиня тихонько рассмеялась и ободряюще мне улыбнулась:
– Не переживайте. Думаю, вы сможете найти с ним общий язык. Пресвитер проницателен, умён, но зла на моей памяти ещё никому не сделал. Почти все сёстры его искренне любят, почитая за отца. Да и чужие тайны он хранить умеет. Ладно, пойдёмте, я вашу комнату покажу, пока сестра Натали не вернулась.
Но посмотреть вторую комнату мы не успели. В коридоре нам как раз и попалась эта самая сестра Натали, толкавшая перед собой небольшую тележку, гружённую бельём, тюфяками и подушками.
– О, вижу, вы уже закончили располагаться, – обрадовалась женщина. – Ну, вот вам бельё. Изабель вам поможет дальше. А я вынуждена удалиться по делам, чтобы успеть к повечерие.
Монахиня оставила в коридоре тележку, зачем-то осенила себя священным знаком и быстрым шагом покинула нас.
– Держите ваше, а я помогу девушкам. Времени действительно мало.
Изабель передала мне бельё со спальными принадлежностями и подтолкнула в сторону двери напротив, а сама скрылась в комнате девчонок, затащив туда же и тачку.
Я с интересом пошарил в груде. Простыня выглядела так, словно льняную ткань долго и упорно жевала корова, тонюсенькое одеяло служило, наверное, ещё основательнице, тюфяк с подушкой страдали явным недоеданием. Ну, хоть ткань чистая и добротная, одеяло довольно мягкое и целое, а от тюфяка и подушки приятно пахло совсем свежим сеном. И на том спасибо. Такое в здешних краях редкость – настоящее благо, которым одаривают не везде и не всех. Открыв дверь в комнату напротив, я принялся обустраиваться.
Найдя под кроватью не очень свежий, но вполне пригодный второй тюфяк, я и вовсе обрадовался, заботливо расправляя его на узкой кровати в качестве подложки и накрывая его сверху свежим тюфяком. Получилось мягко и даже удобно. Подушку тоже удалось свернуть в компактный, но более пышный и вполне сносный валик. Тонкого шерстяного одеяла должно хватить… Я с сомнением поёжился от прохлады, царившей в этих толстых каменных стенах.
– Должно хватить, – сам себе вслух сказал я.
Осмотрев лежанку, я остался вполне доволен получившимся результатом. Покосившись в сторону небольшого окна, всё же решил его открыть. Воздух в комнате был спёртым и сырым. Белёные деревянные створки распахнулись легко, лишь самую малость скрипнув петлями.
– Железо, и смазанное, хоть смазку и обновить бы не мешало, – пробормотал я, с интересом ковыряя пальцем добротные петли, лишь малость уступавшие размером дверным.
Под конец я щёлкнул ногтем по стеклу, отозвавшемуся глухим звоном. Стекло в Вестарии не то чтобы редкость, скорее – признак достатка и состоятельности. Вдохнув полной грудью свежий воздух, я повернулся спиной к окну и окинул небольшую комнатку изучающим взглядом. Сажень в ширину и полторы – в глубину. Не княжеские…, простите, герцогские хоромы, но для того, чтобы переночевать одному человеку, этого вполне достаточно. У девочек, вон, комнатка меньше чем на аршин пошире, чтобы две кровати влезло. По-сути, те же кельи, только окошки, вроде, чуть побольше. Стены из голого камня. Пол из оструганных, свежих досок. Я втянул носом воздух. И впрямь, от пола ещё вполне ощутимо пахло недавно распиленным деревом. Теперь, когда воздух в комнате стал свежее и свободнее от сырой, каменной затхлости, это ощущалось намного сильнее. Из мебели в комнате, кроме узкой кровати, стоял только маленький квадратный и довольно низкий столик, или такой табурет… Напоминало сие столярное чудо и то, и другое. Я задумчиво задвинул ногой под него свой походный мешок, после чего махнул рукой на это чудо и выкинул столо-табурет из головы.
– Ладно, комнатка маленькая, но добротная, – вслух постановил я, и добавил: – Пора и девочек проведать.
К тому времени, когда я закончил обустраиваться, Изабель уже ушла на службу, после которой монастырь будет отходить ко сну. Так что мы не торопясь перекусили своими запасами, затем кое-как умылись, воспользовавшись услугами бочки с дождевой водой при входе. Её содержимое оказалось на диво приличным. За этим занятием нас и застала Изабель. Местные уже расходились по кельям, поэтому она торопливо рассказала об основных правилах, после чего мы все отправились спать.
Глава 4
Наступил первый рассвет, встреченный нами в монастырских стенах. И лично я встретил его со смешанными чувствами: то ли радость от того, что беспокойная ночь закончилась, то ли сожаление от недосыпа, густо приправленного желанием послать всех куда подальше, укрыться одеялом с головой и ещё поспать часочков пять.
Если вы никогда не спали в монастыре, тогда вам несказанно повезло. Хуже только постоялые дворы рядом с портом, в которых к шуму пьяной матросни добавляются ещё и насекомые. Здесь пастельной живности не было. Матросов – тоже. Пьяницы, если таковые и были, спали тихо и не отличались от благочестивых монахинь или обслуги из мирян. Хотя последние в монастыре не ночевали. На ночь они уходили в своё село под монастырскими стенами.
«Так что же стало причиной моего недовольства?» – спросите вы.
Огромная любовь местных к молитвам. Когда вас каждые два-три часа будят ударом в колокол, поневоле задумаешься о грешном, бренном и вечном. То есть – о грешном звонаре, который очень даже бренен и явно мечтает обрести вечный покой, в чём очень ему хочется помочь. Но звонарю, уж не знаю, кто тут им подрабатывал, повезло. Я не встречал его ни этой ночью, ни во все последующие дни. Звонарь искусно маскировался, и я его не вычислил. Да и не особо-то и хотел. Тем более что вскоре даже привык, начав отмерять время по этим сигналам, как и все местные. Где-то к третьей ночи, колокольные удары уже перестали мешать мне дрыхнуть…, прошу прощения, усердно молиться, тревожно всхрапывая на особо важных мыслях о несправедливости и бренности бытия.
Сему благому делу разве что мешал вездесущий холод. Толстенным каменным стенам было всё равно, что на дворе стоял уже июль. Двух жарких месяцев, да и апрель в этих вполне уже южных широтах выдался тёплым, оказалось недостаточно для того, чтобы согреть это выстуженное место. Кое-как ситуацию спасали только настежь распахнутые створки окна, впускавшие тёплый воздух с улицы. Но я с содроганием представлял себе, каково здесь зимой. Зимы на юге Фрайчира, конечно, мягкие. Однако всё же и тут бывало поутру прихватывал ледок. Сам этого я ещё не видел, но слышал от учителя и местных.
Перед утренней мессой к нам забежала Изабель. Она постаралась коротко объяснить трём идиотам их действия на предстоящей общей молитве. Честно постаралась – свидетельствую в том. Это мы таращились на монахиню непонимающими глазами, в которых читалось только одно: – «Нахрена?!». Но в итоге мы с Даей, как более сговорчивые…, прошу прощения, смиренные, запомнили основные действия, пообещав проконтролировать надувшуюся малую, вознамерившуюся устроить какую-то пакость. Лучше бы я и в другие разы был внимательнее… Но об этом позже.
Когда Изабель всё же в достаточной мере убедилась, что мы хоть чего-то поняли, она сама повела нас в местный храм. Там мы, не без интереса, наблюдали за священнодействиями фидеосианской мессы.
– Если наблюдать за этим, как за спектаклем, то вполне даже терпимо, – сказал я девочкам после благого мероприятия, когда мы уже отправились в трапезную.
– Театр абсурда, – согласилась Дая, слегка улыбнувшись.
– Ага, обхохочешься. Прям животики надорвёшь, – буркнула всё ещё дующаяся Злата.
Я придержал сестрёнку за балахон, наклонился к самому уху и шепнул:
– Не будь такой букой. Лучше скажи, чем ты сейчас творишь их в своей реальности и что через них ты, как творец, хочешь себе показать?
Злата замерла с открытым ртом, удивлённо хлопая глазами. Я широко улыбнулся, подмигнул ей и последовал дальше, к заветному порогу храма чревоугодия…, прошу прощения, монастырской трапезной. Дая вряд ли слышала мои слова, но всё поняла по виду подруги и сдавленно захихикала. Злата нагнала нас уже тогда, когда мы выбирали свободное место. Вид её стал ещё мрачнее.
После скудной, по моим меркам, но неожиданно вкусной трапезы мы задумались о том, что же делать дальше. Посовещавшись, девчонки пошли осматривать монастырь, а я, вздохнув, отправился искать пресвитера, который, по слухам, в свободное время любил возиться на монастырском огороде. На мессе мы, конечно, поздоровались с отцом Григорием, и даже перекинулись несколькими словами, но стоило всё же пообщаться с местным старцем поближе.
***
Огород на поверку оказался весьма обширным, с ухоженным садом, грядками и даже с целым цветочным уголком. Тут было как-то очень уютно, что не шло ни в какое сравнение с подавляющей атмосферой самого монастыря. Казалось, будто здесь хозяйствует совершенно другой человек, создавший некий оазис для души. Но особенно ярко выделялся цветник. В этом благоухающем месте цветы росли не только на аккуратных клумбах, но и в небольшой оранжерее для теплолюбивых растений. Их завозили сюда откуда-то из южной вестарии, где климат жарче местного – мягкого приморского.
Обширное внутреннее море разделяло континент на две неровные части, напоминая чей-то продолговатый глаз. На востоке и на западе полоски суши заметно сужались, прерываясь в итоге небольшими, но судоходными проливами. Их называли Восточными и Западными воротами. Через них море Спокойствия соединялось с океаном. Но, если вдоль океанского побережья вестарийцы могли совершать лишь каботажные плавания, держась от берега в прямой видимости, то вот во внутреннем море, тёплом, спокойном и усыпанном несчётными островами, судоходство кипело вовсю. Его берега лежали в субтропической области, и климат здесь был наиболее благодатным. Северная же Вестария, напоминавшая слегка кривоватый перевёрнутый полумесяц, верхней своей частью лежала в умеренных широтах, хоть и тоже относительно мягких. А вот вся центральная часть южной Вестарии, по форме больше походившая на треугольник, вытянутый к экватору, была испещрена горами, пустынями и полупустынями. Хотя, своих оазисов там тоже хватало. И лишь на самой южной оконечности царили влажные тропические леса, откуда и развозили по континенту диковинные растения и пёстрых птиц.
Впрочем, я отвлёкся.
Среди всего здешнего великолепия цветов, я и обнаружил невысокого, полного, даже какого-то кругленького старичка в сутане более светлого серого оттенка – знак посвящённого второй, глубокой монашеской ступени. Отсутствующую талию стягивал жёлтый пояс, свидетельствующий о статусе жреца посвящённого круга, куда входили архонты из основной жреческой иерархии и пресвитеры из иерархии монахов – те же жрецы, только редко покидающие монастыри и не претендующие на властную вертикаль святого престола с должностью омпатера во главе. Голову старца, а таких монахов ещё называли именно так, венчала не по возрасту пышная шапка коротких, почти белых волос. Он заботливо, с улыбкой на устах, что-то подправлял на роскошном кусте незнакомых мне крупных цветов.
– Ещё раз доброго дня, патер, – поздоровался я, используя общее для всех фидеосианских жрецов обращение.
Такое дозволялось в отношении всех, кроме омпатера, которого все именуют просто и со вкусом – «всеотец».
Отец Григорий оторвался от своих цветов и взглянул на меня. Через мгновение его круглое лицо просияло вполне дружелюбной и тёплой улыбкой.
– О! Юноша, здравствуй! – протягивая руки, поприветствовал меня пресвитер. – Себастьян, если моя стариковская память меня ещё не подводит?
– Да, – слегка склоняя голову для принятия благословения, подтвердил я. – Вы абсолютно правы.
Старик коснулся моей головы, задержал ладони на пару мгновений, после чего уже без церемоний дружески обнял. Его руки оказались не по-стариковски крепкими, а объятия – весьма искренними. Этот человек вообще производил очень приятное впечатление. Жизнерадостный, добродушный, с лукавыми смешинками, притаившимися в уголках ясных, тёмно-зелёных глаз. В моём расширенном восприятии, он представал искрящимся золотистым фонтаном, исполненным тепла нагретого воздуха, чья сила уносит вверх, даруя ощущение лёгкости и какой-то взбитой пенки с медовым оттенком. Любопытно ещё и то, что, если в храме поверх этого искристого, воздушно-медово-пенного фонтана была наброшена строгая вуаль, то здесь, в саду, в окружении цветов, он оживал ещё больше.
Меня вдруг осенило, что во время мимолётного знакомства в храме, имени своего я ему не называл. Конечно, пресвитер мог его выяснить у той же аббатисы. Но надо же на чём-то строить беседу. Почему бы и не на этом?
– Поражён вашей осведомлённости, – вновь слегка поклонился я. – Моего ведь имени тут ещё почти никто не знает.
– Да какая тут осведомлённость, – отмахнулся старик. – Тут редко что происходит. А уж если происходит, то моментально разносится по всем уголкам. Нужно лишь уметь слушать.
Пресвитер хитро подмигнул мне, и шутливо приложил руку к уху.
– Я тоже люблю слушать, – честно признался я.
– В нашем деле это очень важное качество, – согласился отец Григорий – Слушать, слышать, понимать и говорить. Всё это обязан уметь хороший патер, дабы, подобно пастырю, вести свою паству, – он тяжело вздохнул и добавил: – Но, увы, большинство умеет лишь говорить, некоторые – слушать, и лишь единицы – слышать, дабы понимать, что к чему в этом мире.
– И что же нужно, чтобы научиться слышать и понимать? – с неподдельным интересом спросил я старика.
– Впустить Бога в сердце, – плавно, как-то даже нараспев ответил пресвитер, и улыбнулся. – Вот смотри, – его рука заботливо коснулась крупного цветка. – Красиво, правда?
Я взглянул на указанный цветок, и охотно согласился.
Цветок и впрямь был восхитителен. Множество лепестков нежно-персикового оттенка раскрывались слой за слоем, словно заманивая в глубину, таящую в себе нечто неведомое, но притягательное и волшебное.
Тихий голос старца вновь зазвучал плавной музыкой.
– Сердце отражает душу. А она похожа на этот цветок. В ней тоже много слоёв. Каждый из них по-своему прекрасен. Но отражает лишь часть целого, лишь часть гармонии. И только в самой сердцевине спрятана истина. Прекрасная, манящая и неуловимая, как божественная суть, но всё же столь желанная…
В голосе отца Григория послышалась лёгкая грусть.
Я молчал. Было интересно, что дальше скажет этот человек.
– Ты спрашивал, как научиться не просто слушать, но слышать и понимать. Вот тут и сокрыт ответ.
Его ладонь плавно описала круг вокруг цветка, потом снова круг поменьше вокруг внутренних лепестков, и далее по спирали дошла до самого центра.
– Любое дело должно выполнять с душой. Таким образом ты вдыхаешь жизнь в него.
Старик снова обвёл цветок рукой, после чего сжал её в кулак, поднёс к губам и резко дунул, раскрывая при этом ладонь, словно что-то выпуская на свободу. Или позволяя ему расшириться в бесконечность – вдруг осенило меня.
– Вот так! – лучезарно улыбнулся он, и хитро взглянул на меня. – Коли душа твоя открыта Богу и делу, то Бог в тебе, а ты в Боге, и вместе вы едины. И всё тогда в тебе гармонично. Сможешь не только слушать, но и слышать, понимать и даже говорить иначе, не так, как пустобрёхи, гордецы или льстецы. А понимаешь, почему?
– Из-за единства с божественной сутью, – предположил я, подпуская в голос чуточку неуверенности.
– Верно, – кивнул пресвитер. – Вот тут сокрыта истина, в самом сердце, – его пухлый палец указал в сердцевину цветка. – Если сравнить этот цветок с нашим сердцем, то тут будут Врата, ведущие в Царствие Небесное. И через них можно и нужно пройти ещё при жизни, обретя Бога в душе, слившись с ним. А найдя и обретя Бога в душе, ты сможешь стать его истинным орудием на земле. Разве не это является настоящим предназначением патера, а? Как ты считаешь, мой юный друг?
– Да, вы правы, – согласно кивнул я, замешкавшись в раздумье.
Интересный взгляд. Это ведь похоже на нашу практику расширения. Вернее, практикуют её не только арнаю, а все маги в Ноостарии. В этом приёме внимание опускается в центр истинного Сердца – в центр груди, где встречаешься с внутренним огнём собственной души, по сути – с самим собой, и в этом сиянии, у арнаю оно белое, у других может быть любого другого цвета, расширяешься в бесконечность, сливаешься с Мирозданием. Можно сказать, что таким образом мы встречаемся с Богом внутри себя, осознавая, что Бог – это мы сами. Тот, у кого это получается глубже и чище всего, становится арнаю – творцом, потому что осознаёт, что всё вокруг творится им постоянно, и принимает эту ответственность вместе с силой и властью.
Закончив обдумывать мысль, я с лёгкой неуверенностью неофита спросил:
– Только вот как пройти весь этот сложный путь от верхних слоёв, – моя рука легко коснулась внешних лепестков того же цветка, – до сердцевины, – пальцы плавно сдвинулись к озвученной области, – и там суметь открыть Врата в Царствие Небесное и посмотреть в глаза Богу?
Отец Григорий взглянул на цветок, помолчал немного и тихо сказал:
– Нужно набраться смелости и решимости заглянуть в самого себя, чтобы встретиться там со всем, что попадётся на этом пути. И с добродетелью, принимая её с искренней радостью, как богатство, и с бесовской злобой, которая ядовитыми каплями собственных помыслов и действий разъедает людскую душу. Пройти, разворачивая каждый из грехов, отказываясь быть в этом месте бесом, и выбирая быть там Богом. Только так можно очиститься и стать ещё богаче благом, капля которого есть даже в самой тёмной душе.
Старик задумался, словно что-то припоминая, но затем встрепенулся и добавил:
– Самому это сделать очень трудно. Слишком велико число прелестей, страхов и гордыни, скрытой в глубинах нашей души. Но коли рядом есть мудрый наставник, то путь этот осилить намного легче.
Проницательный взгляд пресвитера перешёл с цветка на меня, заглядывая в мои глаза и дальше, как мне показалось, в саму душу.
– Впрочем, в конечном итоге всё в руках Господа и того, кто идёт по выбранному пути, от твёрдости его решения и истинности его желаний, – продолжил он спустя короткую паузу.
Я помедлил, ответно глядя в ясные глаза старца. У меня было отчётливое ощущение того, что за мной пристально наблюдают и изучают мельчайшие мои реакции. Хотя, ощущения опасности отсутствовало, а схожесть этого человека со Стефаном, признаться, подкупало. Даже не схожесть. Мне почему-то показалось, что отец Григорий мог бы быть наставником Стефана во времена послушничества тогда ещё далеко не вицероя, а совсем юного подростка. Но спрашивать прямо я не решился.
Осторожно кивнув, я оставил голову чуть опущенной в знак принятого здесь обычая выражать признание и смирение. В слух же сказал:
– Благодарю вас за интересный и необычный рассказ. Ваш ум поистине проницателен, раз способен увидеть Бога и истину в цветке, найти в нём ответ на вопрос, к цветам отношения не имеющему. Я, право, восхищён. С вами очень интересно беседовать.
Подумав ещё, я добавил:
– Я обязательно запомню ваши слова.
– Пожалуйста, друг мой, – коснулся меня рукой пресвитер. – Вижу, тебя тронули мои сравнения.
– Да, – согласился я.
– А ум мой не столь проницателен, как ты его хвалишь, – усмехнулся старик, словно не слыша моего последнего согласия. – Бывало, я встречал тех, кто куда мудрее меня.
Помолчав немного, он словно спохватился и продолжил:
– А цветы… Я просто их люблю. И, знаешь, порой мне кажется, словно они тоже умеют разговаривать, только не так, как мы, как-то иначе.
– Вполне возможно, – осторожно согласился я. – Ведь любая живая тварь как-то общается со своими сородичами. По средствам звуков ли, запахов или каким иным образом, возможно, даже пока нам неизвестным.
Не солидно, а молодые патеры, сам видел, любят изображать важность, но я намеренно по-простому почесал в затылке, делая вид, что вновь глубоко задумался.
Впрочем, я действительно сейчас думал, чтобы ещё такого умного сказать, да помудрёнее так, на здешний манер. Необходимость выражаться цветистыми фразами, вместо прямой и понятной речи, вызывало раздражающий зуд. Вскоре я всё же придумал и сказал:
– К тому же, доподлинно известно о благотворном влиянии животных и растений на больных и увечных. Возможно, общение идёт на уровне души.
