Зинаида Гиппиус
Смирение
VI
– Алеша, друг мой милый, подумай об этом немного. Это не может так продолжаться. Я верю и вижу, что ты наивен, но подумай, пожалуйста, что же будет дальше?
Кузьмин и Алексей Иванович сидели наверху, в третьем этаже «большого дома», в кабинете Алексея Ивановича.
Кабинет был убран очень просто.
Кожаная мебель, большой письменный стол, книги, несколько портретов… В отворенные окна без занавесей виднелась яркая лунная ночь, луга, облитые светом, черные деревья парка да под горой блестело озеро.
Кузьмин ходил по комнате.
Он был нервный, худощавый человек небольшого роста, светло-белокурый, с голубыми глазами и редкой бородкой. На взгляд ему было лет тридцать восемь, но если бы он сказал, что ему двадцать пять – никто не удивился бы. Его наружность казалась совершенно ничтожной. Такого человека можно пять раз встретить и пять раз не узнать.
Кузьмин волновался.
Алексей Иванович молчал и, сдвинув брови и низко наклонившись к столу, чертил что-то карандашом по разбросанным бумагам.
Уже целую неделю Кузьмин жил в Преображенском.
Он познакомился с Ольгой Александровной, которая ему совсем не понравилась, видел ее несколько раз вместе с Затениным и сразу смекнул, в чем дело.
Их разговор был не первый крупный разговор по поводу Ольги Александровны.
Вначале Затенин обрадовался Кузьмину, сообщил ему согласие отца на поездку в Берлин, объяснял свои планы… Он относился к Сергею Кузьмину так, как иногда младший брат относится к старшему, которого любит и которому верит. Это было странно, потому что они сошлись недавно и Алексей Иванович очень мало знал Кузьмина.
Но с некоторых пор многое переменилось. Затенин иногда чувствовал даже озлобление против товарища, как ни несвойственна была ему злоба. Дело в том, что Кузьмин считал своим долгом «предупредить» приятеля и слишком часто высказывал личные взгляды, мнения по поводу его знакомства с Ольгой Александровной.
– Ну хорошо, ну хорошо, – сказал Затенин. – А тебе-то что? Благородство в тебе заговорило? Добродетельные чувства?
– Почему же и не благородство? Я вижу, что порядочный человек поступает непорядочно! И, главное, из-за чего? Так, из-за минутного удовольствия, из нежелания подумать, что дальше будет, из какого-то непонятного легкомыслия! У тебя предвидения нет! И смерти ты не боишься потому, что нет ее около тебя, и не можешь ты вообразить, что она будет. Оно и весело, и приятно так жить – да только для тебя одного, а не для окружающих. Дети так живут. Сознания долга нет у тебя.
– Не кричи, пожалуйста, Сергей, – сказал Затенин. – Скажи просто, чего ты хочешь.
– Я хочу, чтобы ты не завлекал девушку. Понимаешь? То, что ты делаешь – называется завлекать девушку. Ты любишь ее, что ли? Влюблен? Жениться хочешь? Против отца пойдешь? Да нет, куда тебе! Жалко станет: бедный старик, это его сразит…
– Сергей, прошу тебя, замолчи! Затенин встал и подошел к окну.
– Ну, если ты хочешь, – продолжал он, – если хочешь… я в Ольгу Александровну не влюблен, жениться на ней не думаю; да ведь я этого ей и не говорил…
– Однако ты с ней обнимался, руки ей жал? Ведь это было? Послушай, тут уж легкомыслие граничит с гадостью… Зачем же ты руки жал?..
– Да я один раз только… Мне было приятно… И, право, я ничего не говорил…
– Ты подумай о ней, подумай немножко! Ведь она-то тебя любит, каково ей-то будет?
– Ну, хорошо, хорошо, я не стану… Почему я знал? Я разве ей хочу дурного? И если ты так уверен, что она меня любит и будет очень страдать, что я на ней не женюсь, так что же я, по-твоему, должен делать?
– Сказать ей это, сказать осторожно – уж я не знаю как – но поступить честно – и затем уехать.
– От этого она будет меньше страдать?
– Не знаю… да, конечно… Но, главное, ты поступишь честно, так, как следует.
– Хорошо, я скажу. Ты больше меня понимаешь отношения людей. Я тебе верю. Но ведь мне тяжело будет сказать…
Кузьмин обрадовался.
– А, тяжело… Ничего, потерпи, не все же легко, это тебе поделом. Я ведь знаю твою слабую струнку: расчувствуешься…
– Ради Бога перестань, Кузьмин… Бросим это. Я скажу, скажу завтра, вот когда пойдем все вместе в Мотыли…
VII
Настасья Неофидовна Лисичкина сидела на балконе в распашном капоте.
Было восемь часов утра. Только что подали самовар. Вставали дети. Слышны были в комнатах их голоса.
Лида, совсем одетая, в голубом платье с белыми прошив-ками, отворила дверь на балкон и с значительным лицом подошла к матери.
– Здравствуйте, мама. Я сегодня рано встала. Так вы не пойдете с нами гулять?
– Нет уж, куда мне, жара. Идите вы, молодые люди… – сказала Настасья Неофидовна, добродушно улыбаясь.
– Мне, мама, надо с вами поговорить.
– А? Что такое? – встревожилась Настасья Неофидовна.
– Это, мама, насчет Ольги Александровны. Ее, по-моему, отправить надо.
– Зачем же, Лида? Она такая добросовестная, я довольна…
– Мама, она дурной пример детям дает. Володя мне вчера рассказывал: они в лесу с Алексеем Ивановичем чуть не обнимаются…
– Что? Что? С Алексеем Ивановичем? Да нет. Да нет!
Настасья Неофидовна совсем была поражена. Какая-то поповна, нянька, отбивает у ее дочери мужа. Ни на минуту не сомневалась Настасья Неофидовна, что Лида выйдет за Алексея Ивановича. Этого хотели и Егор Васильевич, и сам старик Затенин.
– Правда ли только это, Лидочка? Как-то даже не верится…
– Наверно правда, мама. А мне самой раньше не верилось… Решено было дождаться приезда Егора Васильевича, рассказать ему и затем сейчас же отправить Ольгу Александровну.
– А пока, мама, вы ей ничего не говорите, – попросила Лида.
Идя по коридору мимо детской, Лида услыхала веселый лепет Бори и смех Ольги Александровны, которая перед этим напевала какую-то песенку.
– Что это вы так веселы, Ольга Александровна? – сказала Лида, приотворив дверь.
– О чем же мне скучать? Слава Богу, все хорошо. А сегодня мы в Мотыли пойдем, дяденьку увижу, свой ведь он, родной…
Последнее время Ольга Александровна была счастлива. Она не спрашивала себя, отчего она счастлива, она думала, что это так и должно быть, что это – от жизни.
Она не спрашивала себя, любит ли ее Алексей Иванович – так в этом отношении он казался ей недосягаемо выше ее. Она считала его лучшим человеком на свете, и все его поступки – лучшими человеческими поступками.
На прогулку взяли и Борю.
Четыре версты – рукой подать, а мальчик он здоровый.
После обеда, часа в три, компания, наконец, собралась. Отправились мимо озера по широкой и пыльной проезжей дороге.
Впереди бежали дети. За ними шла Ольга Александровна в новом сереньком ситцевом платье, с розовой ленточкой на шее.
Эта ленточка очень не нравилась Затенину. Почему-то каждый раз, как он взглядывал на нее, он вспоминал, что надо сказать Ольге Александровне и что именно сказать. Алексей Иванович был так сумрачен и непривычно невесел, что Ольга Александровна, идя с ним рядом, тоже притихла и молчала.
Сзади, в некотором отдалении, шел Кузьмин с Лидой.
Лида ему очень нравилась, и он в душе изумлялся Алексею Ивановичу, который предпочитал ей румяную поповну.
Больше всего на свете Кузьмин любил говорить о себе. Он считал себя замечательным тем, что он ничем не замечателен.
Но говорил он о себе только с людьми, которые ему нравились.
Он начал с Лидой пространный разговор и не видел, что она очень мало слушает.
Дорога пошла полем. С обеих сторон низко наклонялись желтые, спелые колосья. Кое-где хлеб уже убирали. За полем, ближе к синей полосе леса, на горизонте, тянулись луга. Оттуда свозили последние копны сена.
Солнце стояло невысоко, жар начал спадать, когда компания увидела на пригорке деревню Семеновку. Семеновка считалась на полдороге между Преображенским и Мотылями.
– Какие тут четыре версты! – возроптала Лида. – Тут гораздо больше!
Она устала, туфельки ее были в пыли, и Кузьмин надоел нестерпимо. Она даже и притворяться, что слушает его, перестала, а он все-таки ничего не замечал и совсем разоткровенничался.
Уже мотылевская церковь белела вдали. У Ольги Александровны сердце забилось, дети бодрее побежали вперед, а Кузьмин, ни на что не обращая внимания, продолжал свою речь.
– Вы думаете, Лидия Егоровна, что я существую? В том-то и дело, что нет. Меня нету, понимаете, нету, и не одного меня, а еще миллионов людей, и в этом их главное свойство. Не имею я ни качеств, ни недостатков, я и добр, и благороден – и не добр, и не благороден, теперь вот, может, рисуюсь – но это совсем не важно, потому что случайно. Я такой, как у иных романистов герои: много разных поступков делает, злодейских или нравственных, а самого нету. И говорят: его характер туманен, неясен; а чему же ясному-то быть? Я совершал, когда следовало, высокочестные поступки, говорил горячо о нравственности (не поверите, раз с опасностью жизни девочку из пожарища вытащил). Случалось мне делать и порочные, «демонические» поступки. Носили красные рубашки и не чистили ногтей, и я носил красную рубашку, и никто не видел, что это одна рубашка, без человека… Идет с запада религиозная волна – будем говорить о религии, будем говорить вдохновенно, даже умно… Вы думаете, что такие люди неинтересны? Интересны, потому что уж очень нас много, Лидия Егоровна, и всем нам сознание своего я дано, и все мы есть хотим, и наслаждение, и боль испытываем…
– Да, это весьма интересно, – сказала Лида таким голосом, что Кузьмин на минуту опомнился, взглянул на нее и подумал: «Кто тебя знает, может, и ты из наших?»
