Зинаида Гиппиус
Полёт в Европу
Да, нету; герои его рассказов – «зелень полей», «черный обворожительный ком – земля», вся тварь, «совокупно (и покорно) стенающая об избавлении»; а герои-люди, если искать в них людей, – кажутся странно-легкими, мерцают, скользят… потому-то и они – также земля, та же зелень полевая. «Не они ли в той зелени, и то зеленое не в них ли?» – говорит сам Зайцев.
И лежит на страницах художника луч, не греющий человеческого сердца, – луч тихой примиренности – «благословения горя».
«Читая Зайцева, грустишь, но ждешь…» – писал я в те годы. Рождения человека ждешь, конечно. И теперь – с еще более нетерпеливой надеждой, чем тогда (я уж сказал, что требований к Зайцеву предъявлять я не могу). Что же будет с ним? Неужели останется он – в своем очарованном кругу печали, среди скользящих призраков и теперь, после страшных лет борьбы Безличного с Личностью? Неужели не обратится примиренность его – в непримиримость и не откроет ему человека безмерность горя, которое уже нельзя «благословить»?
III
Я вижу, что поставил себе неисполнимую задачу, – в рамках этой одной статьи, по крайней мере. Слишком богата наша «европейская» литература, слишком много здесь писателей. Почти каждому хочется – и нужно – взглянуть в лицо после страшного перерыва. А я едва успел отметить и первых! Основательно очистили Россию, поработали-таки над «изъятием ценностей».
Довели чистоту до того, что наконец и сами «изъятели» потянулись в Европу. Скучно, должно быть, стало. Непривычно. Говорить о них не буду, «ценностей» между ними, очевидно, нет, – скажу лишь об одном усердном «изъятеле» – Максиме Горьком.
Цену этого большого, недурно подделанного, сердолика я определил лет 20 тому назад; отметил и время, когда он окончательно треснул. Говорить, значит, о Горьком, как о писателе, мне трудно, но мало того: о нем и вообще трудно говорить лишь как о писателе, почти невозможно. Чтобы понятно было, почему трудно, я позволю себе привести маленький отрывок из моей статьи 1904 года, которую здесь нашел и сам удивился ее точности. В 1904 году, дома, я был свободен, мог говорить о ком хочу, что хочу, и вот что я говорил.
