Зинаида Гиппиус
Лунные муравьи
1-го ноября 1909 г.
В прошлом месяце шел я по Измайловскому мосту, сумерками. Холодно было, ветрено. Народу не густо. Вдруг вижу – метнулось темное что-то к перилам, тяжело через них перевалилось и бултыхнуло в черную, уже льдисто-сальную воду.
Тут закричали, засвистели, затолпились, побежали с тротуара вниз, куда-то к пустой пристани, к баракам.
Пошел и я. Пока проталкивался, слышу: «Вытащили. Багром сряду зацепили и вытащили».
И уж стоит на тротуаре мужичонка, вода с него так и течет, глаза волосами совсем залеплены, сам фыркает и трясется. Сумерки серые, плохо видно, но я подошел близко. Совсем молодой парень, худой, маленький.
Городовой рядом, сердится, подталкивает его куда-то.
– Ах ты, на тебе! Иди уж, иди!
– Шапчонка-то моя… – бормочет парень. – Шапчонка-то…
– Да, вот шапку еще твою вылавливать… Садись добром… Эй, извозчик.
Откуда-то взялся недовольный, но покорившийся извозчик. В толпе слышались негодующие возгласы. Все были против парня.
– Шапчонка-то – твердил он, трясясь. – Мать честная… Ваше благородие…
– Ишь ты, тоже! Туда же, гляди, жизнь надоела! – фыркнул презрительно какой-то мастеровой. – Вот те и «Мать честная»!
Барыня визжала:
– Городовой, что ж вы? Везите его в больницу! Он сырой воды наглотался, с ним холера будет!
Окончательно озверевший городовой с ругательствами втолкнул мужичонку на извозчика, сел сам, стараясь держаться подальше, и затузил извозчика в спину.
Утопленник мотал мокрыми волосами, беспомощно лепетал что-то, должно быть, то же самое, и они уехали, трясясь, в серую мглу.
Народ расходился, ворча.
– Пропасти на них нет! – сказал купец и плюнул. – Эдака тля, а тоже! Беспокойства сколько. И что за мода пошла нынче?
Девушка в платочке возразила робко:
– Коли ему жисть надоела…
Купец только рыкнул на нее и опять плюнул.
– Безработный, может, али деньги хозяйские потерял, – сказал кто-то глухо.
Никто на это не обратил внимания. Расходились равнодушно. Дело обычное.
Передо мной еще так и стояло лицо парня. Мокрый, фыркающий, лепечущий о шапчонке. И как это вдруг взял, да и перевалился за перила? Ничего-ничего – и вдруг перевалился.
С того вечера меня потянуло к самоубийцам. Начал я свою статистику им вести, по газетам; во всякий случай вглядывался. Ничего не могу понять. Тянутся предо мной целые их полки, рои роятся. Причины все разные – и все одинаковые, и все какие-то непонятные.
Что с ними делается, перед тем как они решатся? Какие они? Можно ли их угадать?
Прошлой весной застрелился знакомый студент. Я его видел незадолго и ничего решительно не заметил. После говорили товарищи, что он все «задумывался». Но врут, нисколько не «задумывался».
8-го ноября
С тех пор, как веду им счет – просто покой потерял. Работа даже не ладится. Самое непонятное – что их такая куча. Такая, какой никогда доныне не было. Это я знаю, я справлялся. И затем – «причины». То есть отсутствие «причин», потому что обстоятельства, которые они выдают за «причины», – просто обстоятельства жизни. И всегда они были. То получше, то похуже. Всегда были.
Особенно пошло на девиц из простеньких. Ведрами уксусную эссенцию глотают. Впрочем, везде их, этих себя-убийц, равно много, о девицах только слышнее.
Почему-то поразила меня Катя Каменная. Сам не знаю, почему она. Справлялся даже о ней в больнице. Спасли. Выздоровела. Она объявила, что нет причин.
15-го ноября
Вчера вечером пошел, наконец, на Лиговку. Мороз, – дыхание захватывает.
Пристали две какие-то, в легоньких пальтишках. Носы красные.
– Послушайте, милые мои, – говорю им. – Вы не воображайте, никакой вам особенной пользы от меня не будет, а если хотите на полчасика зайти куда-нибудь погреться, я вас, пожалуй, чайком угощу.
Переминаются, не понимают. Под фонарем сверкнули глаза какого-то картузника. Остановился, вглядывается, вслушивается. Рожа обыкновенная, молодая и хулиганская.
– Чего ж вы? Ну, как знаете. Я просто для разговору. Фыркнули.
– Да мы што ж…
– Хотите – и кавалера возьмем, коли ваш знакомый. Картузник приблизился.
Спросил остуженными голосом.
– Чего это?
Я повторил свое простое предложение, которое им всем казалось необыкновенным. Собрался уходить, надоело мне.
– Вот тут недалечко, в «Рекорд» зайдем, – сказала вдруг одна из девиц. – Морозно. Глотку даже перехватило. А какие это разговоры вам понадобились?
– Да вообще, – отмахнулся я. И прибавил грубо:
– Любопытно мне, с чего вы, идиотки, травитесь зря? Девицы засмеялись.
– Мало ли дур! А мы и не воображаем!
Двинулись к «Рекорду». Картузник следовал за нами. Собственно, картузником его назвать было нельзя, так как на голове красовалась расшлепнутая и слинявшая студенческая фуражка. Но я знал, что она, эта фуражка, обозначает: «В ней в трактир не смеют не пустить», – объяснил мне один такой малец уже давно.
«Рекорд» оказался трактиром весьма обыкновенным; в должной мере грязный, но не совсем трущобный.
Сели в общую. Спросили чаю. Пива я нарочно им не спросил.
