Зинаида Гиппиус
Мальчик в пелеринке
Но тут его перебил седеющий критик, знаток не литературных одних, но общих течений русской мысли девятнадцатого века.
Перебил он резко; его изумление дошло, очевидно, до раздражительной досады, как всегда перед непонятным. Кинулся на Део уже с откровенно «экзаменационными» целями и даже с откровенным желанием «подсидеть» шушинского реалиста.
И «подсидел» бы, вероятно, т. е. нашел бы какие-нибудь «зияющие пробелы» (ведь не чудо же, все-таки, этот мальчик из «Орлиного гнезда»?). Но был критик слишком раздражен, сыпал зря вопросами, и хотя самыми «подковыристыми» – Део выдержал испытание прямо с блеском.
Приходилось сознаться: не нам его учить. Кое-чем еще у него можно позаимствоваться. Он был знаком не только с произведениями всех русских писателей всех эпох, он знал и всю мемуарную литературу, успел проштудировать издания даже самых последних, военных годов – Письма Белинского, Архив Воейковых и другие. Как он мог успеть?
Вот, однако: «проштудировать» слово неверное. Именно «studio» не было в Део. Он живо прочел эти книги, как живо читает современников, о современниках. Но сказывалась ли его юность, для которой близкое и далекое прошлое – разны, умершие и не умершие милые – равно живы?
Да, юность… А, может быть, и стоял этот мальчик под особым знаком, стирающим времена.
III
Сказать, что Део влек к себе, восхищал или даже нравился – я не могу. Что-то жуткое в нем было; хотелось жалеть его, – но за что?
Маня, после этого свиданья и разговора, погрузилась в полный завистнический транс:
– Что же это? – говорила, задыхаясь. – Почему же Део все знает, все может, – а я ничего не знаю? Мне почти столько же лет, сколько ему. Я в Финляндии родилась, я в Петербурге была, даже за границей (маленькая, правда), мне все было предоставлено, все дано – а я что сделала? Что узнала? Читала зря, без системы… Разве я знаю историю? Знаю литературу? Что я знаю?
Мы ее успокаивали. Все, мол, придет, у вас время есть… Но она не слушала.
– Мне год остался до Део. Я должна обещать себе, что в этот год я узнаю и прочту все, что он!
Слава Богу, потом экзальтация ее поутихла. Део мы видели еще раза два.
Один раз он принес мне, вечером, какие-то странные листки не то его записки, не то просто рассуждения. Совсем не о литературе: цепь неожиданных отвлеченностей, полумистических-полуфилософских. Если б вникнуть, а потом внимательно поговорить с ним, можно бы понять, куда еще простирается этот неспокойный дух, и каких слов в этой новой области ищет – и пока не находит.
Однако поговорить не пришлось. Он забежал второй раз спеша, перед самым своим отъездом. Попросил листки назад (и всего-то было два-три), сказал, что не стоит, что чепуха, что он потом яснее напишет и пришлет в Петербург.
Принес мне, для меня переписанные, все свои стихи. Небольшая белая тетрадочка, сшитая из стопки обыкновенной почтовой бумаги. Круглый, старательный. Немного детский почерк.
Повторил обещание писать в Петербург и, заторопившись, ушел. Еще вижу, как уходил – в черной свой пелерине, маленький, черноголовый, хрупкий.
И опять жуткий, – безвременный. Белая тетрадочка не раз была мною перечитана; и там – и дома, в Петербурге.
Что такое – его стихи?
Потрясающей яркости таланта, – бесспорного, такого, какой и судить не хочется – не было. Мне даже казалось в иные минуты, что это – тончайшая амальгама и непомерности всего, что он впитал в себя. Такая тонкая, что и определить ее, уловить ее – нельзя. Были стихи, помеченные 12-м, даже 11-м годом. И странно! – они почти не разнились от позднейших, даже по форме, отнюдь не ребяческой.
