Зинаида Гиппиус
Я простил

– Ты сказал – тоскуешь, Ваничка, – проговорила она ласково. – Не надо, милый. Жизнь – трудная штука, да не такая уж плохая. Бери свое по-своему. Заработаешься – не насилуй себя, отдохни. Я вот тоже думаю дело пока передать, уеду куда-нибудь. Костину девочку я ведь к себе взяла. Большая уж теперь.

– Девочку? Костину? – произнес Калитин хрипловато, – от долгого молчания.

– Ну, да, Нюсю. Помнишь, крошечную из Константинополя привез, где его жена умерла. Еще мы же тогда хлопотали, в приют устроили. Потом… После… я ее к себе взяла.

– Та-ак, – протянул Калитин. И вдруг, неожиданно для себя, спросил, белым голосом:

– А если б Костя не умер, ты… после… ты бы ушла к нему?

Они были уже на площади, в полусветлом полупустынном кругу. Калитину показалось, что Лиза вздрогнула. Наклонилась, тихо проговорила, почти прошептала ему на ухо:

– Ванюша, бедный мой! Вот когда прости, сама знаю, виновата: не к чему о старом, ни тебе, ни мне не нужно. Встретились – погуляли бы, поболтали и все… А так – даром милое время потратили. Больше, может, и не увидимся… Теперь пора мне, дружок…

Она махнула рукой пробежавшему такси.

– Лиза… – начал Калитин.

Дверца была уже открыта. Лиза улыбалась:

– Что, милый?

Он сказал бессмысленно (и зная, что бессмысленно):

– Лиза, вернись ко мне. Лиза, я никогда не лгу, я люблю тебя, это правда, люблю. И я давно тебе все…

– Знаю, знаю, – перебила она, – давно все простил. Я верю. Спасибо тебе, родной. Поцелуй меня скорее, мне пора.

Он, сам не понимая, как, холодными губами, прикоснулся к ее губам. Услышал – щелкнула дверца. В стекле еще мелькнуло ее лицо. Потом скрежет первого поворота колес. Потом – ничего. То есть все, что сейчас было вокруг единственно нужного Калитину, все, кроме этого нужного.

Но Калитин это еще не совсем ясно понимает. Смотрит на светящийся топазовый столб обелиска. И повторяет, не про себя, а как будто все еще с ней беседуя, ее в чем-то убеждая: