Зинаида Гиппиус
Его вчерашние слова

«На сей раз не жара, а нечто худшее задержало мой ответ. Прихворнул – припадок сердечный (не из тяжелых, правда) – пролежал неделю. Начинаю вставать, но еще писать много не могу. Ограничусь потому и скажу лишь, что письмо ваше сильно обрадовало меня».

Полстранички о «Звене» и о делах, затем конец:

«…А пока дружески жму вашу руку. Когда оправлюсь, напишу опять».

«Опять» – не наступило. Больше мы с Максимом Моисеевичем ничего друг другу не написали.

Но все это, – не правда ли? – такое… уж не «недавнее», а вчерашнее, или даже «сегодня утром»; и гораздо мне было бы естественнее получить завтра конверт со знакомым, тесным, почерком от живого М. М-ча, нежели думать, что он – умер. Это не входит в чувство: только в изумленную мысль… Но и она не признает его «мертвым», – не существующим, не сущим.

К «не сущему» невозможно живое отношение. И с какой легкостью рвется, порою, отношение к умершему! Его вбирает, на краткую минуту, чужая «память» (в чужой памяти «жить» – нельзя, это лишь метафора). О нем начинают говорить, не считаясь с ним – воистину «как о мертвом», – что он был такой, имел такие-то высокие качества, делал такие-то прекрасные дела… Словом, говорят и хорошо, и верно, но так, как не говорили бы, если на секунду предположить, что он – слышит…